Дружа с матросами, Фрол растерял своих товарищей — сверстников. Девчонок он презирал всей душой. Они дразнили его то «рыжим-бесстыжим», то «красным-несчастным», то спрашивали, почем он продаст фунт веснушек, и он, словив двух или трех насмешниц, понял, что если драка с мальчишками доставляет огромное удовольствие, то драться с девчонкой вовсе не весело: сразу пускает слезу, орет, будто ее режут: «Ой, мама», а сама норовит запустить тебе когти в глаза или в кровь расцарапать лицо. И он перестал обращать внимание на девчонок и на их приставания, а они, видя, что, как его ни дразни, он истукан каменный, оставили его в покое.
И Фрол шел на тральщик, смутно надеясь, что когда-нибудь отец смилостивится и возьмет его с собой в море. Просить об этом отца он не смел. Шальная мысль забраться куда-нибудь в укромное место и вылезти только в открытом море, во время траления, быстро сменялась страхом перед ужасным возмездием — отец, он это твердо знал, за такую проделку его не помилует. А Фрол очень дорожил своей сильно попорченной, но все же дорогой ему шкурой.
В ночь на июньское воскресенье сорок первого года отец ночевал дома. Их разбудил густой гудок Морского завода.
Отец вскочил, словно по тревоге, быстро оделся и, сказав лишь одно кроткое слово «пока», ушел в темноту. А по небу уже чертили прожектора, лучи скрещивались, что-то нащупывали, лихорадочно бегали взад-вперед, и Фрол, выскочив во двор голышом, увидел медленно спускающиеся с неба парашюты. Он знал, что такое воздушный десант, но в эту ночь самолеты сбросили на парашютах мины, пытаясь закрыть Черноморский флот в бухтах. Мать, держась за больную грудь, в ужасе смотрела в беснующееся небо; во дворах тревожно выли собаки; они забились под крыльцо и навесы, как только корабли открыли по небу стрельбу. А по крышам защелкали гулко осколки, словно пролился из невидимой тучи металлический .
На другое утро Фрол наблюдал, как стремительно бегали катера, чертя бухты, и как то один, то другой катер исчезал в фонтане поднявшейся за кормой грязно-белой воды — и всякий раз оглушительно бухало: катера рвали мины.
Отцовский тральщик уходил расчищать фарватеры транспортам, привозившим с Кавказа в осажденный город снаряды и продовольствие и увозившим раненых. Его называли везучим. Но однажды он не вернулся. Фрол мог поклясться, что среди многих взрывов, которые он слышал в тот день, от одного сжалось сердце. Фрол был в душе убежден, что именно этот взрыв и возвестил о гибели отцовского тральщика, и эта убежденность так и осталась в нем навсегда.
Фрол, как и все севастопольские мальчишки и даже девчонки, не сидел без дела. Как и они, он учился в подземной школе. Как и они, старался принять участие в битве. На Историческом он подносил снаряды зенитчикам. Он подгребал деду-яличнику Макару, перевозившему на Корабельную увешанных оружием моряков. Он собирал для танкистов пустые бутылки. Он подсоблял сбившимся с ног санитарам перетаскивать раненых. Он привык к непрерывному грохоту боя; он знал, что почти сто лет назад такие же, как он, севастопольские мальчишки на Историческом подносили ядра к орудиям, вместе с яличниками перевозили раненых и таскали воду на бастионы.
Фрол повидал немало смертей — на улицах осажденного города, на героических батареях; он видел, как умирали внезапно сраженные осколками люди, как умирали женщины и его сверстники. Он привык видеть смерть; почему-то вовсе не приходила в голову мысль, что он сам может стать ее жертвой.
Смерть отца чрезвычайно озлобила его сердце. Отец был молод и мог прожить много лет. И десятки лет он бы еще мог ходить на своем тральщике в море, и, быть может, Фролу довелось бы служить вместе с ним. Теперь этого никогда не случится.
Мать почернела от горя и начала заговариваться. А Фрол снял со стены отцовский ремень и подпоясался им. Ему казалось, что от ремня исходит знакомый запах — запах отца, человека сурового, но справедливого и всегда желавшего сыну добра. К ремню вместо злобы он впервые почувствовал нежность.
Фрол всей душой возненавидел врага, квартал за кварталом разрушавшего его родной , и готов был со всем мальчишечьим пылом идти на передовую линию с автоматом, до передовой было «рукою подать». Но автомата ему никто не доверил.
Он готов был обвязаться гранатами и лечь под танки, как это делали, знал он, матросы. Но кто бы пустил его на такое дело? А он, подвернись ему случай, не задумываясь не пожалел бы собственной жизни. Ему было всего одиннадцать лет, но война его сделала взрослым.
Однажды мать ушла за хлебом и не вернулась. Фрол целый день проискал ее среди дымящихся развалин! Он нашел ее под вечер, в переулке, возле разрушенного белого дома, изуродованную упавшей стеной. Она лежала с открытыми глазами, глядевшими в небо, с рукой у сердца, переставшего биться; кусок бурого хлеба валялся в холодной пыли.
Фрол поднялся с колен, погрозил крепко сжатым кулаком тем, кто ее убил, ее, не причинившую никому никогда никакого зла, и, шатаясь, побрел, ничего не видя от заливавших глаза слез, к пустынному и удивительно спокойному морю. Он долго сидел один на камнях, подперев подбородок ободранными руками, пока не заметил в сумерках крадущийся силуэт канонерской лодки.
Это была «Гроза», часто швартовавшаяся бок о бок с отцовским тральщиком. На «Грозе» Фрола знали. В ту же ночь он ушел на Кавказ. В Севастополе у него ничего не оставалось.
На канонерской лодке Фрол почувствовал, что он нужен. «Гроза» была переполнена ранеными, и матросы сбивались с ног.
Фрол поил водой раненых, разносил хлеб и похлебку, подтирал кровь на палубе, чистил и мыл гальюны — появлялся повсюду в своем перешитом бушлате и в отцовской старой фуражке без «краба».
Наконец-то он очутился в море, на корабле, в боевой обстановке. Не раз из воды появлялась игла перископа, и от перископа бежала зловещая пенистая дорожка. Тогда липкий пот выступал под тельняшкой — Фрол отлично знал, что это скользит торпеда, скользит сама смерть.
На третий день они увидели кавказские берега. Трое раненых в пути умерли. Это были совсем молодые ребята.
Наверное, им хотелось еще долго жить и сойти хоть на костылях на берег.
В далеком кавказском порту, куда только изредка залетали самолеты врага, сгрузили раненых и отправили в госпиталь. «Гроза» стала нагружаться боеприпасами и продовольствием, чтобы опять идти в Севастополь. Фрол превратился в грузчика и, кряхтя, таскал тяжелые ящики, только отмахиваясь, когда убеждали, что он надорвется.
Командир «Грозы» смотрел на него с мостика, вспоминая сына. Его сын, такой же, как Фрол, мальчуган, остался в степном городке Украины, занятом немцами.
Приближался уже час отхода. Командир позвал Фрола. Фрол взбежал на мостик. У командира были грустные и усталые от бессонницы глаза. Он протянул Фролу пачку розовых тридцатирублевок и надавал ему всяческих поручений. Фрол охотно побежал в город — он уважал этого спокойного и храброго человека.
Южный базар шумел. На углях жарились шашлыки. В больших серых мешках лежали светло-зеленые мандарины. Под полосатым навесом загорелые усатые люди пили вино и кофе, и можно было подумать, что войны нет и нигде не падают с неба бомбы. Фрол обегал все ларьки и несколько магазинов, прежде чем нашел то, что ему было нужно. Счастливый, что выполнил поручение, он поспешил на набережную.
Солнце уже садилось. На горах над глубокой бухтой порозовел снег. Золотились веера пальм, окна домов сверкали, словно драгоценные камни.
Фрол выбежал к морю и оторопел — «Грозы» не было. Он не поверил своим глазам и заметался, как заяц, надеясь, что лодка перешла к другому причалу.
Он запыхался. Пот лил по его щекам. Он обегал всю набережную, все причалы, весь мол. Совсем стемнело, когда он снова очутился на том самом месте, где сегодня грузилась канонерская лодка. Сомнений не было. «Гроза» ушла без него. Опоздал, опозорился! В кармане шуршали неистраченные тридцатирублевки. Он вынул их, пересчитал.
И вдруг сразу вспомнил грустные глаза командира, брошенные им как-то слова, что Фрол очень похож на его сынишку, и его осенило: командир нарочно надавал ему множество поручений и не зря дал ему столько денег. Командир не хотел, чтобы Фрол снова шел с ними в Севастополь. И он оставил Фрола в чужом, незнакомом городе с большими деньгами, чтобы Фрол не пропал...
Мальчик долго сидел на скамейке под пальмой, размышляя о многом, о чем еще год назад он вовсе не стал бы размышлять — о любви человека к человеку. Тускло светились в бухте синие огни. Синие огни светились у него за спиной на бульваре. Ночь была тихая, теплая, и он провел ее на скамейке. Наутро он пошел на базар и до отвала наелся.
А через несколько дней он узнал от подводников, что по пути в Севастополь «Гроза» погибла со всем экипажем.
Вскоре Фрол нашел новых друзей.
Похожий на сложившую крылья серую птицу торпедный катер покачивался на легкой светлой волне у причала, и толстый моряк с устрашающими усами распоряжался погрузкой. Фрол стоял и смотрел на толстого боцмана, а боцман в свою очередь веселыми рачьими глазами уставился на мальчишку.
— Тебе чего? — спросил он.
— Ничего.
—— А ты кто?
— Я Фрол Живцов,
— А ты что тут делаешь?
— Живу хуже не надо.
— Здешний?
— Севастопольский.
— Севастопольска-ай? — удивился усатый. — Отца, мать имеешь?
— Никого у меня больше нет, — сдавленным голосом сказал Фрол.
Фокий Павлович Сомов — так звали боцмана торпедного катера — соскочил на стенку, порасспросил об отце, о матери, о том, как Фрол собирается дальше жить.
Фрол в свою очередь поинтересовался:
— Воюете?
— Ну, воюем.
— Ну, и я хочу воевать.
— Вое-ва-ать? — протянул Фокий Павлович.
— Я уже больше не маленький! — озлобленно крикнул Фрол. — Сами, что ли, не видите?
Боцман поглядел на него — ему полюбился весь взъерошенный от злости рыжий мальчишка-земляк, севастополец. Фокию Павловичу даже вдруг показалось, что он знал Алексея Живцова или во всяком случае слышал о нем. И он подумал: куда денется этот севастопольский мальчуган в тельняшке, в отцовском бушлате и в отцовской фуражке? Не пропадет ли он здесь, в чужом городе? А ведь он свой, «флотский». И Фокий Павлович решил:
— Ну нет, уж я-то его не оставлю.
Фрол увидел, что боцман подтянулся и с лихостью отдал честь подходившему лейтенанту. Лейтенант оказался боцману по плечо, он был очень молод, и у него были очень белые брови и светлые усики, похожие на зубную щетку. Лейтенант посмотрел на Фрола, взглянул на ручные часы, спросил боцмана, все ли готово к походу. Боцман что-то тихо стал ему докладывать, поводя глазами и усами на Фрола. Лейтенант взглянул на мальчишку с явным сочувствием и принял решение:
— Ну что ж. Беру на свою ответственность. И в самом деле, не пропадать севастопольцу. Грузись! — крикнул он коротко.
Фрол мигом перемахнул на покачивающийся борт катера, не заставив себя приглашать второй раз. В его душе все пело. Он еще раз ощутил потрясающую силу человеческой ласки. Он уже любил всей душой и этого грозного на вид толстого боцмана, и маленького лейтенанта с усами, похожими на зубную щетку, и бескрылую птицу, подрагивающую перед тем, как рвануться вперед и вырваться из тесной бухты в широкие морские просторы.
Так началась его боевая жизнь.
3
Из устья маленькой речки, извивавшейся в топких болотах Колхиды, катера уходили к тем берегам, где шла битва не на жизнь, а на смерть.
Недолгий отдых катерники коротали на замаскированном деревьями пароходе пассажирской линии Одесса — Батуми. Пароход этот, когда-то ослепительно белый, нарядный, внутри сверкавший полированным деревом, медью, давно уже вышел в тираж. Но жить на нем катерникам было удобно.
Фрол поселился в кубрике с прошедшими огонь и воду матросами; сначала они посмеивались над ним, и он, словно еж, выпускал иглы и оборонялся с грубостью аборигена Карантинной слободки. Он всеми силами старался стать со взрослыми на равную ногу, и его хлесткие словечки вызывали в кубрике взрывы хохота.
— А ты, парень, свойский, — похлопывали матросы его по плечу.
И Фрол, недавно чувствовавший себя таким одиноким, отогрелся и полюбил свою новую грубовато-ласковую морскую семью.
Его зачислили на паек воспитанником — об этом похлопотал командир катера лейтенант Русьев — и снабдили новой тельняшкой, кем-то сданными брюками и перешитым бушлатом. Выдали и бескозырку с ленточкой, на которой горела надпись: «Торпедные катера».
Фрол выполнял всю матросскую работу и не раз заслуживал одобрение Фокия Павловича. Попутно он пытался освоиться с катером, выспрашивал обо всем ему непонятном. Боцман проэкзаменовал Фрола и остался доволен: «А ты, брат, у меня на-блюда-тель-на-ай»,
И как-то так получилось, что Фрола опять взяли в море — один раз, другой, потом стали брать постоянно. Он переболел морской болезнью, как болеют в его возрасте корью, хотя встречаются моряки, страдающие морской болезнью всю жизнь. Он привык к отчаянной тряске деревянного корпуса катера, в непрерывном движении скачущего с волны на волну, к тряске, выматывающей душу и взбалтывающей кишки. Он был крепко сколочен, коренастый, рыжий мальчишка.
Он с безразличием смотрел на трассирующие, летевшие над головой пули и только однажды, когда батарея с берега открыла огонь, испытал приступ медвежьей болезни. Зато он упивался каждым торпедным залпом, зажав губы крепкими зубами, ждал, когда там, вдали, взметнутся огонь и обломки. «Вот вам! Вот вам! За батьку! За мать!» — стучало у него в голове, когда катер, сделав широкий разворот, уходил от ополоумевшего от злобы врага.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
