Никиту и Фрола принял начальник штаба, молодой офицер с живым, подвижным лицом, в прошлом фрунзевец. На друзей повеяло теплом. Поговорив о морском театре, на котором придется им плавать — хорошо, что они на нем и стажировались,— он посоветовал ознакомиться с новой техникой кораблей: умные приборы улавливают малейший звук в небе, любой шум в глубинах; от их острого глаза не укроется чайка, как бы высоко она ни забралась, и ялик, как бы далеко ни нырял он в волнах.
Пожелав им успехов, начальник штаба провел друзей к начальнику политотдела.
Переглянувшись, они единодушно признали, что им повезло. Начальник политотдела не уткнулся в бумаги, предлагая им подождать. Нет, этот окающий волжанин, по фамилии Бурлак, с увлечением заговорил о комсомольской работе; узнав, что Фрол любит стихи, а Никита рисует, сказал, что многие офицеры в соединении не гнушаются участвовать в самодеятельности; это их сближает с матросами,
И оба совсем расцвели, узнав, что Бурлак начал свою флотскую жизнь в батальоне Цезаря Куникова, придя на флот с комсомольской работы из Горького. Фролу до смерти захотелось его расспросить, как было на Малой земле, но он вовремя спохватился, что расспрашивать нынче не время, и успокоил себя, что еще все впереди. А Бурлак напомнил, что и он, и Живцов - черноморцы, свидетели незабываемых подвигов моряков. «Именно нам карты в руки — готовить не видавших войны молодых».
Тут пришел Щегольков, повел их на корабли.
День был влажный от утреннего тумана. стояли у пирса, почти прижавшись друг к другу голубыми, недавно выкрашенными бортами. Спокойно лежало не по-осеннему светлое море, на которое надвигался туман. Сосны на берегу были согнуты морскими ветрами. Вдали виднелись еще башни крепости, уходящие в небо, и белая стрела маяка.
— Мне здесь все нравится,— сказал Щегольков.— И городок, и залив, и туманы. Вы, кажется, как и я, ленинградец? — спросил он Никиту и, получив утвердительный ответ, улыбнулся: — Земляки, значит. А вы черноморец, Живцов? И все же выбрали Балтику?
— Не хотел расставаться с другом.
— Морская дружба — крепкая дружба,— одобрил Щегольков.— Суровая, нежная, без слюнтяйства, без скидок на ты. Кстати, меня зовут Михаилом Ферапонтовичем. Вы у Бочкарева стажировались? — спросил он Никиту, подходя к «Триста пятому».— Видно, понравились; он настоятельно просил назначить вас к нему...
— Смирно! — послышалась команда, предупреждающая о приходе комдива.
Бочкарев был все тем же живчиком, что и в прошлом году, с облупившимся носом и потрескавшимися губами. И здесь в каюте у него висел портрет матери — широколицей старухи в платке, и здесь висела цветная фотография «Сенявина», которым он раньше командовал.
«Триста пятый» был, как близнец, похож на «Сенявина» — на нем Никита стажировался.
Бочкарев, представив Никиту начальнику боевой части два—три лейтенанту Васенкину и команде, повел его по кораблю. Никита заметил много новых приборов, о которых ему говорил начальник штаба: на экранах отражалось все, что творится в небе, на воде, под водой; приборы ловили цель и не выпускали ее, точно в цель посылали снаряды. Даже объемистые банки глубинных бомб теперь швырял бомбомет, похожий на жабу, разверзшую пасть. Это были новинки.
— Растем, батенька, растем, совершенствуемся,— с удовлетворением говорил Бочкарев и повел Никиту в похожий на лабораторию камбуз. Два круглых белых котла, сверкающих сталью и прихлопнутых герметическими крышками, не пропускали ни пара, ни запаха, а кок в ослепительно белом халате походил на профессора. Вся романтика камбуза со скачущими при качке кастрюлями, с разливающимся по горячей плите чадившим борщом умерла!
_ Умерла, батенька, умерла,— подтвердил Бочкарев, посмеиваясь.
— Ну что же, Никита Юрьевич? — спросил он, сидя в кают-компании за обедом.— Добивался я вас, добивался и вот — добился: вы мне пришлись по душе. Мне вы сразу понравились — в прошлом году, когда я узнал, что вы море любите. Я ведь тоже и море, и службу люблю. А когда моряк любит... — он умолк. И вдруг воскликнул:—Да и как его не любить, море-то?! Оно тебя делает другим человеком. Помню, в прошлом году вы пришли необветренным. А ушли моряком! Были злы на него, помню, злы, а влюбились. Ну, и оно вас полюбит... А вот акварельки-то вам придется новые для кают-компании написать,— перехватил он взгляд, брошенный Никитой . на переборки, крытые риполином.— Не имел права унести с «Сенявина» ваши прежние. Не мне лично подарены — кораблю. О ваших правах и обязанностях на моем корабле знаете? (Никите нравилось, когда Бочкарев говорит «мой корабль», «на моем корабле»; в этом не было хвастовства: командир гордится тем, что корабль доверен ему, Бочкареву.) Щенникова еще не забыли? (Щенников был на «Сенявине» штурманом. Под его руководством Никита прокладывал на карте путь корабля.) Помните, я его высоко ценил? Будем, как говорил Щенников, вместе служить человечеству. Погоняю вас месячишко, а там, глядишь, и на самостоятельную вахту станете. И выйдете на широкий фарватер жизни моряцкой... Да, забыл спросить: не успели жениться?
Никита, слегка покраснев, ответил:
— Пока еще нет.
— Значит, нас трое холостяков,— показал Бочкарев на Васенкина. — Васенкин — тот убежденный, я — по превратности судьбы,— он смешно сморщил нос.— Ну а вы я вижу, до поры до времени.
Командир вдруг задумался, и лицо его стало сосредоточенным.
— Я надолго теперь застрахован, не скоро вновь к стенке припрут,— поднял глаза Бочкарев.— . Стал подозрительным. Все присматриваюсь. Одна, скажем, с лица хороша, а характер — подальше беги. Другая характером — ангел, а непривлекательна — страх! Вот и не подберу боевой подруги... А хочется, братцы, тепла...
И лицо его стало мечтательным.
После обеда Бочкарев передал Никите корабельные карты.
— Помните последний прошлогодний поход? — спросил он.— Ваша прокладка была образцовой. Надеюсь, будете продолжать в том же духе. Ходить будем много — пока не замерзнет бухта, потом станем в ремонт, а с первым весенним ветром — опять махнем в море. Отдыхать не придется. Ну что же, Никита Юрьевич? Корабль вы знаете, он отличается от прошлогоднего только тем, что побывал в заводском ремонте. Новинок прибавилось, сами видели. Что не поймете — спрашивайте у меня, у старшин, у боцмана. Осваивайте людей. Любопытный народ. Кстати, сегодня взволнуется ваше комсомольское сердце. После ужина пойдем в кубрик, тряхнем стариной...
Невесело было на душе у Герасима Глобы, когда он докладывал командиру о ночном происшествии. Много он передумал за ночь и не раз вспоминал слова Леньки: «Никто не видал, ты один. Не брякнешь, ни одна живая душа не узнает». «Ни одна живая душа! Оно, конечно... А в уставе что сказано? Начальник обязан воспитывать подчиненных; они беспрекословно должны выполнять дисциплину. Покрою я Леньку — совсем развинтится. А разве я не давал обещания быть правдивым и честным? Давал. Нет, не покрою я подлости!» — решил Герасим под утро.
И доложил Бочкареву.
Бочкарев, выслушав, сразу спросил:
— Кроме вас, никто не видал, когда и как Супрунов возвратился?
— Никак нет, никто не видал.
—— А Супрунов доложить о своей вине отказался?
— Так точно, наотрез,— чуть помедлив, не покривил душою Герасим.
— Вы поступили правильно, сам бы так поступил, — ободрил его Бочкарев.— Взыскание наложили?
_ Никак нет,
_ Почему?
_ Считал, что за такую по... (подлость, хотел он сказать, но воздержался), за такой проступок имею мало прав.
_ Вы — старшина. Вы — главный начальник матросов. Пойдите и накажите.
— Есть.
Герасим замялся.
_ Товарищ старший лейтенант..,
— Я вас слушаю.
— Виноват перед вами...
— Виноваты? В чем, старшина?
— Нянчился с Супруновым. Мягчил. Забыл, что служба — не дружба.
— Нет, Глоба. Дружба службе мешать не должна. Наоборот, я считаю, что и служить помогает. Но ни я, ни вы не станем покрывать нечестного друга. Не так ли?
— Истинная правда, товарищ старший лейтенант,— расцвел Глоба. На душе стало легче, сомнения исчезли.
Он ушел, а вскоре старшина мотористов Бабочкин, секретарь комсомольской организации корабля, попросил разрешения созвать комсомольское собрание. Бабочкин, курносый, с осыпанным веснушками лицом, с глазами с хитринкой, с тщательно зачесанными и приглаженными волосами, которые, тем не менее, то тут, то там непокорно вихрились, докладывал:
— Супрунов при всех разобидел старшину Глобу, обозвал его подлым другом, кричал, что их дружба раскололась навеки. Комсомол осуждает. Хотя есть, что отмалчиваются. Не хотят отношений портить. Супрунов — он заноза...
Бочкарев отпустил старшину как раз перед приходом Щеголькова и Рындина.
После ужина, когда в кают-компании были докурены трубки и высыпан пепел и Васенкин отправился на берег по неотложным делам, Бочкарев предложил Никите спуститься в кубрик.
Никита обратил внимание на висевшие на переборке полотнища. «Свято храни и умножай боевые традиции корабля»,— было написано на одном; на другом: «Возьми себе в образец героя ...иди за ним вслед, поравняйся, обгони... слава тебе! Суворов».
Бочкарев сел к столу, и все потянулись к своему командиру. Как и в прошлом году, Никита, наблюдая за Бочкаревым, не приметил ни наигрыша, ни подлаживания к матросам. Бочкарев словно пришел в гости к близким друзьям посидеть вечерок, поболтать о том о сем. И все же он оставался командиром.
Он спросил, кто вчера весело провел время, кто — скучно.
— В заходили? Что там было?
— Мероприятие,— протянул маленький юркий матросик, и все засмеялись.
— Лектора ждали-ждали, да так и прождали, — подтвердил Бабочкин.
— А о чем лекция? — спросил Бочкарев.
— Про морские глубины. Картину показали про «вечную ночь». Ее бы в детском саду показать. Наснимали рыбок в аквариуме, увеличили и думают, всех обдурили: ужасайся на морские чудовища.
Бочкарев посоветовал написать о работе матросского клуба в газету, и завязался разговор о кинематографии. Называли фамилии актеров, вспоминали фильмы о моряках, посетовали, что их слишком мало. Бабочкин предложил:
— Вот бы «Кон-Тики» в кино показать.
Почти все, оказалось, читали записки норвежца о путешествии через океан на плоту и восхищались отважными мореплавателями. Казалось, предложи тут, сейчас, совершить подобное путешествие — и руки поднимутся
как одна.
— Они как Джека Лондона герои,— сказал Глоба.— Те тоже не боялись ни холода, ни опасностей. Ремни сыромятные ели, когда жрать было нечего. А цели своей достигали...
— Далеко им до Павки Корчагина, — презрительно перебил его матрос с узким и длинным лицом — радиометрист Перезвонов.
— Корчагин — человек, достойный примера,— подхватил Глоба.— И Маресьев — настоящий человек. Читал я и о Цезаре Куникове. Собирал он в десант моряков, знал, что не все как один будут Павки Корчагины, найдутся и слабые сердцем, и трусы. Прямо им говорил: «Чувствуешь что не выдержишь,- не ходи, тебя никто не осудит» Выбрал тех, в ком уверился, и повел за собой. И они с гордостью куниковцами назывались. Значит, делали свою жизнь с Куникова.
— А Супрунов с кого свою жизнь делает? — неожиданно задал вопрос Бабочкин, с хитринкой поглядев в угол. Никита увидел в углу нагловато красивое, чисто выбритое лицо с глазами неотразимого победителя женских сердец.
— Известно с кого. С Дон-Жуана, — живо ответил маленький юркий матросик. — Сегодня одна, завтра , а послезавтра — и имена позабыл.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
