— Ну чего? Ну чего? Разоржались, — пробурчал Супрунов.
Смех сразу стих — все вспомнили, что слишком волнующий предстоит разговор и они находятся не на перекуре на баке. И Бабочкин обратился к Супрунову уже совершенно серьезно:
— Над тобой не смеяться, а плакать надо! Мало, корабль наш позоришь, как ты Глобу назвал? Подлым другом! Да разве «подлый» и «друг» слова совместимые? Друг — это слово чудесное, веское...
...Чудесным и веским назвал слово «друг» Бабочкин.
Когда говорят о дружбе, всплывают в памяти события далекого, подернутого дымкой романтики времени гражданской войны.
В дальневосточной тайге действовал матросский партизанский отряд. За голову Косорота, его командира, интервенты обещали многие тысячи денег. Фотографии Косорота были расклеены на всех перекрестках Хабаровска.
И все же, когда японцы ранили партизана-разведчика матроса Шагая и отрядный фельдшер определил, что Ваське — конец, если не достанут опытного хирурга Косорот велел запрячь лошадь и по льду Амура пробрался в занятый интервентами город. Его там мог опознать каждый встречный. Косорот вошел ночью в дом знаменитого хирурга Пашковского и, упаковав его в шубу, увез.
Старик хирург, узнав по дороге, что похитил его Косорот, то есть тот человек, на поиски которого подняты тысячи полицейских, солдат и сотни предателей и шпионов, и что Косорот шел на все ради друга — матроса, был
восхищен и растроган.
Он оперировал Шагая в таежной землянке и спас ему жизнь.
Косорот, не обращая внимания на протесты профессора, сам отвез его в город.
Зная Косорота, впоследствии капитана первого ранга, я нисколько не сомневаюсь, что он не сделал бы скидки на дружбу, окажись Шагай трусом или соверши он позорный проступок...
...В те же дни белогвардейцы заняли донскую станицу Платовскую. Триста станичников взяли они в заложники и собирались их расстрелять. Спасти станичников, казалось, уже было невозможно.
Среди заложников были друзья детства Семена Буденного, с которыми он вместе вырос, играл в станице в войну. Были там и друзья его отца, его матери.
Будённый, тогда молодой человек, поспешил к командиру партизанского отряда и попросил дать ему пятьдесят всадников. Командир отказал: не любил рисковать, был расчетлив и, по мнению Буденного, не знал простой арифметики: «Раз мы за Революцию — умножай нас во сто раз».
Тогда Буденный разыскал на хуторах семь верных товарищей и предложил им: возьмем врага на испуг, разделившись на шесть эскадронов! Под покровом ночи. Семен с верным другом Филькой пробрался к станичному правлению и залез на крышу. На рассвете стали выводить на расстрел осужденных.
Услышав знакомый голос — а этот голос командовал: «Станичники, хватай винтовки, кричи ура!» — осужденные накинулись на конвойных.
И тут со всех сторон послышались команды:
— Первый эскадрон, за мной, в атаку марш!
— Второй эскадрон, сыны революции, бей белых гадов, ура!
— Шестой эскадрон, кроши белых гадов! Верные товарищи спешили на выручку. ,
Беляки убегали, вообразив, что на них действительно напало целых шесть эскадронов. А спасенные со слезами на глазах благодарили Буденного:
— Семэне! Друг!
Друг! И тут было сказано это чудесное слово. Ради дружбы восемь парней, не задумываясь, шли на смерть, ради спасения товарищей они не жалели собственной жизни...
Не задумываясь, рисковал своей жизнью Будённый.
И тот же Буденный был беспощаден к самым близким друзьям, если они нарушали свой долг, порочили почетное звание «конармеец», подрывали железную революционную дисциплину...
...В своих записках рассказывает адмирал Егор Матвеевич Касаткин: матрос Праотцов был другом его отца, Матвея Касаткина. Матвей погиб под Цусимой, и Праотцов перенес свою суровую матросскую ласку на его сына Егора.
После нескольких лет гражданской войны Егор и Праотцов встретились снова — во флоте. Егор пришел по призыву комсомола и стал краснофлотцем, а Праотцов был уже комиссаром.
Ни одной поблажки от Праотцова — старшего друга — не имел краснофлотец Егор. Наоборот, к Егору комиссар относился строже, чем к прочим.
Любимая Егором Наталка — она спасла его, раненого, от беляков и целый год прятала в своей хате — попала в беду. Отец и брат ей твердили, что «у моряков в голове ветер дует», и порешили выдать за пожилого, обеспеченного соседа. Наталкин брат перехватывал все письма Егора. Наталка уже начинала верить, что Егор ее бросил...
Личное горе заставило Егора забыть, что они, комсомольцы, восстанавливают первый корабль, готовя его к выходу в море, что он, мечтавший стать моряком, наконец, близок к осуществлению мечты. Егор пошел к комиссару—проситься в отпуск. Казалось бы, комиссару ничего не стоило отпустить краснофлотца на несколько дней — и причина была уважительна.
Но Праотцов возмутился: «Когда мы флот восстанавливаем — уезжать собираешься? Плохой ты моряк».
Егор расстроился. Даже обиделся на бессердечного — так казалось ему — Праотцова. Но, поразмыслив, понял: комиссар прав. Как ни велика любовь к девушке, а флотская служба — дороже.
И положение, кстати, безвыходным не было. Праотцов подсказал: напиши в уком комсомола. И не потерянной оказалась Наталка. Все уладилось.
Выходя в море на своем корабле, молодой краснофлотец с благодарностью думал: «Праотцов — настоящий, суровый друг».
И еще:
...В годы войны два торпедных катера были потоплены неподалеку от берега, занятого врагом. Офицер Рындин был тяжело ранен. Гурамишвили, его друг по училищу, вытащил товарища на берег.
В ночной темноте Гурамишвили поднимался по скалам, неся на плечах Рындина, истекавшего кровью. Гурамишвили слышал лай собак, голоса солдат, видел скачущие светляки фонарей.
Рындин потребовал, чтобы он спасал свою жизнь. «Я тебя не брошу», — ответил Серго.
Долго бродили они по горам, пока не встретились с крымскими партизанами. Совершив много подвигов, друзья снова пришли на свои катера и участвовали в освобождении Севастополя.
— Друзья! Водой не разольешь, — говорили о них черноморцы. Казалось, ничто не замутит крепкой дружбы. Но Гурамишвили, упоенный вполне заслуженной славой, грубо обошелся со своим подчиненным. И услышал от Рындина:
— Именно потому, что ты — лучший друг мой, я выступлю против тебя.
И что же? Серго порвал с Рындиным? Нет. Он понял: Самое страшное — когда тебя осуждает друг!
Комсомольское собрание. ВВМУ им. М.В.Фрунзе.
Самое страшное — когда тебя осуждает друг!
То же самое сказал Фрол Никите, когда Никита в нахимовском выступил с осуждением его недостойных проступков. И опять понял это Фрол в училище Фрунзе, когда Никита назвал его «вторым Мыльниковым». И их дружба тоже не рухнула, а упрочилась.
А здесь Супрунов, красавец с лихими глазами победителя женских сердец, не ужаснулся тому, что произошло, не раскаялся, не протянул руку Глобе, не сказал: «Я погорячился, я неправ, ты прости меня».
Нет, он сидел ощетинившийся, со злобным лицом и с тяжелой ненавистью смотрел на своего закадычного друга.
А Глоба взволнованно ему говорил:
— Да пойми ты, что кривить душой ради дружбы — подло.
Маленький матросик, назвавший Супрунова в начале вечера Дон-Жуаном, захлебывался от негодования:
— Ты что же, пытался, выходит, пользу из дружбы извлечь? Служба, мол, легче пойдет у дружка под начальством? Согрешу — покроет дружок? Ошибся ты, Супрунов! Дружбой поблажек не купишь. Ты нам всем хвастался: я Герасиму — верный друг. Верный друг! А чем ты помог ему, верный друг? Весь расчет из-за тебя из отличных выскочил. Вот и выходит, что твоя дружба — неверная дружба. Подальше от таких «верных» друзей! А ты, Маслюков, чего ухмыляешься и молчишь! — накинулся маленький матросик на толстяка, положившего на колени большие пухлые руки. — Или думаешь: «Сегодня я Супрунова не трону, а завтра, случись со мной что, и Супрунов меня пощадит?» Эх ты, молчальник ты, воздержавшийся! Трус ты и больше никто...
— А я — что? — поднялся с неохотой толстяк.— Я могу сказать. Ты только, Леня, не обижайся,— обратился он к Супрунову. — А если, к примеру, пока ты с корабля бегал, у нас боевую готовность бы объявили? Или наш «Триста пятый» в море ушел? Где бы тогда, Леня, были твои, извини ты меня, бесстыжие глаза?
— Правильно! — поддержало собрание.
— Ты, Леня, не ощеривайся,— продолжал обрадованный поддержкой толстяк, — ты нам по-хорошему, по-простому скажи, что у тебя за надобность была для отлучки, может, что важное, ты скажи...
— Эк, куда повернул! — не выдержал маленький матросик.— Облегчающие обстоятельства ищешь? Мало с Супруновым говорили? Мало его уговаривали? Мало предупреждали? Мало наказывали?
— Прав ты, Матвеичев,— картинно провел рукой по намасленным волосам и повернулся красивым и наглым лицом к товарищам Супрунов.- Ничего уж, как видно, со мной не поделаешь. Взысканий я нахватал предостаточно. Дисциплинарный журнал замарал. Комсомол меня, сам говоришь, предупреждал и наказывал. Видно, совсем уж я конченый человек. Списать меня с «Триста пятого» — и дело с концом. И пойдете вы в море без Супрунова... Горько и больно мне: другой будет стоять у орудия, а не я...
Он вздохнул, вздохнул лицемерно, неискренне. Никита заметил, что в наглых глазах Супрунова сверкнул огонек притворства и злости. Это заметил и Бочкарев, потому что живо оборвал его разглагольствования:
— А вы ошибаетесь, Супрунов. Никуда я вас не спишу. И я не считаю вас конченым человеком. Взысканий у вас, правда, много, и вы их сполна заслужили, но от вас же зависит и избавиться от лишнего груза.
Он достал из кармана и, перелистав его, протянул:
— Читайте. Вот отсюда читайте. И вслух. Супрунов, удивившись, но не осмеливаясь противоречить, прочел:
— Интересы защиты... Родины... требуют от начальника не оставлять без воздействия... ни одного проступка... Ни одного проступка,— повторил он,— подчиненных... строго взыскивать с нерадивых...
Он поднял глаза. Бочкарев приказал:
— Дальше, Супрунов... Дальше...
— ...И поощрять... достойных за проявленное усердие... усердие, подвиги... и отличия по службе...
Насмешливый огонек блеснул в его черных глазах.
— Мне надеяться на поощрения, товарищ старший лейтенант, не приходится.
— Глупости вы говорите. Наложенное взыскание может быть снято. А теперь скажите — вот здесь, перед вашими товарищами: что за нужда была вам отлучиться?
— Этого никому из них не понять,— опять вздохнул Супрунов, подчеркивая, что Бочкарев-то, может быть, и поймет, а уж другие...
«Рисуется, сукин сын»,— с внезапно вспыхнувшей злостью заметил Никита.
— Ну, а все же? Может быть, мы и поймем? — спросил Бочкарев, словом «мы» подчеркнув, что Супрунова может понять не он один, а и весь коллектив корабля.
— Ну что ж, товарищ старший лейтенант, я скажу. А только знаю, что скидки Супрунову не будет, потому как устав и сердце расходятся в этом вопросе...
«Ишь, туман нагоняет»,— злился Никита.
_ Заметили ли вы, — и рыдание прозвучало в бархатном голосе Супрунова,—что Ленька Супрунов — весельчак, Ленька Супрунов — москвич, баянист и певун, забросил в последние дни свой баян? Не до песен певцу, коли сердцем любовь овладеет. Устав есть устав, и нет Супрунову прощения. Но кто любил, тот поймет: я боялся потерять навсегда свою девушку.
«Играет на чувствах! Артист», — возмущался Никита.
Супрунов поник головой, чувствуя, что произвел впечатление. Кто из его сверстников не влюблен, не мечтает о девушке, не стремится с ней встретиться, не ждет жадно с очередной почтой письма?
Маленький, трезво настроенный матросик вдруг резко спросил:
— Которую?
— Это как понимать? — с надрывом в голосе переспросил Супрунов.
— Которую по счету? Тут опять грохнул смех.
— Издеваетесь! Над глубокими чувствами издеваетесь! — трагически завопил Супрунов.— Говорил я, товарищ старший лейтенант, не поймут.
— Поймут,— спокойно отпарировал Бочкарев.— И, по-моему, уже поняли вас отличнейшим образом.
— Кто хочет высказаться и спросить о чем-нибудь Супрунова? — спросил Бабочкин.
— Разрешите мне по существу дела?
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
