Щегольков не раз заводил разговор с ним о Люде. Говорил, что за каждого офицера несет моральную ответственность коллектив. Командир не может быть на берегу тряпкой. Он должен воспитывать собственную жену. Бесспорная истина. Но ты попробуй воспитай Людочку!
Это ведь только в газетах описывается: потолковал по душам с ней женорг — и жена мигом начала изучать стенографию, поступила в райжилотдел и стала передовой боевой подругой. Не так проста жизнь, как ее описывают!
Вот она, например, в драмкружок записалась. Для того чтобы стать боевой подругой? Как бы не так! Ей хочется, чтобы ей поклонялись и ею любовались — и этот Ясный, и мальчишка Крамской и даже старый хрыч Палладий Пафнутьевич! А попробуй не пусти ее! В политотдел обещала пожаловаться. И его же и взгреют. И проработают. Не пускаешь жену заниматься общественной деятельностью!
«Вот и вечер пропал, — подумал он грустно, услышав, как на палубе пробили склянки.— Еще один вечер. Ну нет, шалишь! Даю себе слово—больше не думать о ней».
Он разложил на столе карты и книги. За книгами и застал его, усталого, с провалившимися глазами, ...
Никита, как и предсказал ему Бочкарев, свалил с сердца груз — сдал экзамен. Бочкарев спрашивал строго, придирчиво, но доброжелательно, хотя и не сделал ни малейшей поблажки. Но Никита и не нуждался в поблажках. Еще на стажировке, в прошлом году, он поверил в себя. Недаром тогда Бочкарев его прокладки назвал образцовыми.
Фрола экзаменовал, к его удовольствию, Щегольков, а не Мыльников. Раза два Фрол запнулся, и ему казалось, что он падает в глубокий колодезь. Но он обеими руками хватался за сруб, высовывал голову и выкарабкивался наружу. Он знал и, убежденный в том, что он знает, запинался от переполнявшего душу волнения.
И Коркин тоже взял себя в руки. В конце концов, прежде всего он — моряк. Моряк всей душой. Если ему и не суждено командовать «Триста третьим» — а он очень к своему кораблю привязался, — он найдет себе место на флоте...
Море для него — жизнь. И жизнь для него — только в море. Море сделало его человеком. Правильно как-то сказал Бочкарев, что слюнтяю, слабенышу в море не место: зазеваешься, оно тебя — раз по морде! Слюнтяй и отступит, а сильный духом обидится: «Нет, врешь! Ты — меня, я — тебя, кто кого, поглядим. Я не отступлю! Я еще повоюю! Нет, я не отступлю!»
Началась сдача зачетов. С Коркиным выходил в море Мыльников. Щегольков гонял его по всему кораблю — от орудия к пулемету, от глубинных бомб — в радиорубку, оттуда — в моторный отсек: на тральщике командир должен быть и штурманом, и артиллеристом, и первоклассным минером, и политработником, и хозяйственником. Потом его спрашивали по лоции, по уставам, по радиотехнике, по моторам. И Щегольков, и флагманские специалисты.
Наконец в море с ним вышел Крамской.
Из нависших над головой сыпался снег. Ветер кружил миллиарды снежинок; холодные брызги долетали до мостика. Низкое серое небо совсем почернело...
Фрол от всей души желал удачи Коркину.
Стали обходить мели и банки.
— Смотреть внимательнее! — приказал Коркин.
— Есть смотреть внимательнее! — живо откликнулись сигнальщики.
— А вы заметили, Живцов, в море люди становятся мужественными и вдохновенными? — спросил Крамской.
— О да! —воскликнул Фрол, не спуская глаз с Крамского.
Его загорелое и обветренное лицо оживилось, просветлело, стало по-настоящему вдохновенным. «Он и в обычном походе видит красоту флотской службы!» — восхищенно подумал Фрол.
В это время Крамской неожиданно сказал Коркину:
— Ваша задача: идете в мирное время. Подходите к труднопроходимому проливу. Внезапно видите надвигающуюся полосу тумана. Ваши действия?
— Прикажу штурману точно определить свое место.
— А дальше?
— Я бы принял решение стать на якорь — пока не рассеется .
— И все?
— Да... все.
— А если вы стали на фарватере и выходящее из пролива судно вас протаранит?
Фрол не слышал, что ответил Коркин. Фрол слушал вой ветра в антенне, глухой рокот моря, смотрел за сигнальщиками, напряженно вглядывавшимися в бежавшие навстречу свинцовые волны. Ветер разогнал снежную завесу, и все стало бледно-желтым от проглянувшего тусклого солнца.
«Триста третий» бросало с одного горба на другой. Фрол с увлечением наблюдал, как рулевой, видя впереди новый вал, быстро перекладывал руль со сноровкой прирожденного моряка. Стой! Что там, впереди?
— Мина!—услышал Фрол голос Крамского и подумал, что тот дает новую вводную; но тут же осознал, что и сам ясно видит ее — прямо по носу, прыгающую, рогатую.
— Мина! — воскликнул он. — Ах, прозевал! Сигнальщик тоже взволнованно крикнул:
— Мина! Прямо по носу!
Коркин уже отдавал команду к рулю, уже переставил ручки машинного телеграфа. Телеграф звякнул послушно, и «Триста третий» задрожал, словно в лихорадке; моторы отрабатывали на задний ход...
Крамской взглянул на сигнальщика:
— Второй год служите?
— Так точно, второй год.
— А проглядели...
— Виноват...
Фрол поглядел на сигнальщика с ненавистью: «Виноват, виноват! Голову тебе надо срубить! Виноват!»
Теперь мина покачивалась в пяти кабельтовах перед носом «Триста третьего». Машинный телеграф прозвонил «стоп».
— Какое решение приняли? — спросил Крамской Коркина.
— Расстрелять, — живо ответил тот. — Большая волна, подрывать опасно.
— Добро!
Призывно пробил колокол громкого .
Матросы стремительно пробежали по ходящей ходуном палубе к своим боевым постам...
Теперь «Триста третий» послушно, не торопясь, продвигался вперед, поднимая светло-желтую с белым отливом волну.
Фрол наблюдал за Румянцевым и его комендорами. Он знал, что сейчас установщик дальности устанавливает дистанцию, командир орудия производит расчеты.
«Есть цель!»
Вот он, выстрел. Бац! Мимо! Проклятый шар продолжает прыгать в желтых волнах. Правда, Фрол знает, что попасть с первого выстрела в мину, когда болтает корабль, пляшет цель, с трудом сможет и самый умелый наводчик.
Он понимает, что нелегко рулевому держать корабль точно на курсе; он видит, как с необычайной быстротой штурвал вертится в его крепких руках. Маневр; еще маневр, опять мина в прицеле. Снова: «Есть цель!»
Опять выстрел. Тьфу, снова промах!
Стрелки машинного телеграфа извещают об изменении хода; новый маневр, новый галс; мина в прицеле — уже в третий раз...
Еще один выстрел — и наконец, к удовлетворению Фрола, из моря поднимается что-то похожее на и, помахав заснеженными ветвями, опускается в желтые волны...
Фрол слышит вопрос, заданный Крамским Коркину:
— Как бы вы поступили, если бы мина не была расстреляна с третьего выстрела?
— Произвел бы четвертый.
— А после четвертого?
— Поставил бы к орудию другого наводчика.
— Но у вас на корабле, я знаю, лучшего нет. Тогда? Ответа не последовало.
— И сигнальщик у вас прозевал, — с укором заметил Крамской. — А вы знаете, десять секунд опоздания на войне — вопрос жизни и смерти? Помните, что говорил Макаров о выигрыше времени в бою? — Теперь он говорил громко, обращаясь ко всем. — Пятью секундами раньше переложишь руль на борт — вы тараните, пятью секундами позже — таранят вас. Я испытал это сам на траверзе Длинного мыса; мы встретились с подводной лодкой. Заметь сигнальщик лодку с опозданием на десять, двенадцать секунд — и она потопила бы нас, а не мы ее. Старайтесь и на учениях действовать, как в бою; это — наш основной закон, основной закон флотской жизни...
Фрол вмешался:
— Разрешите доложить, товарищ капитан первого ранга, за сигнальщиков отвечаю я. И я полностью несу ответственность за сегодняшнюю ошибку.
Крамской взглянул на него, чуть прищурившись.
— За подготовку отвечают и командир, и штурман. Оба.
Когда пришли в порт, в кают-компании Крамской, откинувшись на диване, внушал Коркину, Фролу, Румянцеву:
— Главное — не забывайте, в какое мы живем время; под носом может всплыть подводная лодка; над головой может очутиться «случайно» заблудившийся самолет; рыбачья лайба оказаться совсем не лайбой, а рыбак в невинном баркасе — не рыбаком. Вы скажете: пограничники обеспечивают неприкосновенность границы. Да, это так, обеспечивают. Но на друга надейся, а сам — не зевай, — перефразировал он пословицу.
«Все кончено! Провалился! — терзался Коркин, проводив командира соединения. — Прозевали мину!»
Фрол в это же самое время, с трудом сдерживаясь, объявил Кострице — сигнальщику:
— Оставляю без берега. Корабль могли погубить. И людей.
А жизнь на корабле шла своим чередом: матросы под руководством боцмана сбрасывали снег с палубы, очищали от снега палубные механизмы, протирали их сухой ветошью, натягивали чехлы, мыли кубрики, чистили приборы и механизмы, скачивали и лопатили мостик и палубу.
Пришел Щегольков и сказал как ни в чем не бывало Коркину:
— Завтра учение по переброске десанта. И добавил:
— Командир соединения и я — . Мы убеждены, что в дальнейшем вы избежите ошибок. Завтра выполните задачу — и можете считать себя командиром.
Сколько слышал Коркин рассказов о сухих формалистах, которые не допускали к самостоятельному управлению малоопытных молодых офицеров! От них попросту избавлялись — так же, как Мыльников избавлялся от неугодных ему матросов.
Он растроган до глубины души. Комок подкатывает к горлу. Он отворачивается, будто ища что-то на столе.
Проводив Щеголькова, он долго стоит на ветру, вдыхает свежий воздух всей грудью.
— А завтра мы жару дадим, Василий Федотыч! — слышит он за спиной голос Фрола. — Покажем, какие мы. Как вы думаете, а?..
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
