— Волнуетесь? — спрашивает он Фрола.
— А конечно, волнуюсь, — отвечает Фрол искренне и сам удивляется, зачем пооткровенничал с Мыльниковым.
Щегольков, подтянутый, сосредоточенный, собранный, обошел корабли. Осмотрел моторы, порасспросил мотористов, забросал вопросами комендоров, проверил орудия, средства борьбы за живучесть, предварительную прокладку. Напомнил флотскую заповедь: «На учении — в бою».
— Наш дивизион высаживает первый бросок десанта. Ответственность — велика. Уразумели?
Фрол успокоился. Он чувствует, что готов к выполнению боевого задания — именно боевым заданием он считает предстоящую высадку. В этом — вся цель его службы!
Он слышит, как Мыльников докладывает флагманскому штурману, высокому, худому, такому загорелому, будто он служит не на Балтике — в тропиках, что он, Мыльников, обнаружил ржавчину на эхолоте, что давно не сменялась жидкость в гирокомпасе.
«Зачем это он? — возмущается Фрол. — Хочет погубить Коркина? Мог сделать нам замечание, а не докладывать большому начальству. Хочет показать, что он умнее всех...
Ах, вот оно что! Выслуживается! — вдруг сообразил Фрол, вспомнив Мыльникова-курсанта. — И лицо у него нынче такое же», — сразу развеселился Фрол. Действительно, холодный, неприступный Мыльников стал другим Мыльниковым, улыбающимся, доверительно, чуть не шепотом докладывающим начальству.
«Без мыла в душу начальнику лезет!» Фрол сам себе удивляется, как его дернуло пооткровенничать с Мыльниковым. Так и есть. Он слышит своими ушами: «Штурман — едва из училища, в себе далеко не уверен». Ну, это уж слишком! Фрол едва сдерживается, чтобы не подойти и не опровергнуть. А что, собственно говоря, он будет опровергать? Ведь он и в самом деле только что выпущен из училища и сам признался Мыльникову о том, что волнуется. Хотя к прокладке его не придерется и Мыльников.
На пирсах слышится приглушенный топот — десантники идут на посадку. Щегольков докладывает Крамскому о готовности дивизиона к выходу в море. У концов и кранцев встают матросы, готовые к отдаче швартовов.
Крамской объясняет выстроившимся на пирсе десантникам, как вести себя во время перехода. В темноте Фрол едва различает лица людей, проходящих по прогибающейся сходне. Слышен приглушенный голос боцмана — он показывает, куда проходить и где размещаться. Боцман предупреждает: ни в коем случае не курить, не шуметь, громко не разговаривать. На мостик поднимаются Щегольков и командир группы десантников. Щегольков приказывает передать кораблям: выходить.
Мотает. Необыкновенное чувство охватывает Фрола— порыв к действию...
«Полный ход»... Мотает сильнее...
Через несколько часов корабли скрытно и точно подходят к месту; ветер стих — погода благоприятна для высадки. «Противник» на переходе не обнаружил. Межуев с футштоком стоит на баке. Полтора метра глубины. На берегу, наконец, спохватились, стреляют — разумеется, холостыми. Между «Триста третьим» и узкой каймой песка остается полоса лениво плещущей о берег воды глубиной чуть побольше метра. У борта толпятся молодые ребята в высоких сапогах, в ватниках, с возбужденными лицами. Многие из них идут в десант в первый раз. Это для них — хорошая выучка! Щегольков приказывает:
— Прыгать в воду!
Незнакомый молодой младший лейтенант Подбадривает срывающимся баском:
— Кто моря боится, тот не моряк! Вперед, комсомольцы!
И десантники, высоко подняв над головой винтовки и автоматы, устремляясь к берегу, выходят из пены... Вот так же десантники Цезаря Куникова высаживались на Малую землю!
В море — туман; в небе — тусклый рассвет.
Глаза у Коркина покраснели — от ветра, волнения и от бессонных ночей...
— И все же я допускаю Коркина к командованию кораблем, — говорит на другой день Крамской, выслушав все замечания флагманских специалистов. — Согласен, что у него сигнальщик едва не прозевал мину. За это отвечает, безусловно, командир корабля. Но, не допусти мы Коркина к самостоятельному управлению, он потеряет чувство ответственности, привыкнет, что за него отвечают другие. А Коркин — я это заявляю со всей ответственностью — способный, старательный офицер. Он, к сожалению, неудачно женился...
— Сделаем скидку на это? — спрашивает с неуловимой иронией флагманский штурман.
— Скидку? Нет. Но Коркин — не автомат в золотых погонах. Он — живой человек. Он любит женщину, быть может, его недостойную, любит чисто и честно. Жизнь есть жизнь, и любовь есть любовь. В циркуляр ее не упрячешь. Я не могу приказать Коркину развестись. Но помочь ему мы обязаны. Вы спросите: чем? Рецепта не дам. Жизнь не так проста, чтобы на все случаи иметь готовый рецепт. Но сердце Коркина превыше всего любит флот и службу. А это — главное. Когда моряк любит море — он выстоит. И Коркина я терять не хочу.
Не все соглашаются с Крамским, но никто больше не возражает, а начальник политотдела Бурлак горячо поддерживает командира:
— Да, мы часто скоропалительно судим о людях. Проще уволить, избавиться от «трудного» человека. Гораздо труднее воспитать из него волевого, грамотного, толкового командира. Воспитать! Коркин отныне становится командиром. Мы должны постоянно ему помогать... Постоянно!
Коркин спешит домой. По дороге он купил торт и бутылку . Сейчас он войдет и скажет: «Угадай, что случилось?» И Люда кинется ему навстречу, воскликнет: «Васенька! Выдержал?»
Люду он застает перед зеркалом.
— Людочка! — зовет он ее. — Угадай, что сегодня случилось?
— Ты что, пришел загадки загадывать? Она даже не обернулась.
— Я экзамен сдал! Я — командир корабля! — и он схватил ее за руки.
— Осторожнее, пусти, сомнешь платье, — говорит она недовольным голосом. — Ну что ж... Сдал? Это хорошо. Значит, больше будешь получать денег?
Все радостное настроение пропадает. Он думал, она поймет, какого труда ему стоило выстоять, а она...
— Ты проводишь меня на репетицию в клуб? — спрашивает Людочка, взглянув на часы. — Ясный сердится, когда я опаздываю. Ну, не сердись, Васенька, — надувает она, как ребенок, пухлые губы. — Я же не виновата, что ты пришел, когда я так занята... Ну, чего ты расстраиваешься? Выпьем твой кагор в следующий раз. А сегодня — иди на корабль. Да, Васенька? И никуда без меня не ходи. Ты не сердишься? Ведь я тебя очень, очень люблю!
Даже Коркин, ослепленный любовью, понимает, что она не сумела сказать это ...
Воскресенье.
Никита решил пойти в город—в первый раз за весь месяц. Зашел за Фролом. Фрол критически оглядел друга, хмыкнул:
— Жених, ничего не скажешь. Шик, блеск! А только, как тебе известно, «Триста третий» дежурит. Василий Федотыч мой в полном томлении. Ну, а нам, неженатым — оно все одно. Да ты сядь, посиди, гостем будешь. Или свидание назначил?
— Да нет, какое свидание! Зайду на почту, пошлю письма — отцу, Антонине. Целый месяц никому не писал. Могу и твои захватить.
— Ты же знаешь, я терпеть не могу писать письма. Жив-здоров, чего желаю и вам, вот и вся моя переписка. Ну, иди. Сейчас, вижу, ты к беседам не расположен. А придешь пораньше — зайди. Давно мы не толковали. У меня на душе неспокойно. Я ту мину, что позже Крамского заметил, простить себе не могу. А сигнальщик говорит: «Виноват». Что мне толку в его виноватости? Его мамаша поедом ест жену молодую. Семейные обстоятельства, видишь ли. Он и задумался. У одного — семейные обстоятельства, да у другого — семейные обстоятельства, одному жена мозги выедает, у другого невеста вильнула хвостом... Нет, Кит, мы не козла забиваем. Равнодушному да благодушному на флоте нет места. Вот он, благодушный, у нас, наш друг Мыльников: «Становись, мол, на якорь, кто полезет к нам в мирное время?» Да все войны начинаются в мирное время! И в сорок первом нас застали врасплох — тоже было, как сейчас, воскресенье... Подсунут тебе под нос мину или кинут на тебя с поднебесья пару гостинцев... Ну, иди, — оборвал Фрол разговор. — Ты, я вижу, настроен на волну увольнения. Желаю успехов.
И он уткнулся в газету.
Очертания города проступали в утренней дымке, словно вырезанные из темной бумаги: две-три вышки, остроконечные крыши — и все это в рамке багровых и оранжевых листьев. Солнце светило с неправдоподобно голубого для осенней Балтики неба, бухта была в золотой чешуе, хотя дальше, за мысом, море уже отливало свинцом. Поддувал ветерок, резкий, влажный, с хрустом гнал под ноги опавшие листья.
Никита шел по береговому шоссе. Изредка его обгоняли мягко скользившие по асфальту машины. Встретилась стайка белокурых смеющихся девушек в зеленых, синих, и желтых вязаных кофточках.
Железнодорожный шлагбаум был закрыт — тащился неторопливый, стучащий колесами поезд.
За шлагбаумом уже начинался город. Никита легко ориентировался в узких, кривых, запутанных улочках — он бывал здесь в прошлом году. Как и Таллин, городок походил на театральную декорацию; приходи, ставь кинокамеру и снимай фильм о трех мушкетерах! Флюгер— петух медленно разворачивался над ратушей; стрельчатые окна поблескивали на солнце; массивные двери подъездов были с тяжелыми железными кольцами; то тут, то там возникали куски крепостной стены; трудно было разобраться, где развалины зданий, пострадавших от последней войны, где развалины позапрошлого века... Все это продувал свежий ветер. И везде слышалось, как дышит море.
Никита зашел в небольшой, тесный, как щель, магазинчик, купил себе новый бумажник, а Фролу — кожаный тисненый кисет.
В молочном белокурая кельнерша с птичьим личиком принесла кофе с булочкой; в окно были видны рыбацкие шхуны, раскачивавшиеся у пристани, и Никита вспомнил капитана порта — начальника пристани Юхана Саара и его дочку — славную Лайне. Ее, наверное, и в городе нет, она где-нибудь в Таллине, в клинике — лечит людей. «Но все равно, — решил он,—зайду-ка я к Юхану Саару, узнаю о ней и о Хэльми, передам им привет».
Он нашел белый дом Саара по корабельной мачте — она была выше деревьев. Солнце пропало в густых облаках, набежавших с моря. Над облетевшим садом уныло гудел колокольный звон. На крыльце сильно пахло просмоленным веревочным матом и крепким трубочным табаком. Сразу за домом шелестело взбудораженное ветерком море; по нему заскользили темные и светлые полосы; то серая, то черная зыбь набегала на мокрый берег.
Никита ударил в корабельный колокол, висевший у двери. Долго не открывали, и Никита решил, что капитана порта нет дома; но дверь все же в конце концов распахнулась, черная собачонка Мусти с лаем бросилась ему под ноги.
— Это я, капитан, — сказал Никита, поднимая глаза.
Но перед ним была Лайне.
— Тере-тере! — воскликнула она радостно — Никита! Давно приехали?
— Я уже здесь целый месяц. Но сегодня только в первый раз выбрался в город, — сказал он в свое оправдание.
— И сразу пришли ко мне? А я вас... как это сказать... сегодня видела вас... во сне... так ведь, правда? Я тонула... а вы — вы спасли меня. Я проснулась и думаю: где вы? В море? Или вы в Ленинграде? И вдруг вы прихо... вы приходите... кажется, так? У меня большие неприятности с русской грамматикой,—призналась она.— Мне очень хотелось вам написать... в Ленинград. Но это невозможно! По-эстонски вы бы не поняли, а просить за себя написать другого — мне стыдно... Но я учусь, честное слово, учусь... хотя русская грамматика очень трудная... Ну, идем, идем, скоро придет мой старик, — потянула она его за рукав. — Он вас любит. Он вас зовет: «Лейтенант Морская Душа...»
Все в белом домике стояло на тех же местах, как и в прошлом году, — и бриги, и шхуны на полках, и коллекция трубок, и астры, и хризантемы в круглых вазочках на столах. И черная собачонка, как и в прошлом году, все время путалась под ногами, и попугай в клетке под потолком поздоровался: «Тере-тере», и сразу же выругался: «Кур-рат».
Лайне привела Никиту в свою комнату, показала большую, почти во всю стену, мозаику, еще не законченную: викинги плывут в ладье по бурному морю. Надут темный парус на мачте. Высоко вздернут нос ладьи, похожей на черного лебедя. Викинги плывут к нестерпимому свету, возникающему за морем. Гребцы мерно гребут. На корме стоит их капитан.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
