Она не смутилась. Взглянула ему в глаза, сказала смеясь:
— Вы видите, я вас не... не забы...вала. Тут Никита увидел свою фотографию на столе: он подарил ее Лайне в прошлом году.
— Не думал, что я вас застану, — сказал он. — Я был убежден, что вы — в Таллине...
— Нет. Я работаю здесь. Я сама попросилась домой, в родной город. У меня чудесные пациенты... лапсед... ребята! — перевела она эстонское слово. — Педиатр... детский врач... Правда, иногда я лечу и взрослых... А Хэльми — хирург...
— И Хэльми здесь?
— А вы и не знали? О-о, ее уже допустили... как это? Она сама уже оперирует! И вы знаете? Она будет, ну, как это... замуж. За моряка. За Мишу Ще... Щеголькова. Ух, какая тяжелая фамилия! Даже не скажешь!
— За Михаила Ферапонтовича? — удивился Никита.
— А вы... его тоже знаете?
— Он — мой начальник.
— Он очень симпатичный, хороший, аккуратный такой муж... человек!
— Мне тоже кажется. Но где они познакомились?
— В . В спортбассейне. Хэльми взяла первый приз, а судил Миша Ще... Щегольков, — опять запнулась она. — Три года они были большими... о, очень большими друзьями. Вы Хэльми знали, когда она была маленькая?
— Да.
— И вы... вы спасали ее... когда она упала в Грузии в реку?
— Спас? Просто вытащил. Вам и это известно?
— О! Какая же девушка не расскажет о таком приключении? Я знаю еще, что случилось на Нарва — мантеэ на площа... на площади, так, кажется, четвертого этажа?.. Тогда, помните, вечером? Кто не поделится такой... такой тайной с подругой? Но теперь— у нее только Миша, да, один только Миша и Миша... — вздохнула, глядя на Никиту лукавым взглядом. — Хотя они видятся редко...
— Пожалуй, виноват в этом я...
— Вы? Почему?
— Мой комдив направляет меня на путь истинный.
— На путь... истинный? Я не понимаю... Что это значит?
— То, что он старше меня и он меня учит. Учит жить и учит быть моряком...
— А-а... теперь понимаю. Но сегодня Миша хотел пойти с нами в театр. Сегодня ведь он вас не учит, правда? Вы с нами пойдете?
— Нет.
— Почему? — удивилась она.
~ Мой отец учил меня не заискивать, не идти на сближение с начальником окольным путем...
— Окольным путем? — переспросила Лайне, растягивая слова. — Опять я не понимаю. Что это значит... «окольным путем»?
— Я не хочу, чтобы он заподозрил, — пояснил Никита, — что я... ну, словом, пытаюсь сойтись с ним... на короткую ногу.
— На короткую ногу? — повторила она. — О, ваш ужасно трудный язык! Сначала «окольным путем», потом — «на короткую ногу». Но я поняла! — рассмеялась она. — Да, вы правы, и Мише, я думаю, приятнее побыть без... без компании — с Хэльми. Знаете что? Вы сегодня свободны?
— Да.
— Тогда я вас не пущу от себя на весь день... Хорошо? А вы привезли с собой краски? — спросила она, заметив его взгляд, брошенный на ящик с акварельными красками.
— Привез. Но боюсь, что они так и пролежат в углу, под столом.
— В углу под столом? Почему?
— Мне некогда даже вздохнуть.
— О, у меня тоже много работы в больнице. Я понимаю вас. Но не могу жить без этого... Вот, посмотрите... — Она раскрыла на столе папку.
Ее акварели изображали гавань, набитую рыболовными шхунами, рыбаков в море, развешанные на колышках сети, уголки средневековья. Никита перебирал их одну за другой.
— А вот — мое море, из окна моей комнаты...
Море... То гладкое, словно зеркало, на котором четко лежат синие тени камней. То желтое, покрытое легкой коричневой рябью. Жемчужное и сиреневое, голубое и и светло-зеленое, розовое в отсвете заката, полосатое в солнечном свете и в лунном; бурное, темно-стальное, в пенистых белых барашках и, наконец, бездонное, черное — в таком море гибнут суда.
— Я просыпаюсь и вижу его, — показала она на окно, — я встаю и иду к нему и не могу на него... на... насмотреться, — с трудом нашла она нужное слово. — Я засыпаю, когда оно все в лунном свете. Я, как и вы... морская ду-ша, — выговорила она по слогам.
То, что она говорила, было близко ему, его сердцу художника, Он ранним утром, после подъема, выйдя на палубу, любуется, как играют море и свет на голубых бортах кораблей — нестерпимо смотреть на них, в глазах все пестрит; на поверхности, бухты, как в зеркале, застывают бледно-желтые облака; неутомимо бегущие тени перекрашивают лес на том берегу из бледно-зеленого в черный. Набегает легкая рябь — видно дно: черные водоросли шевелятся вокруг подводных камней, словно змеи.
А бывает, выходишь — и ничего разглядеть нельзя в терпком влажном тумане — ни леса, ни неба, ни близнецов-кораблей. Но вот луч солнца, словно прожекторный луч, прорезает туман, и он начинает клубиться, рассеиваться, и легкая волна уже зазолотилась у самого борта, и возникают голубые контуры корабля-соседа, сначала — лишь очертания мачт и бортов, потом — люди на палубе, потом — весь корабль, освещенный солнцем от ватерлинии и до клотика, такой красавец в новом солнечном дне... И валуны становятся светло-коричневыми и желтыми — они сотнями лежат на отмелях, как выползшие погреться моржи...
То, что он говорит, и ей близко, хотя она и не все понимает: этот трудный русский язык!
Иногда Лайне запинается, вспоминая неуловимое слово, и, если не находит его, глаза ее начинают просить: «Ну, подскажи же. Ну, подскажи». Как назло, Никита тоже не находит точного слова. И они начинают смеяться.
Она напоминает:
— Мы ведь целый год не видались.
— Да. Длинный год! — подхватывает Никита.
— У меня были выпускные экзамены...
— У меня — тоже.
— Я их так... как это сказать... очень сильно ... Мне все казалось, что я... трр! — и провалюсь под доски... ну, под пол...
— Я — тоже! Но я верил, что выдержу. Я хотел стать моряком.
— Я помню, вы спасли сеть дяди Херманна!
— Да. Это — в мирное время. Но если снова будет война...
— Пусть никогда ее больше не будет!.. — перебила она горячо. — Хватит с нас и одной.
186
— Конечно, хватит! Но, к сожалению, это от нас не зависит. Да, от нас это не зависит, и мы готовим себя. Да, готовим к боям. Но и мы, военные, хотим мира. Зачем умирать молодыми? Жизнь — хороша. Разве не лучше ходить в кругосветные плавания, исследовать морские глубины? У моря еще столько тайн...
Лайне распахнула окно.
Море было под самыми окнами. На коричневых и черных камнях сидели и чистились чайки. В дом доносились их крикливые голоса. И попугай в клетке выругал их сердито и хрипло: «Кур-рат». Вдали был виден маяк — толстая белая башня, опоясанная черным кольцом; чернел лес за бухтой. Покачиваясь на волнах, быстро шла слева направо рыбачья моторка.
— Дядя Херманн пошел, — показала Лайне.
— Вы с ним выходили?
— О да! — воскликнула она, и глаза ее загорелись. — Много раз! В каждый свободный день. Я могла бы прожить жизнь рыбачкой!
— И в непогоду?
— В не-по-го-ду? А, это когда в море шторм! Я — не боюсь. Море — друг.
Он смотрел на ее сильные, но женственные и нежные руки, на светлый локон возле небольшого изящного уха, и она ему казалась очень красивой, хотя была хороша только молодостью, свежестью и румянцем — нос и губы могли быть и лучше. Но глаза у нее — глубокие, как озера, а волосы — нежного цвета ржи, начинающей созревать...
— Пойдемте к другу?
Они вышли в сад. Лайне открыла калитку, и они очутились на морском берегу. Под ногами шуршала галька. Деревянные шхуны, поднятые на стапелях верфи, высоко над землей, казались древними ладьями викингов. Чуть подальше серел за оградой холмик — на нем в банках стояли полуувядшие хризантемы. Сюда приходил Никита и в прошлом году. Здесь лежат его старшие товарищи — моряки...
— Я хорошо помню... я очень хорошо помню, — сказала Лайне, — хотя я была тогда еще девочкой... Они лежали на камнях и песке вот тут, у самого моря... Все молодые, как вы...
Ветер развевал ее светлый шарф. Лайне вытерла слезы.
— Вы знаете, Никита, Март Раудсепп, наш городской архитектор, сказал, что решено здесь поставить памятник. Я видела много ужасных памятников...
— Я тоже, — сказал Никита. — Хотелось возмущаться, кричать в лицо этим скульпторам: не оскорбляйте память героев!
— Я... понимаю вас, — подняла она заплаканные глаза. — И вот поэтому мне захотелось... мне захотелось... положить белую плиту... на ней — мозаика... моряки выходят из пены... молодые, красивые, мужественные... и... как это по-русски... подождите... сейчас я скажу... написать... вот... «Вечно живым». Так я сказала? И четыре простых черных якоря и четыре белых доски. И на них— имена. Вы меня поняли?
О, он отлично понял!
— Пойдемте, я покажу вам настоящее искусство, — взяла она его за руку. Он поднялся за ней на кладбище капитанов и рыбаков, заросшее жасмином и сиренью, чистенькое, в цветах, украшавших могилы.
— Это памятник капитану, погибшему в море, — сказала Лайне.
Девушка, высеченная из черного мрамора, стояла на коленях над могилой отца. Она держала в руках черную чашу — в ней лежали осенние живые цветы. Капли дождя, словно слезы, текли по мраморным черным щекам.
— Капитан погиб много лет назад, — сказала Лайне. — Дочь давно уже умерла. Но земляки капитана и сейчас приносят цветы — может быть поминая и других, которых унесло море?
Женщина в вязаном свитере и в рыбачьих больших сапогах, немолодая, но стройная, словно девушка, подошла к ним неслышно, как призрак. У нее были длинные косы — такие светлые, что Никита понял: седые. Она спросила:
— Ты — Миша?
— Вы ошибаетесь.
Никите стало не по себе.
Лайне что-то сказала женщине по-эстонски. Но та снова заглянула Никите в глаза тоскующим и ищущим взглядом и спросила:
— Ты — Ваня?
Лайне опять что-то сказала ей по-эстонски и ласково погладила ее тонкие длинные пальцы.
И тогда женщина пошла от них легкой походкой девушки, что-то бормоча.
— Это Тильда, — сказала Лайне, — она очень больна. У нее... У себя в доме она прятала трех моряков. Они все были раненые... Ее... как это... пытали — да, правильно я говорю? А моряков она спрятала хорошо, и их не нашли... Она ничего не сказала. И моряков старый Сепп сумел перебросить через бухту, в лес, к партизанам. Но теперь она тут, — показала Лайне на лоб, — тут больна.
— Так это она спасла моряков? — Никита вспомнил рассказ Бочкарева.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
