— Да. Бедная Тильда! Она очень больная, но у нее здоровые руки; она плетает... плетет, — поправилась Лайне, — рыбачьи сети и живет абсолютно одна...
Тильда уходила все дальше.
Едва они вернулись домой, словно склянки на корабле, отбил у двери колокол. Пришел Юхан Саар, весь обветренный, с облупившимся глянцевитым носом. Старый капитан приветствовал Никиту:
— А-а, стал уже лейтенантом, Морская Душа!
Говорил он с акцентом, не торопясь, вычеканивая каждое слово. Обветренный морской волк, побывавший во всех портах мира, он привел свою «Марту» из аргентинского порта в Таллин, когда в Эстонии была установлена Советская власть. Этого ему не простили кораблевладельцы: ему пришлось уйти в лес, когда вошли немцы; теперь капитан был стар; он встречал и провожал небольшие грузовые суда, но ему казалось, что он провожает суда в Аргентину, в Бразилию, на Сандвичевы острова. Старый романтик моря, он жил воспоминаниями о морях, и на столе у него лежали толстые лоции.
— Где же кофе, Лайне Саар? — спросил он. — Где же крепкий черный кофе, мусткохви?
— Один момент, Юхан Саар, — ответила весело Лайне и побежала в кафельную белую кухню.
— Ну, как мы плаваем? — спросил капитан Никиту. Узнав, что Никита — штурман на маленьком корабле, он воскликнул:
— О-о! И вы скоро будете капитаном. «Ведут в темноту корабли капитаны», — произнес он нараспев, — не знаю, может быть, это — стихи. Да, пожалуй, стихи, — поднял он глаза к потолку. — Вот вы — лейтенант Морская Душа... Вы поймете меня хорошо. Я всю жизнь плавал в морях, пока не пришла проклятая старость. И нужно же, куррат, изнашиваться этой машине, — постучал он себя по груди («Кур-рат!» — подхватил попугай в своей клетке), — может быть, я и сам виноват, — понизил Саар голое, оглянувшись, нет ли тут Лайне, — сколько выпито грога и виски, водки и коньяку! Не советую...
— Я не пью.
— Проживете сто лет! — похлопал его по плечу капитан. — Я тоже больше не пью ничего, кроме крепкого кофе — крепкого, черного кофе, но пусть мне скажут, что я завтра подохну, я от кофе не откажусь...
— Никита, Юхан Саар, кофе! — позвала Лайне из кухни.
Они сидели за выскобленным до белизны деревянным столом, пили дымящийся кофе из толстых белых фаянсовых чашек, и Юхан Саар говорил, что если придется ему когда-нибудь отпустить Лайне — ведь каждая девушка выходит когда-нибудь замуж, — то он выдаст ее или за моряка или за рыбака. Других он всех забракует, пусть и не пробуют брать курс на Лайне!
Лайне смеялась и говорила, что вовсе не собирается замуж, но уж если выйдет, то, конечно, за моряка — не ослушается отца; она поглядывала на Никиту, и ему вдруг подумалось, что моряк этот будет счастливейшим человеком на свете — такую девушку можно искать сто лет, не найдешь, и еще подумалось — и он сам удивился этой пришедшей ему на ум мысли: «А ведь этим моряком могу быть и я, я, Никита!» Он поймал ее взгляд, ее глаза были глубокие, синие, ласковые и, казалось, ответили: «Можешь».
А за окном было море, и в море скользили серые и желтые паруса, и пассажирский пароход «Тасуя» («Мститель») шел на ближайшие острова, рассекая зеленоватую воду и оставляя за собой светлый след.
И Юхан Саар говорил о своей молодости в морях, показывал сувениры — , трубки и черный локон — подарок одной африканки.
Никита с удовольствием слушал старого моряка, смотрел на Лайне — она с лукавым видом терпеливо выслушивала много раз слышанные рассказы. Хорошо было сидеть в обжитом, уютном доме — в нем люди прожили много лет. А у Никиты больше не было дома, с тех пор как умерла мама — его дом нынче каюта на корабле, и приятно, сойдя на берег, зайти туда, где тебя ждут, тебе радуются, где ты нужен. Теплом и уютом веяло от этой белой кафельной кухоньки и от клетчатой, красной с синим, салфетки на белом столе, и от вышитых занавесок, и от акварелей на стенах.
Лайне надела клетчатый передник и, сказав, что пора ужинать, стала хлопотать у плиты; и на столе появилась яичница, потом, когда ее съели, — молочный суп с капустой и овощами, и все было, как дома, на Кировском — так же вкусно готовила мама.
Так они и не пошли больше никуда в этот вечер, да и не хотелось никуда уходить.
Почти касаясь головами друг друга, они склонились над альбомами репродукций — Никита впервые узнал о существовании Иоханна Келера, Дюккера, Гофмана, Иоханни, певцов суровой природы Эстонии, каменистой земли и нелюдимого «берега ветров» — валуны, словно разбросанные щедрой рукой между согнутых ветрами сосен, голубые перелески, волнующиеся поля, освещенные солнцем, города со средневековыми башнями; портреты крестьян и крестьянок с натруженными большими руками и рыбаков — они родня морякам.
— (наст. имя и фам. Йохан Келер; 1826–1899) – эст. живописец, педагог. Основоположник эст. нац. школы живописи. Портретист, автор картин на мифологич., литер. и бытовые темы, а также пейзажей
Зажгли свет; за окнами поднялся ветер, полил по стеклам дождь, а здесь было хорошо и уютно. Но вот гулко ударил колокол у дверей — Лайне вызывали на ночное дежурство.
— И у нас бывают боевые тревоги, — сказала она, одеваясь.
Возле моря ветер был особенно резок, и от его порывов трещала старая корабельная мачта.
Часы на ратушной башне глухо пробили десять.
— Вы на корабль? — спросила она.
— На корабль.
— Говорят, корабль у моряков — дом?
— Я бы хотел иметь и на берегу теплый угол, — признался Никита. — Мой отец любил море, корабль, но всегда с радостью приезжал к нам на Кировский и любил посидеть за столом... А вот у меня нет теперь больше угла и на Кировском... — сказал он с грустью.
— У вас есть свой угол на берегу, — возразила от всей души Лайне. — Когда бы вы ни пришли, вам всегда будут рады. Вам стоит только прийти и ударить в колокол... И я подниму флаг на мачте, — засмеялась она.
Они дошли до ярко освещенных окон больницы. Никита пожал почти мужскую, теплую руку Лайне. Среди многих девушек такую он встретил впервые. Сегодня он, пожалуй, узнал о ней больше, чем за все их короткие встречи...
— До свидания.
Она ответила ему по-эстонски:
— Ятайга!
Захлопнулась дверь подъезда; ее тень появилась на закрашенном мелом стекле и исчезла. Никита представил себе, как она сняла мокрый плащ, надевает и подпоясывает халат, моет руки над умывальником, идет по коридору в палаты, склоняется над больными.
Он — один в темноте. Ему трудно идти против ветра; слезятся глаза, стынут уши, полы шинели прибивает и коленям. Он думает о ней. Он вспоминает, как лицо Лайне становилось то серьезным, то вдохновенным, как кидала она на него короткие взгляды из-под длинных ресниц, и пытается представить, с каким лицом она подходит к больному ребенку, с каким выражением выкладывает мозаики и пишет свои акварели и как морщит лоб, когда в брезентовой куртке и в резиновых сапогах идет с рыбаками на лов и в лицо бьет соленая морская волна, А какой у нее был сосредоточенный вид, когда она, разрумянившаяся, стояла у плиты, жаря яичницу! У нее чуть не пригорело — заговорилась и прозевала, — лицо стало испуганным, как у маленькой девочки, увидевшей паука. Она — славная. И какие у нее умелые руки!
Под темным деревом в парке стоит парочка; женщина — лица не видно — взволнованно говорит: «Подлец, ах, подлец, ну, какой ты подлец», мужчина оправдывается: «Да погоди, Людочка, давай, выясним, уж не такой я совсем, как ты думаешь...»
Никита усмехнулся: и такой бывает любовь...
Его мысли опять возвращаются к домику с мачтой в саду и с колоколом у двери. «Вам стоит прийти и ударить в колокол, и я подниму флаг на мачте...» И он снова видит улыбку Лайне, и ее белые зубы, и ее удивительные глаза...
Вот и пирс. Под ногами скрипит мокрый настил. «Триста третьего» нет. Значит, Фрол ушел в море. Уютно светятся огни его корабля. «Завтра и мы пойдем! Хорошо! До чего хорошо!»
Крамской, радостно встреченный Стариком, зажег свет. Глеба не было. Где его носит все вечера? Он бывает у Мыльниковых. Говорил о какой-то жене офицера, которая очень скучает. Неужели и тут — похождения?
— , ты голоден? Держи колбасу. Аппетита нет?
Он нащупал сухой и горячий нос.
— Да у тебя и глаза нынче мутные. Иди, полежи. Старик с виноватым видом протянул хозяину лапу и, когда тот пожал ее, лег у кровати.
— А где Глеб? Ты не знаешь? — спросил Крамской. Старик слегка стукнул по полу толстым хвостом.
— Ну ладно. Мы подождем. А пока приготовим кофе.
Он прошел в столовую.
Раньше Старик всегда ходил за ним по пятам. Теперь он остался на коврике. Он болен. И собаки болеют раком. Ветеринар поставил диагноз: Старик безнадежен. Его сначала кололи пенициллином, и он, увидев шприц, покорно ложился и подставлял зад, веря, что люди его исцелят. Бедный Старик! Даже на Глеба больше не рычит, притерпелся. Но почему-то не спускает с него глаз. Странно.
Ростислав прислал радостное письмо, сдал экзамен. Вступает в флотскую жизнь.
«А Глеб... — размышляет Крамской. — На днях я просил не брать денег без спроса. Не запирал ящик. Совершенно случайно обнаружил нехватку двух сотен. Глеб даже не покраснел. Он спросил: «Может быть, выдашь мне то, что мне причитается?» Ему причитается... Ну что ж, получи остальное... «Как ты думаешь жить дальше?»
Глеб еще не решил.
«Пока поживу у тебя. Ты не возражаешь?»
«Может быть, не поздно заняться его воспитанием? Он — брат Ростислава. Хотя они никогда не дружили... Он живет, как в гостинице — приходит, ложится и спит. Я мечтал в его годы. А ?
Вот и кофе вскипел. А, звонок! Залаял Старик. Наверное, Глеб забыл ключ. Иду, иду!»
— Вам кого? Постойте, постой! Суматошин! Вадим! Каким ветром?
Крамской обнимает старого друга.
— Лет десять с тобой не видались!
— Бери больше! С начала войны! Помогает другу юности снять дорогую шубу.
— Какими судьбами? Ну, пойдем, пойдем. Спокойно, Старик, это — друг!
Да, этот человек с потертым лицом, отрастивший брюшко, растерявший большую часть когда-то пышных волос, с оскалом слишком молодых и красивых зубов для того, чтобы они были собственными, — друг его юности. Вадька Суматошин...
Его дразнили «будущим светилом архитектуры», а он взял и стал этим светилом!
— Н-неплохо, Юра, живешь, — одобрил гость, озирая кабинет. Все по-прежнему слегка заикается...
— Ты тоже неплохо, я слышал?
— Э-э, милый, а ч-чего это стоило! Н-нервов. Терпения. И ум-мения.
— Садись, будем кофе пить: Что тебя занесло к нам?
— Для людей н-нашего с тобой возраста, — не отвечая на вопрос, постукивая пальцами по столу, говорит Суматошин, — н-наступает момент, когда м-мучительно хочется встретиться с юностью. Не пойми прев-вратно, с своею собственной юностью.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
