— Все, что ты рассказал, зам-мечательно, и з-замеча-тельно, что у нас такие находятся люди, особенно среди молодежи. — Суматошин взглянул на Глеба. — В наше время все стремились на баррикады — своих уже не было, так мы отправлялись в Испанию, в р-революцион-ный Мадрид... в Б-барселону... Учись у стариков, Глеб. Мы прошли х-хорошую школу. Видели и хорошее и дурное. Расставались с юношескими иллюзиями. Наряду с человеками в полном смысле этого слова встречали и завистников, и доносчиков, и подлецов...
— Подлецы, кстати, всегда казались душа-человеками, — засмеялся Крамской.
— П-правильно! Подлецов в виде отталкивающих и мрачнейших личностей показывают только в кино. А в жизни они сидят с тобой за одним столом и держат . Эх, Юра, Юра! Я испытал это на собственной шкуре. Сначала меня возносили, п-плеяда моих учеников подражала мне; будущее казалось безоблачным. А потом сразу — р-раз! Я обернулся украшателем и расточителем государственных средств. М-мои собственные ученики первые закричали: «Ат-ту его!» Я потерял все заказы, от меня стали шарахаться, как от чумы. Судьба человеком играет! — Суматошин принялся за кофе.
— А памятник матросам? — спросил Крамской.
— Мой. Это Федя устроил. Он ездил в Эстонию, потом кто-то к нему приезжал из Эстонии... Вот так и получилось. Заказ.
— А когда будут обсуждать твой проект?
— К-кажется, сегодня.
Суматошин вытер салфеткой губы, аккуратно сложил ее, обмахнул крошки с лиловой пижамы.
— Значит, ты приехал на обсуждение?
— Н-ну, не совсем; в основном — тебя повидать. Ну, и з-заодно поприсутствовать. Все же при авторе как-то воздерживаются высказывать р-резкие мнения. Ты ведь тоже там будешь?
Зазвонил телефон. Старик поднял голову и снова положил ее на лапы.
— Отец, тебя, — сказал Глеб.
Крамской взял трубку. Хейно Отс глуховатым голосом благодарил за доставку на остров врача. С маяка получено радио. Все население благодарит моряков.
— Вы сегодня придете на обсуждение проекта? Из Москвы приезжает автор.
— Он приехал, — сказал Крамской. — Вчера. Да, у меня ночевал. Друг моей юности. Много лет не видались...
— Вот видишь, и я приглашен, — сказал он Суматошину. — Пойдем вместе. К одиннадцати.
Подошел к Старику.
— Что же с тобой, старикан?
Пес поднял печальные глаза.
Десять лет они прожили душа в душу. Пес понимал хозяина с полуслова, совал ему морду под мышку, когда хозяин бывал чем-нибудь огорчен. И каждое утро провожал на пирс, к кораблям. Сегодня он не встает. Совсем плохо дело.
— А ты, Глеб, когда в Москву? — спросил Суматошин.
— Вот сыграю под Новый год Тузенбаха и, если меня не убьет за Ирину Соленый, — поеду домой.
— Твое счастье, молодой ловелас, что нынче мужья предпочитают бить морду вместо того, чтоб стреляться; набить морду проще, чем рисковать своей шкурой. умерла! Любви, правда, и в наше время все возрасты покорны, но наши Гремины ограничиваются тем, что принимают административные меры. Или просят мамашу выпороть молодого любовника.
Глеб недовольно проворчал:
— Острословите!
— А что остается поверженному кумиру? Суматошин нежно обнял Крамского за плечи:
— Юра, ты мой проект видел?
— Да.
— Тебе он, конечно, понравился?.
— Нет.
— Н-не-ет? — изумился Суматошин. — Странно. Почему он мог не понравиться?
— Видишь ли, Вадим... Люди, которые лежат там, слишком дороги моему сердцу. А что означает твой треугольник на кубе?
— Гранитный куб — незыблемость советского строя.
— Допустим. А треугольник?
— А треугольник... треугольник — это п-приспущенные знамена над могилой героев.
Современный пример. .
— Я их не вижу.
— Не видишь? Знамен?
— Нет. Не вижу. Суматошин вскочил:
— Мой проект в Москве одобрен самим Александром Алексеевичем Черемшанским! А в Таллине — товарищем Ильвесом!
— Ты знаешь, Вадим, неподалеку есть небольшое кладбище. Кладбище капитанов и рыбаков. Ты бы видел, как они выразительны, памятники! Вот рыбак у сломанной мачты посылает берегу последний привет. Или девушка склонилась над прахом отца, капитана. Капитан опирается на штурвал. Или капитан обнимает жену... Хочешь, пойдем?
Но Вадим не хочет идти на кладбище. Ему это вовсе не интересно. Он озабочен:
— Мне понадобится твоя дружеская услуга. Он берет Крамского за пуговицу.
— Ты — депутат и ты — старший морской начальник. Ты можешь сказать свое веское слово... Ты пойми, что осуществление памятника — это целый год жизни для меня, для семьи... Целый год жизни!
Его лицо становится жалким, несчастным.
— Мне, по правде говоря, Вадим, нравится другой проект, — признается Крамской.
— Другой проект? Откуда еще проект? Чей?
— Одной молодой художницы. Лайне Саар, если не ошибаюсь. Просто и трогательно.
Суматошину душно. Он расстегивает ворот пижамы.
— П-понимаю, — выдыхает он. — До тебя дошли слухи?
— Слухи? О чем?
— О том, что меня н-н-называют дутой величиной...
— Я слухам не верю. Для меня ты — Друг, Вадька...
— Так поддержи же старого друга!.. Кому придет в голову отстаивать проект какой-то девчонки, как там ее... Лайне, что ли?.. Ведь я все-таки Су-ма-то-шин... Сума-тошин!
Расписавшись пальцем в воздухе, он бросает быстрый взгляд на часы — уже без десяти одиннадцать.
«На постройку памятника собрано больше ста тысяч,— думает Крамской, — и большую часть этих денег получит за свой куб с треугольником Суматошин, заручившийся бумажками людей, безучастных к искусству».
— Нам пора, — смотрит он на часы.
— Может быть, ты... не пойдешь? — со значением спрашивает Суматошин.
— Дядя Вадим, не унижайтесь, — говорит Глеб. — Отец — борец за правду и справедливость. А также и за подлинное искусство. Долой халтуру! Да одевайтесь же, а то забракуют без вас.
Суматошин вползает в брюки, застегивает сорочку. Надевает пиджак.
— Ну вот... я г-готов... идем... будь что будет...
— А вы, дядя Вадим, не заземляйтесь, — Глеб встает из-за стола. — Парите. Козыряйте своим Александром Алексеевичем Черемшанским...
— Ты — , Глеб! Надевает пальто.
— Юра... В последний раз... ты п-поможешь?
— При всем желании, Вадим, — нет. Жалкое лицо становится злобным:
— Какой же ты... какой же, право, ты... по... по... подлюга!
— Ну ты... полегче... бывшее светило... — вдруг подскочил к нему Глеб. — Он мне все же — отец...
Не успев опомниться, Суматошин стоит на нижней площадке лестницы и тяжело дышит, как пойманная на удочку рыба; ему кажется, у него вывернуты руки. Он и забыл, что этот щенок изучал борьбу «самбо»!
А «щенок» говорит:
— Отец, иди и расчехвость его под орех. . Крамской, уставившись в одну точку, молчит.
— Ты что, забыл что-нибудь? Он молчит.
— Потерял что-нибудь?
— Я? — откликнулся, наконец, Крамской.— Я старого товарища... друга юности потерял...
— Не велика потеря. Тоже мне друг. Вот твоя , — и Глеб подает фуражку отцу.
Фрол перемахнул на «Триста пятый», желая поскорее поделиться пережитым с Никитой. Обходя матросов, окатывавших из шлангов палубу, он спустился в каюту.
— Здоров, Кит! — закричал он входя. — Наша Хэльми-то, ух!
Он во всех подробностях рассказал о событиях прошлой ночи.
— И мальчонке, понимаешь, жить оставалось всего пятнадцать минут, — по привычке приврал малость Фрол, — и не подоспей мы вовремя, или растеряйся рыженькая — ему был бы полный капут. Приходим, понимаешь ли, в базу. Орлы жаждут узнать, почему была спешка с выходом в море, к кому возили врача. Я им и говорю: вот вы, мол, Ведерников — есть у меня такой разговорчивый моторист — на днях говорили: «Дело ясное, почему только о войне и пишут романы. На войне — подвиги. А у нас? Только будни». Я им сказал, что все чепуха, подвигов хватит и в буднях. И тут я им о Хэльми: что не сдрейфила ночью в штормягу на остров пойти да мальчонке жизнь, можно сказать, обратно вернула; ну, и мы помогли — тут я им, понимаешь, ввернул: откажи моторы и запоздай мы на пятнадцать хотя бы минут, мальчонке — каюк. А теперь он поправится, мы его на «Триста третий» к себе пригласим. Посоветовал подучить по-эстонски хоть по нескольку слов — мальчонка по-русски не понимает. Ты бы видел, Кит, как мои орлы загорелись!
Моряком можно стать только в море. Много лет назад, еще юношей, Крамской плавал на паруснике. «Товарищ» попал в шторм в океане. На высоте тридцати метров над палубой Крамской и его товарищи ставили паруса. Мачта гнулась, качалась, как маятник. Парус разнесло в клочья. Глубоко внизу клокотала пена. Крамскому казалось, что он оборвется и полетит туда, вниз. Стало трудно дышать. Но новый парус был все же поставлен. Крамской был тогда очень молод, обладал великолепным здоровьем, были молоды и его товарищи. Когда он спустился на ходившую ходуном палубу и услышал благодарность своего «старика» — командира, он сообразил, что только в эту штормовую ночь в океане он по-настоящему стал моряком...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
