МОРСКОГО ВЕТРА СВЕЖЕЕ ДЫХАНИЕ
Дождь смыл с снег, и они опять зажелтели. Сосны расправили мокрые иглы, а на откосах залиловел прошлогодний вереск. Это был только обман, не весна. Унылое небо продолжали переползать тяжелые тучи. И очень редко появлялось холодное солнце.
Вскоре после Нового года скользящий по рельсам кран поднял «Триста пятый», а за ним и «Триста третий» над черными, с рваными краями полыньями. Осторожно и бережно ставил кран корабли на стенку.
...Странно чувствуешь себя на корабле, стоящем на берегу: он непривычно неподвижен; в иллюминатор видно не море, а заснеженные березы... И все же хочется остаться в своей каюте, не уходить с корабля...
Команды переселились в казармы. Как на корабле, в зимней утренней темноте радио передавало: «Вставать, койки убирать!» Матросы бегали по снежку, как по палубе: «Вдох, выдох, вдох!»
После зарядки боцмана и старшины разводили их на работу. Верхние команды очищали корпус, мотористы в комбинезонах, с лоснящимися лицами и жирными от смазки рукавами, лечили «корабельное сердце». Старшины подбадривали: «Давайте-ка — с огоньком, с огоньком!» Офицеры не уходили со своих кораблей до позднего вечера.
Под килем вспыхивало фиолетовое пламя электросварки; стучали молотки; издали слышен был четкий ритм дружной работы.
Во время войны корабли, побывав в бою, приходили в базу израненные, с пробоинами в рубках, с шелушившимися бортами. Крамской хорошо помнил, как матросы и офицеры старались поскорее их «поставить на киль», ввести снова в строй и пойти на них в бой. С раннего утра и до позднего вечера моряки помогали судоремонтникам поскорее привести корабли в боевую готовность. Они спали тут же, на стенке, возле своих кораблей и на кораблях, в кубриках, кишевших голодными крысами, набежавшими с берега.
Возродить свой корабль — самая большая радость в жизни моряка. И теперь комсомольцы с энтузиазмом взялись за ремонт, чтобы успеть закончить его к началу кампании. Чудесная молодежь!
Произошло омоложение флота. Пожилые офицеры вышли в отставку. Боевые мичмана и старшины — ветераны войны — ушли в запас. Растут молодые: еще вчера он, как Щегольков, командовал кораблем, а сегодня командует дивизионом. Люди все — молодые, чуть не вдвое моложе Крамского. Отрадно чувствовать, что они уважают его и верят ему: приходят к нему со своими глубоко скрытыми горестями.
Все они — его большая семья... .
...Крамской идет к «Триста третьему». На нем сварочные работы почти закончены. Остается собрать главный двигатель.
— Работают, как львы, — докладывает Коркин.
— Львы-то — львы, — соглашается с ним Крамской, да львы недисциплинированные. Как у вас матрос со старшиной разговаривает? «Миша, подай то да се». Запретите обращаться не по уставу.
У Коркина, как у мальчика, вспыхивают уши, и он обещает, что панибратству положит конец. «А все же работают хорошо! Вы видите, как работают, товарищ капитан первого ранга!»
Приятно, что он любит своих матросов, гордится ими. Тот, кто считает матроса ниже себя, — плохой офицер.
Лейтенант Рындин, разведя краски, советуясь с Бочкаревым, подбирает колер на рыжем борту «Триста пятого». Разумеется, есть стандарт, в который корабль должен быть окрашен, но иногда красят тускло, а иногда, наоборот, на резко голубой борт неприятно смотреть. Командир и помощник отходят на несколько шагов, выбирают; преимущество на стороне Рындина — он художник.
Подбегает щенок с непомерно большими лапами и еще не поднявшимися ушами — принес его на корабль Глоба, и Бочкарев разрешил зачислить его на паек. Таким же был когда-то Старик.
вечно вымазан в краске, таскает паклю во рту, треплет матросов за брюки; жизнь из него бьет ключом. Щенка любят все — начиная с Бочкарева до кока, который кормит его на убой; все убеждены, что Буян очень породист, хотя его родословная даже ему самому неизвестна.
Рындин накладывает ровный слой краски на ободранный борт. «Хорошо, так держать», — говорит Крамской. Рындин передает кисть матросу.
Маленький матросик был маляром на московских стройках. Художественно раскрашивал под атлас стены в новых квартирах. Теперь он красит корабль.
— Полегче, Матвеичев! Густо краску кладете! Дайте-ка! — отбирает кисть Рындин. — Смотрите. Вот так... Потом, говорят маляры, надо красить, не краской...
Зима подходит к концу; по ночам уже гулко стреляет: ветер ломает лед, и бухта покрылась извилистыми черными трещинами.. Пора кончать ремонт. Скоро — в море!
Приехал Ростислав — его на три дня отпустили из Таллина. Он пришел с поезда вечером, от него пахло морозом.
— Какой же ты молодец! — расцеловал Крамской сына.
— А, Глебка, и ты здесь? — спросил Ростислав, приветствуя брата. — Институт, я вижу, обходится без тебя? Шел бы ты, парень, в матросы.
— Ну, знаешь... — обиженно процедил Глеб.
Ростислав не стал пререкаться. Он приласкал Старика, ластившегося к нему, пожалел пса, которого привык видеть веселым, здоровым.
— с тобой, я вижу, не дружит? — спросил Ростислав Глеба. — Уж он-то отлично разбирается в людях!
И опять, прежде чем Глеб сообразил, что ответить, Ростислав уже заговорил о другом — о своей службе на крейсере, о радиолокации, которую полюбил («Интереснейшее на корабле дело»), том, как вошел в корабельную семью, о своей каюте, похожей на тесный железный шкаф («Не велика я еще фигура, чтобы иметь что-либо получше»), расспрашивал отца, кто из товарищей по училищу служит в соединении. Обрадовался, услышав фамилии Рындина и Живцова («Как же, большими были друзьями, сообща мозги вправляли бездельникам! Боевой комсомол! Ну, как они у тебя здесь справляются?»).
Услышав, что отец ими доволен, совсем расцвел («Наш выпуск не подкачает»); прошелся по кабинету, спросил: «Ну как, мне идет офицерская форма?» Похвастался часами, купленными на первый заработок, подарил отцу трубку («Настоящий брюэр — в комиссионном нашел»), от полноты чувств отдал Глебу новую авторучку, хотя давно перестал дружить с младшим братом. Глеб ручку взял с удовольствием — она была первоклассной, «блеск», как сказал бы Боб Журавлев.
А Ростислав уже говорил о далеком походе, в который пойдет его крейсер, и о том, что он накупил книжек о странах, где побывает, и составил себе разговорник для каждого порта.
Новый год Ростислав встретил в кают-компании крейсера, и все желали ему много хорошего и удивлялись, что у него нет ни невесты, ни девушки-друга. Но что я могу поделать, если до сих пор никого не нашел? Мне кажется, среди сотен и тысяч я встречу одну, и я ее сразу узнаю. Меня будто толкнет кто и скажет: «Вот она!» И это будет она! Ее я не упущу!
— Долго же тебе ждать придется, — сказал Глеб с усмешкой.
— А я — подожду. Спешить некуда. Мне часто кажется, что я даже вижу, какой она будет... Может быть, она мне когда-нибудь и приснилась... Да, ты знаешь, отец, к нам на крейсер приезжали артисты. Привозили «За тех! кто в море». Играла Елена Сергеевна Кузьмина. Замечательная актриса! Мне помнится, у тебя был друг, подводник, его сестра была тоже актрисой. Не она ли?
— Они приезжали из Ленинграда? — спросил Крамской.
— Да, наши земляки, ленинградцы.
— Может быть, и она. Я не видел ее много лет... Крамской принес фотографию Леночки.
— Она! — воскликнул Ростислав. — Но теперь она гораздо красивее.
— Отец, прими к сведению, — откликнулся Глеб.
— Не будь пошляком! — оборвал его Ростислав.
И опять заговорил о другом — о том, как, стоя на вахте, увидел, что крейсер сносит, и растерялся было, хотел посылать за старшим помощником, но тут же сам принял решение и понял, что, прояви нерешительность — крейсер разбил бы корму.
Было видно, что служба волнует его и он видит романтику даже в ее мелочах.
Еще будучи нахимовцем, Ростислав шел на транспорте «Рига» в Далекий — вскоре после войны, и «Рига» загорелась на траверзе Черного мыса. Катера спешили на помощь по минному полю, и когда все были спасены, Крамскому, командиру базы, доложили, что Ростислав выносил женщин и ребятишек из горевших кают и сошел на последний катер. Обнимая сына, Крамской с удовлетворением отметил: «Мой сын — не трус».
И вот за столом сидят два родных брата. Один живет морем и службой, а другой?
— Что же ты думаешь делать, Глебка? — спрашивает старший сын. — Как думаешь жить? Быть человеком свободных профессий, как Федя? Федя пронырлив и в своем роде — талант. Я ему не завидую. Эти люди, как синие мухи с помойки — жужжат, шуму много, а хрупки: ударишь — и вылезут кишки. Бесхребетный ты человек, Глебка. Вчера хотел стать дипломатом, сегодня — лезешь в актеры, а завтра? Куда Федя пристроит? Выходит, тебе все равно?
Младший сын обижается. Он горячится: легче легкого определиться в детстве в нахимовское — дорога ясна, другой уже не выберешь. Лезь по лесенке флотской службы. От тебя требуют очень немногого: служи на пятерку, подтягивай младших, тянись перед старшими, знай назубок свое дело... И ты — на коне.
Старший сын совершенно спокоен. Он отвечает:
— Да, я знаю назубок свое дело, разбуди ночью спроси — я отвечу. И я этим горжусь. Да, для меня приказ командира священен, как священен и мой приказ для тех, кто мне подчинен. подчинен- Без дисциплины не может быть службы...
«Молодец!» — мысленно одобряет старшего сына Крамской.
Ему приятно, что он впервые за много лет сидит за столом со своими двумя сыновьями и будто снова имеет семью, и ему не нравится, что сыновья пререкаются и не любят друг друга, особенно младший старшего. А он их обоих любит, правда, старшего — больше, младшего — Меньше, но любит...
Ростислав понимает, что все пошлости о службе на флоте Глеб изрекает с чужих слов — со слов матери и Феди, вернее Феди, и ему неприятно, что Глеб огорчает отца, — он бездельничает здесь, кажется, третий месяц. Глеб корит себя в душе, что не ушел, а остался с отцом и братом. Ростислав ему кажется самодовольным, влюбленным в свои погоны и кортик и в свои добродетели. «Тоже мне — офицер, — злится Глеб, — говорит свысока, учит жить. А сам — что? Сам-то ты жить научился? Небось, тебя каждый учит, у кого больше звездочек на погоне».
Старик лежит на своем коврике, понимая, что Ростислав, которого он очень любит, сердит на Глеба — Старик Глебу не доверяет; и пес тихонько рычит, когда Глеб повышает голос на брата. Ростислав присаживается на корточки, гладит пса, Старик с благодарностью лижет руку друга и смотрит на него обожающими глазами. Ростислав, гладя пса, думает, с какой радостью он ехал сюда, хотел поговорить с отцом о корабле и о службе и знал, что отец поймет его, разговор будет интересным и нужным. Получилось иначе — очень жаль, что здесь Глеб, при Глебе он не может толковать с отцом о волнующем. Он старается подавить раздражение против этого взрослого парня, живущего на иждивении родителей и безразличного к своему будущему. Ростислав подавляет желание накричать на него, удивляется долготерпению отца; вот так же и на своем корабле он заставляет себя сдержаться, чтобы не повысить голос на нарушающего законы службы матроса.
Ростислав кое-что знает о жизни Глеба в Москве: при нем в квартиру ввалилась шумная компания молодых балбесов в узких брючках и каких-то девчонок с модными прическами и в слишком нарядных и дорогих для своего возраста платьях. Они звали Глеба на какой-то пикник, разговор шел о галстуках из Буэнос-Айреса и о марках заграничных машин, о чьей-то восьмикомнатной даче, в которой можно расположиться — родители уехали на курорт. Это был тот самый «круг», которым гордилась мать и в котором вращается Глеб; сынки и дочери идут в институт в кильватере за папашами; папаши для них расчищают широкий фарватер. Иногда эти недоросли натыкаются на рифы и мели и ломают утлые челны своей жизни, и тогда родители пытаются их спасти, пуская в ход главный калибр... Что же задерживает Глеба здесь, у отца, в этом маленьком городке, который он, безусловно, считает для себя слишком мелким?
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
