Ростислав достает из кармана бумажник, бросает брату несколько :
— Чтобы духу твоего больше не было!
Он садится за стол и молча наблюдает за Глебом.
Глеб нервничает, торопится, комкает свои щегольские сорочки и бросает их в чемодан.
— Спокойно, Старик, он берет свое. Глеб надел верблюжьего цвета пальто.
— Ну что ж... Значит, приходится уезжать...
— Да. Приходится! И поглядывай по сторонам, когда выйдешь на улицу.
Глеб, схватив чемодан, выскакивает.
— Спокойно, Старик. Он ушел...
Гулко захлопнулась дверь.
отзванивают четверти одну за другой. Ростислав сидит молча, уставившись в одну точку, поглаживая задремавшего пса.
Когда пришел отец, свежий с мороза — от него несло холодом, и, сняв ушанку, потер застывшие уши, погладил повизгивавшего от радости Старика, Ростислав сообщил безразличным голосом:
— Глеб уехал. Его в Москву вызвали. Телеграммой.
— Что-нибудь случилось? — спросил с тревогой Крамской.
— Нет. Кажется, Федя его куда-то пристроил. Во всяком случае, Глеб просил больше не высылать ему денег. Будем пить чай? Я пойду разогрею.
Он пошел в кухню включить электрический чайник и усмехнулся, представив себе, как Глеб голосует на шоссе у заставы. Он знал, что Глеб струсил и ни за что не зайдет попрощаться со своей Дульцинеей.
Тикали часы, звонко капала вода из неплотно закрытого крана, неспокойно спал Ростислав, вздыхал и повизгивал пес.
Крамской писал Любовь Афанасьевне:
«Ростислав у меня, братья встретились — какие они стали разные! Сравнение не в пользу Глеба. Боюсь, он катится по наклонной плоскости. Он уехал, даже со мной не простившись, объяснив, что его «куда-то пристроили». Лучше всего для него — пойти на флот, в армию, где сильный сплоченный коллектив поможет ему одуматься. Давайте вместе подумаем о судьбе нашего сына, пока не поздно».
Он отложил перо, представив себе, как злобно фыркнет Любовь Афанасьевна. Она поднимет на ноги всех знакомых врачей, чтобы Глеба забраковали при призыве, или наспех пристроит его в первый попавшийся институт. Ну, а он, отец? Что он должен сделать, как поступить?
Он воспитал на своем веку сотни таких, как Глеб, молодых людей. Не все они были как на подбор. Не было двух одинаковых. Были и такие, как Глеб, с порочными наклонностями к легким связям, к праздному образу жизни. Исправлялись же! Становились же командирами! Стоит заглянуть в левый ящик стола, где лежат пачки писем с флотов. Все его выученики...
...Глеб — не конченый человек. Вступился за отца, когда этот болван Суматошин...
...Любит природу. Как-то в тихий вечер они вышли в парк и говорили об осенних ночах, о прелой листве, красоте лунного моря... Понимает и чувствует музыку — они слушали по радио Чайковского, и у него было такое хорошее, почти детское лицо...
...Он был отличным мальчишкой, пока его не испортила мать. Как я возился с ним, когда приезжал домой, и он летел ко мне со всех ног, крича: «Папка приехал!» Я подхватывал его на руки, и он тыкался мне в ухо и губами и носом, точь-в-точь, как Старик, когда был щенком...
...Старик! Он прыгал мне на руки и спал со мной вместе и прижимался ко мне, пугаясь грозы или взрывов, когда в море подрывали бродячие мины. Теплый, славный, беспомощный... Он любил меня всю свою жизнь — верно, преданно, нежно...
...Ростислав повернулся на другой бок, что-то пробурчал.
...Не он ли выставил Глеба,? Меня бережет, не сказал. Мальчик мой! — Ты что там, Старик? Нашел что-нибудь? Ну-ка, дай сюда...
Пес поднял с пола и подал три смятых, порванных сторублевки.
Крамской понял; он брезгливо взял сторублевки и бросил их в ящик стола.
В ту же ночь Фрол в сердцах бушевал:
— Видал, Никита, как плохо жениться? Эта тиранка доведет Коркина до суда офицерской чести, прощайся со звездочкой! Жаль Коркина. Она им крутит, как хочет. Я бы на его месте вывел свою Секлетею из дому за ручку да дал бы пинка: «Иди, откуда пришла, мне моя служба и честь дороже, чем все твои объятия и поцелуи». Один выход ему — развестись.
— Ловко ты узлы разрубаешь, — засмеялся Никита. — Не разведут, если даже захочет.
— Разведут. Любому судье скажи, что у тебя обуза на шее, служить исправно мешает — в миг разведут. И вообще я принципиальный противник женитьбы. Никогда не женюсь.
— А Стэлла?
— Что Стэлла?
— Разве Стэлла — не отличный товарищ?
— Ну, товарищ, я давно это знаю!
— А я подозреваю...
— И подозревать нечего. Прекрати этот разговор.
На этой почве у них всегда возникали противоречия.
Никита знал, что Фрол давно уже неравнодушен к сероглазой плутовке, не лазающей за словом в карман. Еще в нахимовском Фрол проглядел все глаза, ожидая на балах чернокосую свою подругу. И после он всегда настораживался, когда заходил разговор о ее друзьях, которые могли бы претендовать на ее пылкое сердце. И все же сам он не делал ни малейшей попытки к сближению. При каждой встрече они обязательно ссорились, иногда в день по три раза, и по три раза в день глаза Стэллы наполнялись слезами. Она отходила быстро и вскоре опять хохотала, как ни в чем не бывало, хотя Фрол не делал попыток к примирению — никогда. «У них самая странная дружба на свете», — думал Никита.
Никита с Фролом жили теперь в той самой комнате, в которой провели в этом городке первую ночь.
Теперь она не казалась такой неуютной. На стену повесили несколько акварелей Никиты, фотографии старых друзей — Фокия Павловича, Русьева. Колченогий стол починили. Никита накупил эстонских классиков — Вильде, Тамсааре, Лутса. Что греха таить, он получал удовольствие от сознания, что может говорить с Лайне о проделках проказника Тоотса, о «Новом нечистом из самого пекла», о «Пророке Малтсвете» и «Ходоках из Ания»; он успел сходить с ней в эстонский театр на «Неуловимое чудо» и «Железный дом» — она переводила ему с эстонского шепотом на ухо.
Он заходил в дом с корабельной мачтой в саду как домой. Морской волк Юхан Саар громогласно приветствовал лейтенанта Морскую Душу, Лайне показывала картины, написанные ее умершим учителем: зима, березы в снегу и по снегу бежит рыжая лошадь; замерзший ручей и высокие ели над ним; лето — и такой густой лес, что сквозь стволы с трудом пробивается солнечный луч.
Никите нравилось то, чем она восхищалась, и он любовался синими бликами на снегу и шершавыми стволами старых задумчивых елей. Они с Лайне понимали друг друга с полуслова. Она показала свою последнюю работу: зима, лес, землянка, костер, часовой у сосны — и снег... рыхлый голубоватый снег с синими тенями... И черная морская вода слизывает его, как сахар...
Во время войны Лайне была с отцом в партизанском отряде. Однажды она встретила голодного, облинявшего волка. Волк стоял на снегу и щелкал зубами; зеленым огнем мерцали глаза. Он испугался — где-то хрустнула ветка, повернулся и убежал в лес, махнув облезлым хвостом. Лайне долго не могла прийти в себя. Все слушала, как падает с ветвей оборвавшийся снег... И вдруг ее окликнул отец...
Вспоминая Лайне, Никита думал: «Как хорошо, что я живу в одном городе с нею! Хорошо, что она радостно встретит, обрадуется: «Никита пришел!»
Вот, а Фролу, по-видимому, не нужно, чтобы поблизости жила Стэлла! Ему все равно!»
Никита послушал легкий храп друга.
— Фрол?
— Ну? — открыл Фрол глаза.
— А если она выйдет замуж?
— Кто?
— Стэлла.
— За кого?
— За Нахуцришвили. За руководителя конструкторского бюро...
— Ну, ему — шестьдесят семь лет, — зевнул Фрол.
— У него есть племянник. Племяннику — двадцать четыре.
— Откуда знаешь? — Фрол приподнялся на локтях.
— А ты и не знал? И Нахуцришвили-младший скажет: «Вот что, милая Стэлла, твои прежние знакомые тебе теперь ни к чему. Что еще там за Фрол Живцов! Позабудь, кацо, генацвале, о Фроле Живцове». И она позабудет.
— Позабудет?
— Ну да. Если очень полюбит этого Акакия-младшего.
— Шутишь?
— Какие тут шутки!
— Не мешай. Я подумаю. Через минуту он спал.
Коркин идет домой темными улицами. Дома — все хорошо. Тузенбах уехал, да и не было ничего у нее с этим курчавым мальчишкой. Все чепуха. Теперь она больше не будет искать поклонников: не до них. Она готовится к большому событию. Они назовут малыша Васильком. Коркин назвал бы его Федотом, в честь деда, но Люда не согласна. Фу, что за имя — Федот! Что ж? Он будет Василием Васильевичем!
Коркин напишет домой, в Лесной: сын ! И мать, накинув платок, побежит к соседям: я — бабушка! Теперь у Васи на сердце спокойно. Жена стала прежней Людочкой, нежной, ласковой. И ему как никогда хочется лучше работать, служить, чаще выходить в море, отлично вытраливать мины.
С моря набегал ветер, жег щеки. Коркин думал, глядя на волны, накатывавшиеся на набережную: «Море, суровый мир моряков! Я люблю тебя всей душой. Ради тебя все перетерплю — и обиды, и неудачи!»
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
