Крамскому докладывают о чрезвычайном происшествии: два матроса с «Триста седьмого» и один с «Триста третьего» пошли с разрешения своих командиров под парусом. Они вышли в открытое море, хотя брандвахта и семафорила им возвращаться. За мысом их опрокинуло. Рейдовый катер подобрал двоих, плывших к берегу.
— А третьего?
— Селиванова с «Триста третьего» не нашли.
Это Фрол Живцов отпустил первогодка матроса — Коркина на корабле не было. Фрол в душе радовался, что матрос «оморячивается». «Хотите пройти под парусом? Отлично! Идите!»
Головастый, ушастый матрос с веселыми глазами мигом очутился на пирсе. Недавно Коркин показывал Фролу письмо отца Селиванова. Старик — мастер с «Красного Сормова» — просил «товарищей командиров» «обязательно сделать сынка моряком».
Боцман, воротясь на корабль, ужаснулся:
— Да ведь Селиванов и плавать-то еще не умеет. И как это вы его, товарищ лейтенант, отпустили?
«Оморячил! — подумал в ужасе Фрол. — Своими руками отправил его на тот свет. За это гнать надо с флота!»
Он перешагнул на «Триста седьмой». В кубрике два матроса отогревались, переодевшись в сухое. Фрол спросил:
— Знали, что плавать дружок не умеет?
— Да, будто бы так...
, Фрол накричал на них:
— И вы его на произвол судьбы бросили? Свою шкуру спасали? Подлецы вы, я вижу!
Поругивая себя за несдержанность, он вернулся на «Триста третий»; там встретил комдива и Коркина. Михаил Ферапонтович расспросил Фрола, подумал, сказал:
— Мы все виноваты, и в первую очередь — я. Фрол весь ощерился:
— Вина всецело моя, товарищ капитан третьего ранга, и я за нее целиком и полностью отвечаю. Скидки я не прошу.
— А скидки вам и не будет, — сухо сказал Щегольков. — Получите ровно столько, сколько вы заслужили. Да разве во взысканиях дело? — спросил комдив с болью в голосе. — Вы, Живцов, осознали то, что случилось? Что мы скажем отцу Селиванова, который просил нас всех — да, и вас, и меня — сделать сына его моряком?
— Я об этом самом все только и думаю... — мрачно согласился с ним Фрол.
— И ни до чего хорошего, вижу я, не додумались, — покачал головой понимающе Михаил Ферапонтович. — Чепуха! Вы флоту еще долгие годы послужите! А наказать вас, конечно, накажут. Хотя и учтут, что человек-то... человек-то, поймите, к счастью, не утонул.
— Как не утонул?! — Фрол ушам своим не поверил.
— Рыбак, старый Сепп, его выловил. На берегу откачали. Сейчас Селиванов в больнице.
— Товарищ комдив!.. Михаил Ферапонтович!.. — Фрол подпрыгнул от радости так, что ударился головой о подволок.
— Ни вас, ни меня не должно успокаивать: обошлось, мол, на этот раз, в другой будем умнее, — охладил его Щегольков. — Нет, Живцов! Потерять человека, который только жизнь начинает, потерять не в бою, а так, зря, по халатности собственной... Да ведь это же — страшно... Мне лично — очень страшно...
— А по мне — хуже и быть не может... А эти два подлеца его бросили! Классные специалисты еще называются! — выкрикнул Фрол со злобой. — Отличники!
— А вывод какой? Плохо знаем людей, — сказал Щегольков. — Нам наука...
Он ушел. Фрол задумался: «Да, выходит, людей знаем плохо. Вот и я тоже плохо знал Щеголькова. Друтой бы, попадись какой в роде Мыльникова, на меня все свалил да спихнул бы подальше — и с корабля, и с дивизиона долой. А тогда что? Тогда — прощай море, прощай флотская жизнь, прощай партийный билет, прощай все, что на свете мне дорого! Отличнейший человечище Михаил Ферапонтович!»
Чрезвычайное происшествие горячо обсуждалось повсюду. Фролу казалось, что офицеры смотрят на него неприязненно. Его не беспокоило наказание. Сам он себя наказал бы строже любого начальства. Но он прислушивался к обрывкам фраз — в штабе, в кают-компании, на улице, — и ему казалось, что все только о нем и толкуют: «Гнать его с флота!», «Под суд офицерской чести Живцова!», «Снять с погон звездочку!»
Не все в соединении были Щегольковыми. Да и Фрола Живцова кое-кто считал самонадеянным, самовлюбленным задирой. со злорадством отметил, что Живцов попал в «вилку», из которой, пожалуй, не выкарабкается. Он, брызжа слюной, требовал: «Гнать с флота, гнать, я знаю Живцова еще по училищу. Он и тогда уже...»
Шли разговоры о суде офицерской чести и дознаватель — лейтенант Ложкин — уже точил карандаши для допроса и намечал в общественные обвинители лучшего друга Живцова — Никиту.
Шли разговоры о «чести соединения», которую запятнал лейтенант Живцов. Один лишь Живцов! Почему-то забыли, что те двое, которые оставили в беде своего товарища (если бы не старый Сепп, прибой выбросил бы на отмель посиневший труп), были с «Триста седьмого». А на «Триста седьмом» есть свой командир — лейтенант Стожаров, который обязан отвечать за воспитание своих матросов. Забыли или захотели забыть. Все ждали суда над Живцовым. И многие удивились, узнав, что Крамской наотрез отказался предать Живцова суду офицерской чести.
Почему? Потому что Крамской смотрел далеко вперед. На своем веку он видел людей, которые, потеряв по своей вине подчиненных, очень скоро забывали об этом, радуясь, что «все обошлось» и они не попали под суд трибунала или не вылетели со службы.
Фрол, явившийся по его приказанию, осунулся и побледнел. Было видно, как тяжело переживает он свою роковую ошибку. Живцов говорил о ней с горечью. И Крамской понял, что самое страшное в жизни для этого молодого курчавого рыжего лейтенанта — потерять флот. Он искренне пожалел его. И решение созрело.
— Вот что, Живцов, — сказал Крамской. — Принимайтесь-ка за дело. Завтра в море пойдете. Не напутайте с горя в прокладке. Я вижу, вы осознали, что натворили. Вы наказаны, может быть, слишком легко. Но я не хочу, чтобы вы шли по жизни с пятном на своей репутации. Вы встретите на пути своем много разных людей. Попадутся среди них и такие, которые, заглянув в ваше прошлое, со злорадством вывернут его наизнанку. Пусть оно у вас будет чистое...
Фрол чуть не задохнулся от радости — он не знал, что ответить, что сказать человеку, который понял его, понял, что он переживает и пережил. Отныне Крамской стал для Фрола не только начальником, любой приказ которого он обязан безоговорочно выполнить. Крамской для него — и учитель, и старший товарищ, и самый близкий сердцу его человек...
И Фрол почувствовал, что благодарить Крамского нельзя. Да и не за что.
А Крамской и не ждал благодарности. Много лет назад именно так поступил с ним самим Александр Матвеевич Сырцов. Его первый командир. И именно так, ценя и оберегая людей, поступал человек, с которого Крамской еще в юности решил делать жизнь. Этим человеком был Ленин, Владимир Ильич.
На комсомольском собрании дивизиона, как всегда, Перезвонов первым попросил слова:
— Товарищи комсомольцы! — сказал он металлическим голосом. — Еще теснее сплотимся перед лицом вопиющего факта! В дни, когда сгустилась атмосфера на Западе, когда над нами витают пары водородной бомбы, когда международная обстановка стала вполне угрожающей, среди нас обнаружились комсомольцы, попирающие основной закон корабельной службы. Они — не умеют плавать. Позор! Мы должны заклеймить Селиванова, который перед лицом международной опасности не хочет стать моряком!
— А вы сами, кажется, хорошо плаваете, Перезвонов? — прервал оратора начальник политотдела Бурлак.
— Сдал ГТО...
— Почему же вы не научили Селиванова плавать? А? Вот возьмите научите-ка. И побыстрее...
И когда Перезвонов, все еще недоумевая, ответил: «Так точно...» — Бурлак, окая, продолжал:
— Пора нам, товарищи, отказаться от голых призывов, от деклараций и пустословия. Помочь, показать, обучить — куда важнее трескотни, обязательств, дающихся на словах и забываемых сразу. Не клеймить товарища надо за то, что он чуть было морю душу не отдал! Помочь ему нужно! Это, кстати, относится не к одному Перезвонову... Недавно мы говорили о дружбе, вы помните? О том, что нельзя оставлять в беде друга. Горячо выступали, красиво Гайдуков и Качурин. Какие звонкие слова говорили! А на деле что? Такие здоровые, крепкие, сильные парни бросают товарища, дают ему утонуть...
— Мы — растерялись,— говорит Гайдуков, скуластый, обветренный. — Мы думали, он за нами плывет...
— Думали? Оправдание труса! Матросу оно — не к лицу, — обрывает его Бурлак. — Старый рыбак, вам он в деды годится, спас Селиванова. А вы? Молодые? Бросили? Возьмите любую газету, прочтете: там матрос проходил по набережной, увидел: тонут дети. Не задумываясь, он бросился в воду и спас ребят. Там школьник провалился под лед. Матрос за ним кинулся в прорубь. Старшина едет в поезде и видит: бандит грабит женщину. Он кидается на бандита, хотя тот — с ножом, а моряк — безоружен. Старшина тяжело пострадал, но бандита не выпустил. Он выполнил долг. Водолаз, рискуя собственной' жизнью, спасает погибающего товарища. А вы? Разве ваши товарищи могут рассчитывать на вашу помощь в бою?..
. -
Молчание.
— Когда мы в сорок первом уходили из Таллина, — продолжал Бурлак, — корабли подрывались, горели, тонули; мы по два, по три раза побывали в воде. И что же вы думаете? Незнакомые люди помогали друг другу. Плывет матрос, держась за бревно, видит: ты барахтаешься, последние силы теряешь, бревно к тебе подтолкнет и скажет: «Держись, командир, или вместе выплывем, или...» А были случаи, что отдаст бревно, а сам в сторону отплывет... Вот это — товарищество!
Перезвонов опять просит слова,—замечает Бурлак. — Он, ой, чувствую, предложит заклеймить проступок Качурина и Гайдукова и еще теснее сплотиться... Для Перезвонова — все уже ясно. А для меня — нет. Нет! Не ясно! Наказать вас, конечно, накажут. Накажем и мы, накажут ваши товарищи — комсомольцы, вон как они на вас смотрят! Меня волнует другое: понимаете ли вы, здоровые, крепкие, очень сильные парни, что если утонул бы приятель ваш Селиванов, как вы бы стали жить с таким тяжким грузом на сердце?
Бурлак приходит в политотдел. Нехорошо на душе; не потому, что где-то узнают и что-то скажут. Его возмутили эти два бугая, бросившие на произвол судьбы своего щупленького товарища.
Он всегда питал отвращение к трусам. В войну их расстреливали перед строем.
, набирая десантный отряд, предупреждал: «Если слаб сердцем, чувствуешь — сдрейфишь, лучше со мной не иди. Говори честно — никто не осудит».
И трусы не шли. Шли настоящие люди. Лейтенанту Стронскому раздробило обе ноги; он, лежа в противотанковом рву, набивал автоматные диски товарищам. Когда мы высаживались в Новороссийске, матрос Прохоров подорвался на мине и чудом остался жив. Погодите, товарищи! Искалеченный, он пополз дальше по минному полю и открыл путь десантникам. Настоящий был человек...
Когда матрос Корницкий понял, что ему и его товарищам не вырваться из окруженного фашистами дома, он с противотанковой гранатой в руках поднялся на подоконник и спрыгнул им на головы. А снайпер Рубахо ходил, хромая, опираясь на автомат — у него в ногах сидело двадцать восемь осколков. В госпиталь он не пошел.
Это были настоящие люди. Мы должны воспитать новое поколение таких же...»
Бурлак распахнул окно. С ближайшего корабля доносился хриплый вой патефона.
«А кстати, что ты знал о Качурине и Гайдукове? — продолжал размышлять Бурлак. — Что они — отличники? Классные специалисты? И все? Да! Все! Слишком мало, Евгений Андреич, слишком мало ты о них знаешь!
На всех морская тельняшка,
У всех — морская душа, —
— Так, что ли? У этих двух под тельняшками — заячьи души. В личных делах об этом не сказано. В анкете не записано: «Трус»; анкеты у обоих, как говорится, вполне на уровне. Лейтенант Ложкин, готовясь к докладу о лучших, мог вполне довольствоваться ими.
А ведь мне с ними в бой идти, с Качуриным да с Гайдуковым! — ударил он кулаком по столу. — Подведут?!
Нет, не подведут, — ответил он сам себе. — Не таких исправляла партия. Куников отбирал лучших из лучших — ему другого выхода не было, время не ждало. У нас — время есть. Мы можем воспитать своих Никоновых. Мы должны им внушать, что война—это не только лавры и громкие подвиги.
Если война разразится, то враг будет таким же, а может быть еще более жестоким, чем в прошлой войне; попадешь к нему в руки, тебя будут жечь, и пытать, и терзать... Нужно иметь сердце Никонова, Матросова, Фильченкова, тысяч других неизвестных героев, чтобы выдержать, выстоять, победить...
Об этом мы должны говорить в полный голос. А мы, бывает, молчим...»
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
