Со старшей сестрой Антониной. 1913 г.
Вера стала «хозяйкой дома» с исполнением обязанностей: «экономки», «гувернантки», «шеф-повара», «прачки», «истопника», «уборщицы» и пр., пр. вплоть до нашего учителя чтению, письму, счету, хотя сама, как и мать была самоучкой в таких науках.
В 1915 году Николай был устроен «мальчиком» (ему было 15 лет) в магазин металлических изделий, где, подрастая, получал последовательное «продвижение по службе» через подсобного рабочего до рабочего магазина.
Такие акты, как устройство Тони и Николая на работу, увеличение количества приходов к матери жен рабочих с просьбой пошить для них что-то, сейчас я назвал бы проявлением рабочей солидарности, деятельного участия в поддержании семьи Елизаветы Евграфовны, оказавшейся в тяжелом положении, желанием хоть чем-то помогать ей. Ведь в городе была безработица. В самом деле. До смерти отца жены рабочих не обращались к матери в таком количестве. Как-то, где-то они обходились без матери в реализации таких потребностей. Имелись, видимо, соответствующие возможности. Чем же можно объяснить перемены?! Полагаю, только рабочей солидарностью.
Елизавета Евграфовна работала с перенапряжением. Начинала ранним утром, а заканчивала далеко за полночь при тусклом свете керосиновой настольной лампы. Продолжительность ее «рабочего дня» можно понять из ее же слов, не раз нами слышанных: «Люди добрые, - говорила она, глядя в окно – к пошли, а я еще глаз не смыкала».
Выглядела уставшей, исхудавшей. Но никогда мы не видели ее поникшей, как говорится, упавшей духом, не слышали ее жалоб на тяжесть условий, на судьбу свою. В действительности она, конечно, глубоко переживала случившееся в сентябре 1911 года и создавшееся положение семьи. Она не хотела нам, детям, показать свою слабость. Страдала, как говорится, про себя. Я, спавший с ней в одной кровати, не раз слышал по ночам ее плач в подушку, чувствовал, как содрогались от рыдания ее плечи. Значительно позднее мать рассказывала, что я, услышав или почувствовав ее рыдание, поворачивался к ней и говорил: «Не плач! Поверни ко мне свою голову, я утру твои слезки». Естественно, у нее было о чем рыдать, о чем переживать. Особенно в первый год после смерти отца. Помимо душевных переживаний, во весь рост встали материальные заботы. Всех нас надо было: и одеть, и обуть, и накормить. Надо было платить за жилье, взносы за швейную машинку, за дрова. Из каких источников брать деньги, чтобы все это оплачивать!
Хорошо, что и в этом случае можно сказать: «Не без добрых душ на свете». Домовладелец согласился отложить уплату за жилье, а лавочник – отпускать нам продукты в кредит, с записью в его книге. Производить оплату в последующее время с выполнением матерью заказов на пошив для их жен или детей.
Конечно, доброта тут относительная. Но другого выхода не было.
Если вспоминать о питании, то и при отце-то, по рассказам сестер, оно было незавидным. Плохо, конечно, было. Такие продукты, скажем, как мясо, сливочное масло, колбаса, рыба, кроме селедки, даже «Рубец» - отваренный желудок коровы, свернутый валиком и перевязанный шпагатом, самый дешевый из мясных продуктов – и тот был редким гостем нашего стола, разве что в большой церковный праздник.
«Торжественным» первым блюдом был картофельный суп, именовавшимся «кудрявым» - в кипящую воду выливали сырое яйцо, кипяток схватывал его массу и разносил ее в чугуне мелкими частицами разных форм. Чаще были гороховый суп, щи. Бывала и «мурцовка» - в охлажденную кипяченую воду крошили ржаной хлеб, солили, заправляли одной-двумя ложками растительного масла. Именовали «супом со звездочками». «Коронным» вторым блюдом был жареный картофель на постном масле, и то только к обеду. К ужину – в «мундире». Бывал гороховый кисель в холодном состоянии – застывший в глубокой тарелке, вроде холодца, и нарезанным мелкими кубиками. Хлеб – ржаной (черный). Если мы с Раисой «не вовремя» просили есть, нам давали по куску ржаного хлеба, помазанному растительным маслом, с посыпанной на них солью. Мы с Раисой завидовали детям лавочников, домовладельцев, когда видели их на улице с белыми, сладкими булочками. У нас тоже бывал белый хлеб – ситный, но только по праздникам.
Из муки, просеянной через сито, пекли ситный хлеб. Он был значительно нежнее решетного хлеба, который выпекался из муки, просеянной через решето. Низкокачественными считались "пушные" виды хлеба. Их пекли из непросеянной муки и называли мякиной. Лучшим же хлебом, который подавался на стол в богатых домах, был "крупчатый" белый хлеб из хорошо обработанной пшеничной муки.
Я не помню, чтобы в семье были жалобы, хныканья, недовольства по части питания. Мать говорила: «Что бог послал», «Чем богаты, тем и рады».
Надо сказать, что удачное замужество Тони весьма благоприятно повлияло на настрой и самочувствие матери.
Миша – муж сестры, был скромным, рассудительным человеком, внимательным к нашей семье, к Елизавете Евграфовне, называвшим ее «мамаша». Его приезд к нам вносил в наш дом радостную, оптимистическую струю. Занимал меня, брал с собой на прогулки. Взял даже в фотографию, когда, надев кондукторскую форму, пошел с женой фотографироваться. Миша всем нравился.
Острота боли в связи с кончиной отца постепенно притуплялась, жизнь в новых условиях становилась привычной. Но… говорят же, одна беда не ходит, семь бед за собой водит. Опыт нашей семьи неоднократно подтверждал правоту этих слов.
До Заводского переулка мы проживали в Коровниках в Демидовском переулке, снимая жилплощадь в небольшом доме вдовы Кузнецовой, у которой был большой взрослый сын. Весной 1913 года сын умер. Пока его хоронили в доме возник пожар от лампадки оставленной хозяйкой непогашенной. Всем, как говорится, переулком быстро справились с огнем. Но все же площадь домовладелицы значительно пострадала. Она потребовала освободить занимаемую нами площадь.
Куда переберешься с нашей оравой?! Своей жилплощади у нас никогда не было, так же как движимого и недвижимого имущества, кроме домашнего скарба. Мать пробовала найти жилье, но все предложения оказывались не по нашему карману. Мать вновь в расстройстве.
Кто-то посоветовал обратиться к домовладельцу Лаврентьеву, проживавшему в Заводском переулке, имевшего два сдаваемых внаем флигеля. В одном из них жил с семьей рабочий Пешков Михаил Иванович, другой – пустовал, так как «износился», требовал капитального ремонта. Лаврентьев колебался в заселении флигеля, но, видя положение матери, уступил ее просьбе, обещая залатать и закрепить наиболее слабые места. Так мы оказались в Заводском переулке.
Пользуясь опытом прошлых лет, мать обязала всех нас собирать бесхозную древесину, доски, поленья, ящики, части ломаной мебели и т.д. всюду, где будет обнаружено: на берегу Волги, в поле, в канавах и тащить домой. Заготовка дров. Каждый год перманентно мы занимались этим делом. Хозяин флигеля даже выделил место в сарае.
Хозяин выполнил обещание закрепить слабые места флигеля, залатать дыры и щели. Но с наступление осени, а тем более в зимние месяцы мы, естественно, ощутили качество нашего нового жилья. Тепло от натопленной печи не задерживалось. Дров, по выражению матери, шло «как в прорву». Дома ходили в валенках, в пальто или фуфайках, сшитых Тоней или матерью из простой плотной ткани на вате, вроде жилета.
На новом месте у матери появились и новые заказчицы. С просьбой что-то им пошить стали приходить, помимо жен рабочих, жены и дочери местных домовладельцев и лавочников. А однажды, Елизавета Евграфовна была удостоена вниманием одной из первых дам ярославского, «высокого» общества – жены купца и фабриканта Вахрамеева, один из жилых домов которого стоял в Коровниках, куда они изредка наведывались. Это было, наверное, весной 1914 года.
Купчиха пришла с дочкой – подростком, хотела, чтобы мать сшила для дочери платье к наступающему дню Пасхи. Казалось бы для Елизаветы Евграфовны приход такой особы должен был вызвать «гордое удовлетворение». Получилось однако то, на что способны подобные персоны. Мать не взялась за выполнение работы для Вахрамеевых, сказала, что не сумеет. Купчиха разразилась бранью: «Какая-то захолустная портнишка, - позднее рассказывала мать – отказывается выполнить мой заказ! Резко встала, уронив стул, который, задев горшок с цветком, уронил его с подоконника, и, не извинившись, вышла из флигеля. Мать стерпела, не проронила ни слова, но расстроилась.
На этом злость купчихи не иссякла.
В один из пасхальных дней (пасха празднуется церковью неделю) я с матерью находился в церкви. Был одет «в новое» пальтишко, сшитое Тоней из перелицованного материала какой-то поношенной женской жакетки (отцовские предметы одежды переделывались для брата Николая). Увидев нас, Вахрамеева сорвалась со своего «штатного» церковного места, подошла к нам и, не взирая на торжественность богослужения, громко и грубо отчитала Елизавету Евграфовну: «Своего-то щенка, - кричала купчиха, - в новое пальто вырядила, а мою доченьку без обновки к христову дню оставила!».
Молящиеся повернулись в нашу сторону. Мать, что называется, остолбенела. Не могла произнести ни слова. Плакал я, поняв, что обидели мать. Из церкви шли молча.
Придя домой, мать не раздеваясь, в пальто села на стул, оперлась локтями на колени, закрыв лицо ладонями. Она всегда пыталась скрыть от нас свои слезы и волнения. Редко ей удавалось. Не получилось и сейчас. Мы видели, как вздрагивают ее плечи. Чуть успокоившись, она воскликнула дрожащим голосом: «Почему же он «щенок», ее дочь – доченька?!». Прижала меня к себе и, гладя по голове, сказала: «У ее-то доченьки чай есть чего одеть, а парня на улицу, не то что в храм божий, выпустить не в чем!». И опять зарыдала.
Вера успокаивала мать. А я, по-своему поняв, что якобы из-за меня обидели маму, сказал, что больше это пальто одевать не буду.
Да, нас не жаловали не то что купцы и фабриканты, даже коровницкая «аристократия» - домовладельцы, лавочники, их дети избегали общения с нами, называли: «щенок», «паршивец», «звереныш» и т.п.
