Годы Гражданской войны были очень тяжелыми и для армии и для народа. Не только из-за потери родных и близких, а также из-за отсутствия продовольствия, одежды, обуви, медикаментов, и даже элементарного мыла. Помню Вера и Раиса ходили в самодельных, матерчатых туфлях, на картонные подошвы которых были нашиты толстые веревки.
После ликвидации в июле месяце 1918 года белогвардейского мятежа, в августе или в сентябре к нам пришли два неизвестных нам товарища. Испросив у матери разрешения, они осмотрели наш флигель внутри и снаружи. Сказали Елизавете Евграфовне: «Ваше жилье находится в аварийном состоянии. Дальнейшее проживание в нем небезопасно». Сообщили, что доложат результаты осмотра в Совете, и будут подыскивать для нас другую жилплощадь. Дня через 3-4 мы перебрались на другую жилплощадь.
На радостях мы оплошали, забыли спросить - кого поблагодарить за данную инициативу в осмотре флигеля на предмет возможности дальнейшего проживания в нем нашей семьи. Для нас было ясным одно – «вмешалась» Советская власть в наше житье-бытье, решение которой явилось для нас неожиданным, приятным, сказал бы, подарком.
Нам предоставили однокомнатную квартиру: комнату площадью 20 кв. метров и кухню, небольшую с русской печкой. Предоставили не в жилом доме, а в деревянном бараке, в котором размещалась механическая мастерская речного пароходства, находившаяся на окраине Коровников, ближайшей к городу. Квартира от мастерской отделялась узким коридором – около полутора метром, была единственной. Кроме нас, в бараке никто не жил. Поселение нас на эту площадь, вспоминаю сейчас об этом, означало, что у коровницкого поселкового Совета депутатов не было другой свободной жилплощади. Вся эта «операция» продемонстрировала величайшую суть, специфическую черту Советской власти – ее человечность, ее гуманность. Таким было наше первое «столкновение» с молодой, только что возникшей Советской властью, , которой стоял великий Ленин.
Елизавет Евграфовна оценила этот акт по-своему: «Какие добрые, заботливые ! Дай им бог сил и благополучия!», - сказала она, вытирая слезы.
А лаврентьевский флигель, в котором мы проживали, скоро был разобран на дрова.
Заводской переулок оставался на противоположной стороне слободы. Но это не помешало мне частенько навещать его, поскольку во втором лаврентьевском флигеле продолжала проживать семья рабочего Пешкова, сынишка которой - Минька (Миша), был моим самым близким товарищем.
Барак оказался куда прочнее и теплее (дело ведь шло к зиме) лаврентьевского флигеля. Кроме того, здесь мы впервые ощутили и познали электрическое освещение жилья. Правда, только до конца рабочего дня мастерской. Она имела автономный движок.
Зал мастерской был небольшим. Работало человек 12-14. Под верстаками в углах и по центру зала лежали ящики, видимо, с запчастями, крупногабаритные части машин, тюки, смазочные материалы, стояло грузоподъемное устройство. На верстаках одной стороны зала были укреплены слесарные тиски, на другой стороне – токарные станки, а над ними трансмиссионный вал.
Но больше всего в памяти оставили след от проживания в бараке – вечерние беседы со сторожем мастерской, которого я, как и рабочие, называл «дядя Митя». Беседовали зимой 1918, 1919 годов. Да, пожалуй, беседами нельзя назвать те встречи. Говорил он, а я-то слушал. Сейчас, я полагаю, что он во мне усматривал субъекта, с которым мог вслух ретроспективно вспоминать свое нелегкое прошлое.
Ростом – чуть ниже среднего, худощавый, хотя и в засоленном, поношенном, овчинном тулупе, казался солидным, голова – белая, неподстриженная, реденькая бородка, тоже беленькая и неухоженная, возраст – за пятьдесят или около шестидесяти лет, но еще крепкий, подвижный, эмоциональный, голос – «тенористый», на повышенных тонах доходил до взвизгивания.
Садились с ним около теплой печки. Рядом, вдоль стены деревянный верстак с темными пятнами от вылетавшего из него минерального масла. На нем тиски, рядом с ними коптилка – светильник, освещавший тускло наши лица и небольшую околопечную площадь. За окнами, запорошенными снегом, нередко слышался вой холодного ветра, вьюги, отчего в относительно теплом помещении, вспоминаю сейчас, возникало ощущение, похожее на пребывание в лесу, в добротном шалаше при проливном осеннем дожде.
Иногда дядя Митя угощал меня «чайком» - горячим настоем сушеной и толченой овощной ботвы. Настоящего-то чая не было, не было и сахара. «Для сугрева души!» - говорил он, передавая алюминиевую кружку с горьковатым напитком.
Старичок был смышленым, наслышанным, нелегкой жизнью наученным, разбирался, как говорится, что к чему. Говор у него был с ярко выраженным ярославским или нижегородским оканьем.
В свое время ушел из деревни, не веря, «что всюду жисть роботящего тако пакостна». Бурлачил, был грузчиком, , плотником на судах в речных портах.
- Эх, милой, - вздохнет он бывало, - не счесть, сколько по земле-то выхожено! От Астрахани и до Рыбинска. Да не в удаль да всласть, а с лямкой проклятой. Бурлацкой-то косточки о-о-о скоко выложено по бережку Волги-матушки!
Встанет, походит с опущенной головой, вспоминая, видимо, прошлое, и вновь заговорит:
- Подошли времена, говорил он, машину к делу приставили. Вон робята ее выправляют, показывал он взмахом головы в темное пространство мастерской. Да что нам-то?! Возмущался старик. Ту же лямку тянули, мешки да бочки на горбу таскали, под лодками спали.
Опять походит, помолчит, да и взорвется в гневе:
- Нет, Ленька, не людями мы были у богатеев. Каждый барчук мог обидеть, по харе влепить. А сдачи ему не сдашь, потому правов у тебя нету, чтобы морду его благородию расквашивать!
Посидит, подумает, на окно посмотрит, заметит: «Разыгралася погодушка немалая!». За окном свистел ветер, кружила вьюга. И вдруг, как бы спохватившись о чем-то недосказанном, усиливал свой «тоненький» голос в возмущении и в злости:
- А господа-баря вином да обжорством на пороходах-то пробавлялись. У них и пес в обиходе живет! А у тебя, хрен да луковица, крест да пуговица… и все тут твое богатство!. Портков-то целых нет, голый зад виден!!
Вспоминая об этом, сейчас я полагаю, что дядя Митя разговаривал не со мной и не для меня. Разговаривал сам с собой. С большим гневом, со злостью обрушивался он на церковников, на попов, называя их лиходеями. С негодованием вспоминал о произволе помещиков, их управляющих, называл их кровопийцами, обвинял их в ранней смерти своей матери, почему и решился уйти из деревни на поиски «лучшей жизни»:
- Сбросили двуглавого коршуна из насиженного угла, надо бы и гидру капитала окончательно придушить, – сказал он однажды. Другие времена наступают, говорил он, твердым голосом. Таперича, Ленька ты человеком должен стать! Удержать бы времена-то!
Старик знал, что масштаб и территория гражданской войны расширялись. Угроза молодой Советской республике возрастала. И он понимал, что только с «удержанием» наступавших времен «ты Ленька человеком должен стать». Да старик понимал, а мне потребовались годы, чтобы понять сказанное им тогда в 1918 году, почему же я еще «не человек?».
1919 год принес заметные изменения в семью.
Вера нашла работу подсобного рабочего на артиллерийских складах. Раиса получила работу (не помню, в каком учреждении) телефонистки. Не той, что на коммутаторе соединяет абонентов, а той, что передает и принимает телефонограммы. Я был определен в Ярославскую губернскую школу-интернат. В доме показывался раз, очень редко, два раза в неделю, чтоб «доложить» матери, чем занимаюсь, что делаю, как веду себя в школе.
Совет учащихся Ярославской Губернской Пролетарской школы (интернат). В центре – директор школы Калиниченко. Справа лежит Л.К.Бекренев. 1920 год.
Весна и лето 1920 года принесли для семьи, особенно для Тони и Александра Александровича печаль и горе. За довольно короткий промежуток времени скончались один за другим родители Александра Александровича. В доме в Которослевом переулке остались Тоня с мужем. Их двухлетний сын и сын-младенец. Тоня и муж продолжали работать кондукторами трамвая. Малышей не с кем было оставлять. Тоне не хотелось бросать работу. Жировы предложили Елизавете Евграфовне переехать в домик в Которослевом переулке. Чтобы помочь Тоне, мать согласилась. Так в 1920 году мы расстались с Коровниками. Вырастив, воспитав, пристроив, как она говорила, своих детей Е.Е. с такими же душевными, благородными чувствами и заботами занялась своими первыми внуками.
В 1921 году к нам переехал со своей женой Татьяной Григорьевной Николай, получивший назначение по службе на те же артиллерийские склады, на которых работала Вера, на должность заместителя начальника по хозяйственным и материально-техническим вопросам. Поскольку жилье для него подыскивалось, он месяцев шесть-восемь проживал тоже в «домике над рекой», в котором число квартирантов увеличилось до 9 «с половиной» человек: мать, Тоня с мужем и двумя малышами, Вера с Раисой, Николай с женой и я за половину человека, поскольку лишь иногда оставался с ночевкой. В теплые месяцы выручала веранда, а в холодные – располагались на полу так, что вступить было негде.
Затем Николай получил жилье. Вера вышла замуж за Сорокина – помощника машиниста паровоза, ушла к нему. Раиса вышла замуж за Махровского – работника Горкома ВКП(б), ушла к нему. Обстановка в доме разрядилась. А семья разрослась. Вернее сказать, стало пять семей, две из которых проживали вместе: семья Тони и я с матерью. Летом 1922 года, окончив 8 классов, я вернулся в дом.
Домик в Которослевом переулке.
Жили дружно. Все навещали домик в Которослевом переулке. По праздникам все собирались у бабушки Лизы. Она была рада, всеми довольна. И больше всего ее радовало то, что все ее дети, кроме меня, обрели свои семьи, имели детей, были заняты работой, домашними делами, словом, все, как она говорила, пристроены к делу, в том числе и я, начавший в 1922 году работать на электростанции. В семье установились, как говорится, «мир и благоденствие».
В 1926 году Николай был демобилизован из армии и выехал в Ленинград к месту рождения жены, с женой и двумя малолетними дочками.
И все же «злой рок» преследовал нашу семью. Иначе не скажешь.
В 1928 году скончался Александр Александрович Жиров – второй муж старшей сестры.
В доме опять рыдания, обмороки, соболезнования соседей, унынье.
У матери опять тот же вопрос к иконе еле слышным голосом: «».
.jpg)
