— Ну как, тебе нравится? Вот, держи, милый, эта лучше всех, закажем рамку, и ты поставишь в своей каюте. Чтобы я все время была с тобой. А! Машина! — взглянула она в окно и, поправив у зеркала кудри, кинулась в кухню. — Герда, Герда, накрывайте на стол на троих! Да, да, я привезла там закуски из Таллина! Не беспокойтесь, Герда, я сама отворю...
Вошел кинооператор, поджарый, очень немолодой, с пергаментной кожей и большим носом, элегантно одетый, Он поправил галстук, постарался улыбнуться и представился Коркину:
— Витвицкий.
С тоской в сердце Коркин пожал его влажную руку. Он стал понимать, что то, о чем он думал — было единственной в жизни ошибкой — не кончилось, и ошибки будут нанизываться одна на другую; она не образумилась. Даже ожидая ребенка.
Они сидели за круглым столом и пили коньяк и ликер, принесенный Витвицким, и ели икру и угря, купленных в Таллине Людочкой, и Витвицкий, играя усталыми и потасканными глазами, утверждал, что жена Коркина — чудо и таких жен мужья мало ценят, а Людочка хохотала и соглашалась, что, действительно, мужья жен не умеют ценить. И Витвицкий стал навязывать Коркину свою дружбу; Коркину претило лицемерие человека, который только и думает, как бы отнять у него жену, а может быть, уже отнял, и Коркин лаконично отвечал «да» и «нет» и сделал вид, что не слышал предложения гостя выпить на ты. А тот убеждал, что Людочке надо, безусловно, сниматься в кино, очень жаль, что он снимает лишь хронику, уж он-то снял бы ее так, что она была бы советской , выпил весь коньяк и ликер, съел всю икру и всего и уже в открытую любовался Людочкой — она и в самом деле была хороша.
А Коркину лезли в голову мысли, что так будет продолжаться всю жизнь, и всю жизнь его будут обманывать, и за спиной его будут посмеиваться даже товарищи. Он вспоминал утверждение Щеголькова, что офицер не может жить двумя жизнями и быть волевым человеком на корабле и размазней — дома.
Но если он раньше ругнулся бы: «Ах ты, змей на хвосте!» — то теперь его охватило полное равнодушие, и он терпеливо ждал, когда же Витвицкий уйдет. Но Витвицкнй поднялся не скоро, долго лобзал ручку Людочке, попытался расцеловаться с Коркиным, но Коркин отстранился, и оператор чмокнул лишь воздух и ушел, обещав зайти завтра. Коркин знал, что завтра он уйдет в море и этот селадон останется с Людой вдвоем, и по всему видно, что Люде нравится этот «дядька» в светлом шелковом галстуке и в модных ботинках, и она даже не замечает, что он потаскун и ей годится в отцы.
Когда за Витвицким захлопнулась дверь, Люда, возбужденная от выпитого ликера и от близости чужого, неприятного Коркину человека, вошедшего к нему в дом, обняла Коркина:
— Пойдем баиньки, милый?
В первый раз в жизни Коркин не вздрогнул от прикосновения теплых рук, локона, пухлых губ. Он задал вопрос:
— А что ты купила Василию Васильевичу?
— Какому Василию Васильевичу? — переспросила она. — Нашему.
— Ах, Василию Васильевичу? — протянула Люда, словно только что поняла. — Знаешь, Васенька, у нас не будет никакого Василия Васильевича.
— Как не будет?
— Очень просто. Я слишком еще молода, чтобы возиться с пеленками... Он вскочил:
— Что ты с ним ?
Она стояла перед ним, перепуганная его резким выкриком. В первый раз в жизни он кричал на нее, ее тихий, смирный Вася, который никогда и пикнуть не смел.
— Что ты с ним сделала, я тебя спрашиваю? — Он схватил ее за руки.
— Вася, пусти, ты мне руки ломаешь.
— Так вот, значит, зачем ты ездила в Таллин... — догадался он. — Подлая... Подлая...
— В конце концов ты не смеешь!..— взвизгнула Люда.
— Молчи! Ты думаешь, я слеп, как летучая мышь? Думаешь, все стерплю? Все? Ошибаешься! Я был таким идиотом. Но флот мне дороже тебя. Ты сама подрубила тот сук, на котором держалась...
— Васенька, что с тобой? — Ее испугали слова, вернее — тон, каким они были сказаны.
Коркин подошел к шкафу и в душе сам удивляясь своей решимости, выбросил на постель все ее платья. Принес чемодан, раскрыл:
Укладывайся и уезжай.
— Ты рехнулся!
— Пока не устроишься на работу или не найдешь другого, как я, дурака, буду посылать тебе половину...
— Нет, ты с ума сошел! Герда! Герда!
— Вот что, Герда, — сказал Коркин вбежавшей хозяйке, — Людмила . А я оставляю квартиру. Вот деньги. За своими вещами я зайду завтра.
Он выбросил из бумажника деньги, нахлобучил фуражку и вышел на дождь.
В городе произошло незначительное событие, которое почему-то долго потом вспоминали: в театре, во время антракта, в фойе лейтенант Коркин подошел к Норе Мыльниковой и сказал ей — все слышали:
— Вы — гадюка.
— Сумасшедший психопат, — передернула плечами Нора.
Одни утверждали, что лейтенант Коркин пьян, другие — что он не пьет вовсе...
Вскоре распространился слух, что Коркин развелся с горячо любимой женой.
— О, это страшный тиран, он ей руки выламывал, ревновал, как мавр... Я сама видела синяки, — говорила Нора подругам.
И они с опаской поглядывали на тихого Коркина и жалели Людочку, которую в Ленинград провожал сам Витвицкнй — он собирался попутно снять «ленинградский сюжет».
Фрол не только переживал. Он негодовал. Его воспитали в боях; он видел, как приемный отец его Русьев, и боцман Фокий Павлович Сомов, и все остальные матросы жизнь готовы были отдать за товарища. Истекали кровью — и все же дрались. Умирали, но не покидали друга в беде.
— Все происходит потому, что многие самоуспокоились, вот, как Мыльников: «Никто в мирное время к нам не полезет». Воспитывать боевой дух не умеем! — горячо говорил Фрол Никите, забежав к нему вечером. — Я вчера на бильярде играл с командиром сторожевика, пограничником (одну — я у него, а три — он у меня), ну, так он мне рассказывал: чуть не в каждый дозор то шхуну, то катер захлопают; проверят документы — всегда окажется, что рыбаки эти или туристы, хотя люди и заграничные, а родились в этих местах. Смекаешь?
— Смекаю.
— Вот тебе и никто не полезет. Лезут! И не с тортом и не с букетом цветочков. Прошин, тот лейтенант, их штрафует да выпроваживает вежливенько. А я бы их — за решетку! — ударил Фрол кулаком по столу, чуть не сломав свою любимую трубку. — Пограничники пограничниками, но и мы — не зевай. Матросов воспитай, как положено. Ходи в море в шторм, в снег, в туман, траль в туман — вчера в туманище тралили, учи воевать. Да и сам расти. Если ты каким из училища вышел, да таким на год, на два останешься — хрен тебе, офицеру, цена. Правильно я говорю? Никита подтвердил:
— Правильно.
— Нам все кажется, что раз мы с тобой войну повидали и хорошо ее помним, то и все о ней так же помнят, как мы. А ведь есть нынче много таких, что войны и не нюхали. Зеленые. Я вот спрашиваю своих: что вы знаете о тех, что на берегу похоронены? Помалкивают. А вы знаете, говорю, что они один за другим погибали, а ни на шаг не отошли? Нет, не знали, выходит. Разыскал я газеты, где все было подробно описано. Читают. Глаза загорелись; цветов в магазине купили.
Я спрашиваю: а о Никонове слыхали, друзья? Мнутся. Нелюбознательный, говорю, вы народ. А ведь он воевал тоже в здешних местах. Я еще курсантом из Таллина съездил под Кейлу. Видел дуб, к которому немцы колючей проволокой его привязали; под тем дубом был костер разведен — до сих пор там трава не растет. Сама земля возмущается. Пытали его и живого сожгли, а ни слова от него не добились. Что ж, по-вашему, был он из другого теста замешан, чем вы? Горьковчанин, с «Красного Сормова», рабочий паренек, как вот вы...
Да что ходить далеко? На наших тральцах мало минеров-героев? Богатство у нас под руками, а мы по лености своей им не пользуемся.
Возьми, моего Румянцева. Мы с ним поцапались поначалу, а теперь подружились. Я, говорит, хоть командую и артиллеристами и минерами, а минеры больше мне по душе. Говорят про профессию эту, что она и трудная и опасная. Это верно. Зато на ней, говорит, быстрее возмужаешь. Уж больно близко, говорит, вокруг нас курносая бродит — куда ближе, чем на четыре шага...
Я думаю, бродит: выловишь мину незнакомого образца да шаг за шагом ее разбираешь. Подорвешься на девятнадцатой гайке — другой твою ошибку учтет, да дойдет до тридцатой. Третий, глядишь, весь секрет и раскроет... Аж дух замирает!
Румянцев мне про одного старшину рассказывал, забыл, как фамилия. Тот в войну, понимаешь, забрался ночью на немецкое минное поле да давай вешки вглубь загонять. Ну, наутро и началось представление — свои на своих подорвались! Вот уж не скажешь про того старшину, что у него заячья душа. Богатство такие факты, Кит?
— Богатство...
— Вот то-то и есть. А сколько их, Кит! Повсюду рассыпаны.
Постучался рассыльный с «Триста третьего»: командир просит на корабль штурмана.
— Есть. Доложите, сейчас приду.
— Мой-то Василий Федотыч, как скинул ярмо да рассчитал свою Секлетею — другим человеком стал. А то — дома «чепе», на корабле тоже «чепе», разве это жизнь? Ну, бывай здоров, Кит!
Через час «Триста третий» выходит в море.
Клубится густой туман.
Где-то в тумане бродит сторожевик пограничников.
Где-то в тумане скользит шхуна, похожая на корабль-призрак, пробираясь к запретным для нее берегам.
Они должны неминуемо встретиться. Это — судьба.
На «Триста третьем» перезванивают колокола громкого боя, и все стремительно разбегаются по боевым постам.
Стоя рядом с Коркиным, Фрол так зычно командует: «Трал поставить!» — что его услышали бы на юте и без корабельного репродуктора.
Через срез кормы, знакомо шурша, кабель сползает в море. Трал ставят без шума и суеты.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
