Она не станет его разыскивать. Она его никогда не увидит.
Он приехал к ним на дачу в Разлив. Она ходила с ним на шверботе. Митя предупредил: «Не заглядывайся на него, Ленка, он заарканенный». Брат шутил и не знал тогда, во что все это выльется. И он же первый заметил. Митя сказал как-то вечером, придя с моря: «Я знаю, что его Любовь Афанасьевна — прямо скажем, сущая дрянь. Но у него двое детей, и Юрий хочет их вырастить моряками. Разрушать флотскую семью, Ленка, — последнее дело».
Она проплакала целую ночь. Раньше она не задумывалась. Не задумывалась ни о детях его, ни о Любови Афанасьевне. Он никогда не говорил о Любови Афанасьевне плохо, не говорил ничего — будто и не существовало никакой Любови Афанасьевны.
После тяжелого разговора с Митей она пыталась отдалить Юрия от себя, но он писал ей хорошие, теплые письма, она не могла не отвечать. И потом... она все надеялась. На что надеялась? На чудо? Чудес не бывает. Она и сама не знала, каким может быть это чудо.
Произошло самое страшное в жизни. Митя, ее Митя, вырастивший ее, когда умерли мать и отец, погиб в финских шхерах.
Если человек умирает на твоих глазах и ты хоронишь его на мрачном кладбище, ты знаешь, что он лежит в земле и ты его больше никогда не увидишь.
Погиб — это не умер. Ей все казалось, что Митя вернется, что получилась ошибка, он войдет и возьмет со стола свою трубку.
Но Митя не возвращался. У нее никого больше не было, кроме Юрия. Он пришел к ней тогда на , и она доверчиво приникла к нему, к самому близкому человеку на свете. Она с ним говорила о Мите, и оба они вспоминали, как Митя готовил шашлыки и пельмени, сражался в шахматы и в «козла», обещал когда-нибудь совершить отчаянно смелый подводный рейс подо льдом чуть не на Северный полюс. После гибели Мити Юрий стал часто бывать у нее. Она привязалась к нему, забывая о том, что у него есть семья, есть Любовь Афанасьевна. Он верил в ее талант. Она для него играла Ларису, Джульетту. И вдруг перед самой войной на набережной, у решетки Летнего сада, Юрий заговорил о своих сыновьях, о чести моряка-офицера, о том, что не может разрушить семью. Ей стало ясно, что она теряет его навсегда...
Она из гордости не сказала ему там, у Летнего сада, что Любовь Афанасьевна опередила его: пришла в театр к директору и председателю месткома, подала заявление, обвиняя актрису Кузьмину в моральной распущенности. Много слезливых и грязных слов было написано ехидным, злым почерком на листках голубой почтовой бумаги. «Вопрос» разбирали. Ей сделали «предупреждение», и председатель месткома, сменивший трех жен, напыщенно говорил о советской семье и советской морали.
Она не ушла из театра, потому что любила его. С Юрием больше она не встречалась. За ней давно уж ухаживал и добивался взаимности молодой режиссер и актер. Он был развязен и обаятелен, независим, общителен, казался человеком с душой нараспашку; все молодые актрисы были в него влюблены, а почитательницы таланта засыпали его надушенными «белой сиренью» записочками.
Чтобы покончить с прошлым, Леночка очертя голову приняла предложение режиссера. Он женился на ней, зная, что на интрижку она не пойдет.
Бывает, актриса держится за режиссера-мужа, и он выдвигает ее на главные роли. Положение Леночки в театре было заслуженно прочным, и унизительное существование «при муже» ей не грозило. Наоборот, у него оказался нетерпимый характер: он грубил людям, отдавшим сцене всю жизнь, и восстановил против себя коллектив.
В эвакуации они переходили из театра в театр, потому что он нигде долго не мог удержаться: воображал себя непризнанным гением, озлоблялся все больше, ругал любимого учителя Леночки Юрьева «проповедником гнилого романтизма в театре».
Ей претило фанфаронство мужа, хвастовство, неумение ужиться с товарищами, терпевшими его до поры до времени потому, что он был все же талантлив и порой — обаятелен.
Добившись Леночки, он быстро охладел, продолжал путаться с совсем молоденькими поклонницами, кричал, что разлюбил, потому что она начинает стареть и у нее потолстели ноги и часто краснеет нос.
Леночка порвала с ним, окончательно убедившись, что муж — делец от искусства, отбирающий только те пьесы, поставив которые можно получить премию или звание, хватающий роли не своего амплуа, надеясь, что, сыграв их, можно тоже «отхватить» премию или «званьице».
Он гонялся за ней, угрожал, приезжал в Ленинград на Галерную, рыдал, умолял на коленях, клялся в любви, просил все простить и устроить его в тот театр, в который она поступила. Она показала ему на дверь. С нее было довольно.
Через несколько лет на Галерной появился друг Мити — Вадим Суматошин; она не сразу узнала Вадима в лысом пожилом человеке в очках. Они вспоминали Митю и Юрия, которого Суматошин тоже давно не видал, но знал, что Любовь Афанасьевна его бросила, забрав к себе Глеба.
Суматошин ей не понравился: перед ней был не прежний друг юности, а новый, чужой человек! У него «я», «я», «я» в разговоре мелькали, как телеграфные столбы на дороге, он был упоен своей славой и всерьез возомнил себя новым Росси, хотя его уродливые творения только полуслепой или выживший из ума человек мог сравнить с ансамблями великого зодчего.
Они расстались холодно, и когда за ним захлопнулась дверь, она вспомнила: он не оставил ни телефона, ни адреса; и нисколько не пожалела об этом.
Она знала от Суматошина, что Юрия нет в Ленинграде, да и сам он писал ей раньше, что живет то в одном, то в другом порту Балтики. Она не отвечала ему все эти годы, не зная, что он разошелся с Любовью Афанасьевной. И он перестал писать. Но и теперь она решила его не разыскивать. Наверняка, он давно о ней больше не думает! Смешно явиться к нему после пятнадцати лет разлуки. Нет, если он сам разыщет ее или их столкнет случай — тогда дело другое...
И случай столкнул их. Они встретились. А он — не зашел. Поднялся и ушел из театра, не досмотрев спектакль до конца.
Свет три раза мигнул, и помощник режиссера, заглянув в уборную, прокричал:
— Начинаем четвертое действие. Кузьмина, вы готовы? Прошу на сцену...
Щегольков не вернулся. Хэльми поняла, что случилось что-то серьезное и он вернется не скоро. Она привыкла быть женой моряка. Она заметила опустевшее кресло Крамского. В левой ложе уже не было Хейно Отса, осталась только его жена. Дождь явственно барабанил по крыше, и вдруг отчаянно взвыл ветер и кто-то грохнул железом: ударил гром. Ее словно толкнуло что: Лайне ушла с рыбаками! Рыбаков застал в море шторм. Вот почему ушел Миша, почему в ложе нет Хейно Отса и нет больше в зале Крамского. Они ушли спасать рыбаков. Она смотрела на сцену, но плохо понимала, о чем говорят.
Они погибают! Как качало, когда ее перебрасывали на маленький остров! Тогда не было шторма, и на корабле было тепло и светло, и корабль казался таким безопасным! Она знала, что значит, если захватит тебя шторм на баркасе или маленькой шхуне. Бедная Лайне!
барабанил по крыше, и еще раз громыхнуло, ударило по железу. Хэльми старалась вслушаться в то, что происходит на сцене. Вокруг перешептывались. О чем? Она поняла: с актрисой, чудесно сыгравшей три акта, что-то случилось. Почему она говорит тусклым голосом, словно пытаясь покончить с наскучившей пьесой и поскорее дотянуть ее до конца? В тон Кузьминой заиграли и другие актеры. Да это просто позор!
Но вдруг снова все изменилось. Актриса взяла себя в руки. Может быть, ей мешал гром и дождь, который барабанит по крыше? Огромные серые глаза ее вновь наполнились жизнью. В голосе зазвучали нотки безысходного горя. Зал опять замер. Никто больше не перешептывался. Хэльми забыла о шторме, о Лайне, переживая только трагедию Норы...
Она очнулась, когда задернулся вишневый бархатный занавес, зал всколыхнулся, устало улыбающаяся и постаревшая лет на десять актриса вышла на вызовы, и Хуго Эллер, один из старейших эстонских актеров, поднес ей белые гладиолусы.
Когда «Триста третий» и «Триста седьмой» уходили в море, а на «Триста пятом» была объявлена боевая готовность, Фрол успел перекинуться двумя-тремя словами с Никитой. Никита узнал, что они идут выручать рыбаков.
Он поглядел вслед кораблям, раскачивающимся на бурной волне. Вот оно служение человечеству, о котором говорил Щенников. Не только очистка морских путей. Всю жизнь рыбаки, как и моряки, — в море. Море их кормит, и в море они находят могилу.
Невесело им там нынче. закрывала весь горизонт. Противоположного берега бухты не было видно. Дождь барабанил по палубе. Небо казалось черной непроницаемой крышей. Бурая вода выплескивалась через борты на корабль. Объявлена боевая готовность — значит, они в любую минуту могут последовать за «Триста третьим» и «Триста седьмым».
В море — шторм. Кругом — подводные камни и мели. И где-то крохотное суденышко в темных волнах. Может быть, не одно. И на них — отважные люди «берега бурь».
Недавно Никита был вместе с Лайне в гостях у ее дяди — Херманна Саара. Ярко-зеленый домик с белыми наличниками окон. В саду — маргаритки и сети. Тетка Райма подает на стол кильку, дымящийся картофель и масло. Из уважения к гостю разговаривают по-русски. Саар пьет из маленького граненого стаканчика водку, не пьянеет и рассказывает, как пропадали навсегда в море деды; жены в темные ночи их ждали на берегу.
Пришла соседка и позвала Лайне к заболевшим детям. Лайне пошла на зов и вернулась, успокоенная: ничего опасного не было. Во дворе пахло солью и йодом, и от сетей, развешанных на длинных жердях, несло острым запахом рыбы.
И когда они уходили, поблагодарив за гостеприимство, дядя Саар пригласил Лайне пойти с ним в море и, засмеявшись, что-то сказал по-эстонски жене. Только в городе Лайне перевела слова Саара: «Славная парочка, не правда ли, Райма?»
У Никиты забилось сердце от этих слов, для него вдруг ставших значительными. А сейчас пришло в голову: а что, если Лайне пошла нынче в море с Херманном Сааром? С утра был такой ясный, многообещающий день... Проклятые чайки сидели на воде, предвещая тихую погоду. Оказывается, не всегда можно верить не только «точным» прогнозам, но и «верным» ...
Лайне — в море... Эта мысль не оставляла его до тех пор, пока он не услышал команды «Смирно» и не увидел Крамского и Бочкарева. «Корабль к походу изготовить». Крамской в клеенчатом плаще с капюшоном поднялся с Бочкаревым на мостик. «Штурман!» — позвал он Никиту. Матросы отдавали швартовы.
Никита увидел, как Супрунов злобно пнул Буяна: «У, чертова собака», — и, завизжав, любимец Глобы и всего экипажа скатился в люк.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
