— Глоба — классный специалист. Орудийный расчет его первым на корабле стал отличным. Мы видели: он смел и отважен. Он хорошо понимает, что у нас, моряков, отвага и мужество должны сочетаться с мастерством, с трезвым расчетом. Глоба учится... Его орудие стреляет без промаха — это показали последние стрельбы. Глоба много и упорно читает, готовит себя к пожизненной морской службе...
Кто-то спросил:
— Значит, навсегда остаешься?
— На всю свою жизнь...
Говорит Межуев:
— Глоба борется, чтобы весь корабль стал отличным, человек политически развитый, обладает большим кругозором, настоящий моряк; на него равняются остальные. Таких, как Глоба, уважают и ценят...
Все поздравляли его. Подошел к нему Супрунов. В первый раз за все время подошел, как бывало в Москве, на окраине, правда, не посмел Герасей назвать, а поздравил официально.
— Спасибо, — сказал Полтора Герасима. — Думаю, Леня, что и ты станешь опять человеком.
— Это что же, девчонку из воды вытащил, так сразу и человеком с большой буквы, выходит, я стану? — Глаза Супрунова стали наглыми, вызывающими. — Да я, может, за ней и в холодную воду кидался и жизнью своей рисковал потому, что мне, Дон-Жуану, опять же новая жертва нужна.
Что теперь твоя постылая ,
Страх познавший Дон-Жуан?
Глоба только вздохнул да рукою махнул:
— Эх, матрос, матрос Супрунов! А я-то думал... Супрунов, поняв, что перехватил, погасил вызывающую наглость в глазах и проговорил глуховато:
— Матрос Супрунов расчет свой не подведет.
— Давно бы так, Леня.
Но Глоба все же предупредил:
— Ты уж с этой... спасенной, как ее там, Зельмой, что ли, романов не заводи. Воздержись. Становись по всем пунктам ты человеком. Чтобы за тебя не краснеть.
— Не покраснеешь. Не покраснеете, — поправился Супрунов, вспомнив, что говорит со старшиной.
Лейтенант Стожаров, окончив доклад комдиву, чуть задержался уходя.
— Я обратился к вам с просьбой списать с моего корабля двух опозоривших его трусов. Поскольку вы своего решения до сей поры не вынесли, прошу считать, что моей просьбы не было.
— Почему? — поднял брови Щегольков. Если бы Стожаров заглянул комдиву в глаза, он заметил бы мелькнувшую в них хитринку.
— Признаю, что погорячился и забыл... да, забыл о том, что я обязан был воспитать их людьми с большой буквы. Мою ошибку исправляет теперь ...
— Ага... — почему-то значительно произнес Щегольков.
— Что вы сказали?
— Нет, ничего. Продолжайте.
— Тогда... ночью, когда мы спасали баркас, оба действовали не хуже других.
— Но и не лучше, надеюсь?
— Нет. Но — разрешите спросить — почему «надеюсь»?
— Потому, что было бы неправдоподобно, не так ли? Добро, лейтенант Стожаров. Наш командир соединения учит — не бросаться людьми. Мы ведь тоже в училище все были разные, не правда ли? И нам вправлял мозги комсомол. А только комсомол комсомолом, но и сам не плошай. Теперь дело — за вами...
И комдив дружески пожал руку Стожарову.
Только что окончившийся был серый и тусклый. На этот раз шла пьеса, давно надоевшая; декорации были затрепаны; то почему-то не открывалась картонная дверь, то актер отвечал невпопад партнеру, то не вовремя загорался прожектор. Кузьмина играла девушку, ставшую женой «трудного мужа»; она пронесла любовь к нему через годы больших испытаний. В зале слышались всхлипывания, и из сумочек извлекались платки. И верно: она была очень естественна; было трудно подумать, что та же актриса вчера была женой-куколкой, Норой.
А теперь женщина из пьесы сидела в каморке за сценой у зеркала, усталая, с измученным, но счастливым лицом. Они-таки встретились! Она пригласила Крамского сесть, подождать, и он молча смотрел, как сползает грим и она становится Леночкой. Но не той Леночкой, которая встречала его когда-то на платформе Разлив. Перед ним была моложавая женщина, почти стройная, с едва заметными морщинками возле серых, удивительных глаз. Непостаревшие волосы цвета каштана обрамляли лицо.
Как странно, что людям, вновь нашедшим друг друга, как будто не о чем говорить. Сказать хочется много, но с чего же начать?
— Постарели мы, да? — улыбнулась она, глядя в зеркало.
— Я — конечно, — ответил он, — ну, а ты...
— А я — нет, ты хочешь сказать? Не стоит, Юрочка. Я своих лет не скрываю. Я ведь больше уже не играю Джульетт и Офелий. Баста! Готовлю Кручинину, постепенно перехожу на старух. Театр бросать вот не хочется...
Она вздохнула.
Он понял: она театр любит не меньше, чем он свое море, свой флот.
А мне сказали, почему ты вчера ушел со спектакля. Как, должно быть, у тебя хорошо на душе! А я-то было подумала... Подумала, что скверно играю.
— Нет, Леночка. Играешь ты хорошо. Но для меня ты—не только актриса. Ты—самое лучшее воспоминание юности...
— Только воспоминание? — спрашивает она с грустной улыбкой. — Ты меня не забыл?
— Не забывал ни на день, ни на час, — ответил он просто и искренне.
— Я — тоже. — Она взяла его за руку. — Ну вот, я и готова. Куда мы пойдем?
— Хочешь пойти на народный праздник? Сегодня — Иванова ночь.
— Как ни странно, я никогда не видела огней Ивановой ночи...
Одна из последних белых ночей — ночь на Ивана Купала. Воздух предельно чист и прозрачен. Синеют береговые леса. По всему побережью, куда ни кинь взгляд, поднимаются к светлому небу дымки; то тут, то там видно желтое пламя костров.
Студенты из Тарту и Таллина приехали на каникулы в родной городок. Уж они-то умеют веселиться и петь! Какие чудесные песни поют в эту светлую ночь!
Никита идет рука об руку с Лайне. Она доверчиво прижалась к его плечу. Никите кажется, что когда-то все это было: и ночь, и костры, и песни, и девушки в полосатых юбках и в белых вышитых кофточках с широкими рукавами, девушки с голубыми и алыми лентами в светлых, как лен, волосах. Было? Где? Может быть, в какой-нибудь пьесе? В опере? Или в кино?
Парень в короткой курточке и в коротких штанах берет за руку свою подругу. Они разбегаются и летят над костром. Тогда Лайне толкает Никиту плечом, как деревенская девушка своего кавалера:
— Прыгнем, а? Разве мы — хуже их?
И такой задор светится в ее синих глазах, что он даже не задумывается: удобно ли офицеру прыгать через костры Ивановой ночи? Он берет Лайне за руку, и они бегут по влажной, примятой траве. Ее рука отрывает его от земли, они скользят над костром, слыша: «Браво, моряк!» И вот они на траве, разгоряченные, запыхавшиеся. И ему опять кажется, что все это было когда-то — он уже прыгал через в такую же торжественную и тихую ночь, и Лайне была его девушкой.
Душа поет. И все девушки в эту ночь кажутся хорошенькими и юными. И Никита зовет Лайне на веселую польку, и она кладет руки ему на погоны, и они прыгают, кружатся...
Впервые Лайне берет его под руку и подводит к Херманну Саару и тетке Райме, и толстуха хочет поцеловать его за спасение племянницы, а толстый Саар притворно сердито ворчит: «Тебе бы только лизать молодых». И Никита пытается убедить, что не он спасал Лайне, но Лайне оспаривает: «Он, он!» — и тетка Райма расцеловывает его в обе щеки сочными, пахнущими рыбой губами.
Студенты и девушки выходят с факелами из лесу попарно, и от трепещущих огней краснеют лохматые сосны.
— Я в жизни не видела ничего подобного, — восхищается Леночка.
Она качается на качелях в лесу с девчонками и кружится в хороводе, а когда начинаются танцы — танцует без передышки с парнями веселую эстонскую польку. Потом с виноватым видом подходит к Крамскому:
— Я сегодня совсем сумасшедшая. Но мне, честное слово, так весело!
Приглашают к столу. На длинных столах на берегу бухты дымится картошка — и чего еще только там нет! И соленая килька, и копченые угри, и сиги, и румяная плоская камбала, и кувшины с домашним, пенящимся пивом. Крамского сажают на почетное место. Он помог им построить и эту новую пристань у моря, и этот клуб там, вдали, и его моряки оснащают старую шхуну, и она станет «Калевипоэгом», учебным судном, для юных мечтателей, которые хотят плавать всю жизнь по морям.
Моряков угощают , и девушки с голубыми и алыми лентами в светлых, как лен, волосах, ухаживают за ними — ведь кое-кому из них вчера ночью моряки сохранили жениха, брата, отца.
Не произносят речей — они не нужны нынче, речи, все ясно без слов.
Тильда, в переднике, с седыми косами за спиной, бродит между столами и, подойдя то к одному, то к другому моряку, спрашивает, заглядывая в глаза: «Ты — Миша?»
Все предупреждены и с уважением смотрят на бедную девушку, спасшую от смерти их товарищей—моряков. Дорогого ценой она расплатилась.
Никита и Лайне идут по дороге, обсаженной соснами. Верхушки их образуют высокий шатер. Где-то в чаще поют. А они идут молча. Лайне верит в судьбу, хотя в университете твердо усвоила, что судьба — предрассудок. Никита — ее судьба.
Никита идет рядом с ней среди ночи. Вдруг ему вспоминается утонувшая на днях девушка; она лежала на отмели с разметавшимися светлыми волосами и руками, раскинутыми крестом. Лайне тоже могла лежать неподвижно на какой-нибудь отмели!
Странно: и она как раз подумала об утопленнице. Остановилась:
— Ни-ки-та!
— Есть Никита!—откликается он.
— О! Мой милый... Мой милый...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
