Погребенье состоялось в 16 часов 27 января в Москве на Красной площади в деревянном Мавзолее временного типа. В 1930 году Мавзолей был заменен каменным, облицован мрамором, гранитом, ламбрадором, порфиром.
Помнится мне и день 27 января 1924 года.
Мороз 30 градусов. Из Заволжского, Закоторосльного, Центрального районов Ярославля, окружавших его слобод и деревень шли нескончаемыми потоками колонны людей на центральную (Ильинскую) площадь. Шли с красными знаменами, флагами, портретами Ильича, обрамленными черными бантами с длинными лентами.
Над колонными от людского дыхания – серые облака пара. Головные платки женщин, шапки, усы, бороды мужчин покрыты инеем. Лица хмурые.
Я шел в составе оркестра во главе колонны ЯГЭС. Но играть было почти невозможно. Инструменты замерзали. На перекрестках улиц горели костры. Люди обогревались. Мы, музыканты, обогревали инструменты. Пытались играть похоронный марш, но взятого из костра тепла, хватило только до первого перекрестка улиц. Инструменты замерзали вновь.
Без пяти минут 16 часов на площади закончился траурный митинг. В 16 часов в момент погребения Владимира Ильича под Ярославлем гремел орудийный салют. Склонились знамена. Над городом стоял сплошной гул заводских, фабричных, транспортных (паровозных) гудков, длившийся три минуты. На эти минуты везде остановились станки, работы, городской транспорт, в молчании на улицах остановились люди. Мужчины, несмотря на мороз, сняли шапки.
Так трудовой народ прощался со своим вождем и учителем, великим мыслителем В.И.Лениным, развивавшим основные положения учения Карла Маркса и обогатившим его практическим воплощением борьбы пролетариата против капиталистического угнетения. Возникло марксистско-ленинское учение, марксизм-ленинизм.
Работая на ЯГЭС, я многое познал, увидел, был приобщен к труду, к общественной работе, и это было главным в моем воспитании, я почувствовал и испытал трудовую дисциплину и в какой-то степени общественную дисциплину, трудовое товарищество.
И все это вовсе не значит, что я лишился или избавился от мальчишеского характера и поведения. Нет. У нас сложилась дружная группа ребят, работавших в разных цехах ЯГЭС: Саша Поляков, Димка Шатров, Витя Щербаков, Никита Корнилов и некоторые другие. Вместе ходили купаться в Волге, в Летний сад на танцы, в рабочие клубы на вечера самодеятельности, в кинотеатры.
Кстати сказать, я и сейчас с тем же юношеским восторгом смотрел бы такие фильмы с участием актеров: Гарри Пиль, Гарольд Ллойд, Бестер Кетви, Мэри Пикфорд, Дуглас Фербенкс и другими, как «Женька Окурок», «Летающий автомобиль», «Багдадский вор», «Всадник без головы», «Человек невидимка», «Таинственная рука или тайны Нью-Йорка», «Дочь Африки», «В дебрях Африки», «Кровь и песок» и ряд других картин.
Так что гуляли, веселились по-мальчишески, играли в разные игры с девчонками, а также в футбол, в лапту и другие игры, зимой – катались на коньках и лыжах.
Но мы никогда не допускали в своем поведении чего-либо антиобщественного или аморального.
В 1924 году, вскоре после кончины В.И. Ленина меня приняли в комсомол.
На ЯГЭС я работал более двух лет. Определился режим и ритм моего бытия. Приобретал новые знания в электротехнике, Саша Блинов по-прежнему курировал мою работу. Казалось, что определился крепко и навсегда мой трудовой, профессиональный путь.
Ан нет! Судьба распорядилась по-другому, внесла вводную, потребовавшую осмысленного, продуманного решения, не только моего, но и матери и ее зятя – коммуниста Александра Александровича Жирова.
Глава VII. Крутой поворот на трудовом пути.
В один из последних дней августа 1924 года, находясь в канаве под пассажирским вагоном, исправляя неисправность в электропроводке, я услышал Сашу Белова – секретаря комсомольской организации, сказавшего мне: «Ленька! После работы пойдем в Горком». – «Зачем? – спросил я, – Там узнаешь», – ответил Саша, и его ноги скрылись из моего «подвагонного» взора.
Наверное, опять, подумаля , оркестр понадобился Горкому комсомола. Горком партии и Горком комсомола пользовались нашим оркестром для участия в ряде мероприятий: для открытия, например, Дворца Труда, для направления на городские и загородные предприятия, для участия в их праздничных вечерах и т.п. В упомянутые дни Василий Михайлович был болен. В таких случаях старшиной оркестра оставляли меня. Но в данном случае я ошибся.
Приветливо поздоровавшись, секретарь Горкома обратился ко мне:
– «Ты знаешь, что комсомол шефствует над . ЦК выделил нам несколько путевок для направления ребят на обучение в Военно-морском училище с последующей службой на командных должностях на Флоте».
Слушая его, я по наивности подумал, не меня ли он хочет подключить к отбору кандидатов. Но он продолжил:
– «Саша говорит, что ваша организация рекомендует тебя послать в Морское училище. Поедешь учиться на флотского командира?» – спросил меня секретарь.
Такого оборота я не ожидал. В голове забегали разные мысли, но совсем не о комсомольском долге, не об ответственности, не об обязанностях, связанных с шефством комсомола над Флотом.
Мы, мальчишки, наблюдая краснофлотцев, прибывавших в Ярославль в отпуск, завидовали их оригинальной, красивой форме. Поэтому первое, что мне представилось после вопроса секретаря – быть самому одетым во флотскую форму, а второе – увидеть настоящее море, настоящие военные корабли, плавать на них.
Однако, радужные мысли затмевались тревожными: мне еще только 17, образование – 7 классов, примут ли в училище, да и отпустит ли мать?!
Так я и ответил, добавив, что надо спросить разрешения у матери.
– «Правильно сделаешь, - сказал секретарь, и ответ завтра сообщишь Саше».
Придя с работы домой, я рассказал матери о разговоре в Горкоме. Дома находился и А.А.Жиров.
Мать колебалась. Конечно, ей трудно было выпустить своего младшего в такой далекий самостоятельный полет. Что еще там получиться?! А здесь-то я приобщен к хорошему делу.
– «Какой из тебя командир, – сказала мать. Ты еще «Чижик» (так называли меня рабочие цеха ЯГЭС из-за относительно маленького роста).
Леонид Константинович с мамой и детьми Леной и Женей во дворе дома Елизаветы Евграфовны. 1949 г.
– «Напрасно, мамаша Вы так думаете, – вступил в разговор А.А.Жиров. У нас говорят, что он по-командирски музыкантами командует. А сам-то как? – спросил Жиров, – не боишься?
– «Не боюсь, – ответил я. Хотел бы поехать и учиться».
– «Поезжай!» – с доброй грустью и влажными глазами сказала мать.
Наверное, с полминуты возникло молчание, оба смотрели на меня. Молчание прервала мать.
– «Александр Александрович говорит, что Ленин поручил комсомолу над флотом шествовать, велел молодым учиться. Царство небесное этому доброму человеку!» – сказала мать.
– «Да уж какое, мамаша, царство на небесах-то? – возразил Жиров. Ильич-то не верил ни в бога, ни в черта».
– «Это враки!» – в свою очередь возразила мать, – Вы, Александр Александрович, человек умный, рассудительный, – продолжала она, – а клевету распознать не сумели. Это дунаевы, вахромеевы, оловянишниковы (она назвала крупных купцов и фабрикантов, ныне в их роли - Чубайсы, Ходорковские, Гусинские...) клеветали на Ленина, что он якобы антихрист, безбожник, разрушитель. Так то же враги Ленина! Кто же как ни бог, помогал ему творить добро бедным, простым людям, изгнать богатеев и душителей народа?!».
– «Ай, да мамаша! – рассмеялся Жиров, – здорово отчитала меня. И что верно, то верно. Фабриканты, купцы, банкиры, помещики действительно враги Ленина и его добрых дел. Немало возводили на него подлых, мерзких поклепов. А в бога-то, все-таки, он не верил. Верил в разум человека и в силы народные, особенно, в силы рабочего класса и беднейшего крестьянства.
Диспут, возникший между тещей и зятем, закончился в пользу моей поездки в Ленинград.
На следующий день я передал Саше Белову о согласии Елизаветы Евграфовны на мою поездку в Военно-морское училище. А он в ответ на это сказал, что прежде чем вести меня в Горком комсомола, согласовал вопрос с Жировым, который, поддержав мою кандидатуру, обещал подготовить Елизавету Евграфовну к согласию на мою поездку.
В пути.
Впервые в жизни я вошел тогда в вагон поезда дальнего следования: Кострома-Ленинград, через Рыбинск, Бежецк, через Бологое, на магистраль Москва-Ленинград.
На вокзале провожали меня мать и сестра Раиса. Билетами обеспечил представитель городского Военкомата. От ЯГЭС нас было двое: кроме меня, ехал Виктор Сарбунов, бывший гэпэшевец - воспитанник Губпролетшколы.
Народу в вагоне, как говориться, «полна коробочка». Я пристроился на полке третьего этажа общего пассажирского вагона. Духотища. Но открывать окна не разрешалось. Топливом паровоза были дрова, из его трубы выбрасывался густой черный дым и пучки искр, залетавших в окна, были возгорания. Средняя скорость поезда была небольшой. Остановки происходили не только в городах, но и почти на каждом полустанке. В пунктах, в которых паровоз заправлялся водой и дровами, принимал или выгружал багаж, стоянки занимали от 20 до 30 минут. Помня наказ матери, я всю дорогу не выходил из вагона. Вещей с собой – маленький узелок с запасной парой белья, и еще меньше узелок – с харчем.
В светлое время смотрел в окно. Перед взором проходили подлески, лесные массивы, луга, картофельные поля, полосы сжатых зерновых, холмы, овраги, ручьи и реки с берегами, заросшими ветлами, ивами, вязами, опустившими свои гибкие ветви в воду. Все это под солнечными лучами и голубым небом создавало своеобразную гамму красок с уже появившимися местами желто-багряными пятнами. Красива русская природа!
А вот деревушки, их дома, подсобные строения, ограждения дворов и участков земли оставляли грустное, жалкое зрелище: домишки покосились, покрыты высохшей, выцветшей грязно-серой соломой; стены подсобных строений дырявые, ограждения из разнодольных жердей уложены сикось-накось, разрушались. Смотрел на такие картинки и вспоминал некрасовские «гореловы», «нееловы»...
Проходили, не обращая внимания на поезд, женщины с ведрами на коромысле, наполненными речной водой: босые, в легких кофтах и длинных юбках с заткнутыми с боков за пояс подолами. У других – на плече корзина с бельем или таз, удерживаемый на бедре. Шаг – медленный, усталый. И никакого внимания поезду. Хватало, видимо, и своих мыслей...
Другое дело – ребята. Нередко группы по 5-6 человек, мальчишек и девчонок стояли вблизи железнодорожного полотна. Мальчишки – в длинных холщовых рубахах, подпоясанных бечевками, одна штанина засучена выше колена, другая опущена ниже пят, лохматые, давно не стриженные. Одна группа – с собаками. Другая – с коровами, третья – с козой, четвертая – и с тем и другим. Смотришь на них, а беднота так и лезет в глаза (Продолжают иметь место существенные сходства с обстановкой вековой давности с современной российской деревней и не только с ней. Сколько еще времени будут издеваться на русским народом иродные правители и их верные собаки). А лица радостные, улыбаются, ручонками машут проходящему поезду. Вот оно, беспечное, беззаботное, бездумное детство!
Было начало сентября. На сжатых ржаных полях по-прежнему еще упорно «трудились» грачи, другие пернатые. Кое-где люди копали картофель. Редко, но наблюдались лошади с телегой, уныло бредущие с опущенной головой, управляемые 7-8-летними малышами.
Ночью не спалось. Не только из-за духоты. Разные мысли одолевали: из недавнего прошлого – домашнего и коллектива ЯГЭС, и из наивного представления будущего. Думал и о матери: будет жадно ожидать весточки от меня, как ожидала в военные годы с фронта от первого зятя и от старшего сына. Я знал ее характер. Ценил ее любовь, заботу. И она ценила во мне сыновью преданность. Позднее Тоня – старшая сестра рассказывала мне, что мать с волнением отзывалась обо мне за то, что выросший до 17 лет, став рабочим, я не переставал считаться с ее советами, без ее согласия не предпринимал решений в возникавших жизненно-трудовых ситуациях. Многое передумалось за ночь под стук вагонных колес.
