— Давно.
— Трусоват у меня дружок,— заключает Фрол.— Ты что же, собираешься жениться на Лайне?
— Не знаю.
— Ах, ты еще не знаешь? — вскипает Фрол.— А я думал, ты уже твердо решил. Значит, Антонина все еще существует в твоем мятущемся сердце. Быстро не выкорчуешь. Еще бы! Ты помнишь? Когда твоя мать умерла, Антонина мигом к тебе прилетела. Утешать. Верный друг. Такие встречаются редко...
— Фрол, молчи!
— Отец твой без вести когда пропадал, она знала об этом, а ты и понятия не имел, так она тебе ничего не сказала. А совсем девчонкой была. У нее уже тогда было чуткое сердце.
— Молчи!
— Когда прощались в Тбилиси у дяди Мираба, уезжали в училище, помнишь, какие у вас были лица? Расставаться-то нелегко было, видно... Ну, скажи ты мне, идол ты твердокаменный: любил ты ее или нет?
— Фрол, ну что ты понимаешь в любви?
— А ты? Ты понимаешь, по-твоему? Ну, скажи-ка мне, отвечай, что такое любовь?
Что такое любовь?
Человек боится взглянуть на себя в зеркало: его обезобразило на войне. Его не радуют ни цветы, ни солнце. Его сердце — пусто. Он не хочет, чтобы она, та, которую он оставил, уходя на войну, ахнула и закрыла руками лицо. Пусть она его помнит тем, каким он был раньше.
Еще больше боится он жалости. Он выписывается из госпиталя и поселяется вдали от родного города. Он исчезает для нее навсегда, сживается с мыслью, что больше ее никогда не увидит. Он умер для нее. Она думает, он — погиб.
Проходит много дней и ночей. Он живет одиноко, затворником. У него нет ни друзей, ни жены. Ранним утром кто-то стучится в дверь. Он открывает. Она... Она не ахает и не закрывает глаза. Она берет его голову в руки и покрывает поцелуями ставшее незнакомым, обезображенное лицо...
...Другой случай. Она молода и красива. Они любят друг друга. Их разлучила война. Она не получила штабной бумажки, жен превращающей во вдов. Ей не сказали, что он пал в бою смертью храбрых. Как-то странно на нее стали поглядывать люди. Кто-то бросил жестокое слово «предатель». «Если его взяли в плен,—говорит она твердо, — то он добровольно не сдался». Паршивенько ухмыляются эти странные люди. Один — пожилой — говорит: «Знаете, что? Вы красивы и молоды. Мое имя ничем не запятнано. Я отдаю вам себя, свое положение, свое имя». Она отвечает: «Мое имя тоже ничем не запятнано». «Но вы носите его имя». — «И он тоже ничем не запятнал своего имени». — «Ну, знаете...» — «Знаю. Да, знаю и буду знать всю свою жизнь». Кисло ухмыльнувшись, пожилой человечишко с незапятнанным именем уходит от нее — навсегда.
Подруги считают ее ненормальной: «В твоем возрасте нелегко найти подходящего. Девчонки, красивые — и тем нелегко пристроиться». Она не хочет пристраиваться. С ней — его фотография. Ей не надо другого. В шкафу — бутылка его коньяку: он вернется; она его ждет.
Годы бегут. Другие долго не ждали: нашли новых мужей. Сроки все истекли. Жизнь уходит. Значит, так вся она до конца и пройдет е одиночестве?
Люди переезжают с места на место. Она остается в покосившемся домике на окраине. Он вернется, он должен вернуться в свой дом!
Вокруг вырастают десятиэтажные здания. Ее домик огорожен забором. Послезавтра и его, наконец, снесут. Если он все же вернется, напрасно он будет искать свет в своих окнах.
Она собирает вещи. Его сорочки, галстук, который она ему подарила. Может быть, позвать нынче соседей и распить бутылку его коньяку — на прощанье? Она достает бутылку. Кто-то стучит в окно. Неужели послышалось?
Так всегда стучал он: раз, еще два раза и раз. Она замирает. Опять стучат: раз, два раза и раз. Не веря и веря, она открывает дверь. Он — не тот молодой человек, который вышел отсюда в жаркое июльское утро сорок первого года. Седые виски, лицо в морщинах. Но это он, он! Три раза бежал он из плена, был вдохновителем бунта в лагере смертников. Он чудом уцелел от расстрела; был партизаном у наших друзей, боровшихся за одно с нами общее дело.
...Вера в любимого человека — любовь.
Еще один случай. Некрасивая и не очень уже молодая, она выходила в госпитале ослепшего красивого парня. Несколько месяцев она была ему и матерью, и сестрой, и сиделкой. Главный врач говорил ей: «Ну, и силища же сидит в вас, моя милая. Двужильная вы, не иначе двужильная». И тогда ее доброе и невыразительное лицо освещала улыбка, и главный врач удивлялся: «Смотри, пожалуйста. Да вы ведь — красавица». Но пропадала улыбка — и исчезала с ней красота.
Через несколько месяцев красивый парень прозрел. Первая, кого он увидел, была не она, а бойкая сестра Симочка, фаворитка завхоза и фельдшера. Он влюбился в Симочку с первого взгляда (можно влюбиться с первого взгляда даже после многомесячной слепоты). Ей льстило, что ее, беззаботную Симочку, любит настоящий герой. Но он скоро выпишется и вернется на флот, а она останется. Кто знает, что может случиться? Предлагает ей выйти за него замуж. Но для того, чтобы выйти за кого-нибудь замуж, у нее ух как много времени впереди!
Другая — та думает: почему она не хорошенькая, как, Симочка? Она втайне мечтала о нем; она чувствовала, что не может без него жить. Он — ласков с ней, называет ее милой и дорогой, но ни разу он не сказал ей, как Симочке на прогулке: «Надень рукавички, а то замерзнут твои маленькие славные ручки»... Он не вспомнил о тех руках, которые бережно поправляли подушку, давали ему пить и есть, отгоняли мух, гладили его волосы и слепые глаза.
Почти накануне выписки ему становится хуже. Главный врач сердится: «Нервная система — никуда не годится. Не пойму, что его взволновало. Черт знает что!»
Тогда любящая женщина идет вечером к Симочке.
Симочка перед сном старательно завивает кудряшки. Любящая женщина говорит:
— Не мучай ты больше его. Ты нужна ему. Неужели не понимаешь — нужна! И лучше его тебе никогда не найти. Поезжай с ним, живи и постарайся исправиться, не огорчай его, Сима...
В душе она думает: «Ты глупа, легкомысленна — и не дай бог, чтобы он это понял».
Она приходит в свою крохотную голую комнатку, ничком ложится на койку, прикрытую тощим тюфяком, головой зарывается в подушку, набитую колючей соломой, и старается плакать так тихо, чтобы ее слез не услышали за тонкой стеной.
Никита встретил Фрола через несколько дней.
— Я написал ей,— бросил Фрол на ходу,
— Кому?
— Антонине.
— Зачем? Что ты ей написал?
— Чтобы поскорее приезжала.
— Ну, знаешь, Фрол, это просто... (подлость, хочет сказать Никита, но вспоминает Супрунова, который обозвал «подлым другом» Глобу). Я бы просил тебя не мешаться в чужие дела.
— В чужие? — удивляется искренне Фрол. — С каких это пор дела товарища стали чужими? Не по-флотски ты поступаешь, Кит. А впрочем, живи, как умеешь. Пока...
И Фрол уходит вдоль моря. Никита остается один. Северный ветер гонит рыжую воду в глубь бухты. Сегодня не видно камней. Они скрыты волнами. Чайки, сердито вереща, летают над головой — злятся, что им негде присесть. «Живи, как умеешь»,— сказал ему Фрол. «Ну что ж? Буду жить, как умею. Не с тобой же советоваться, как жить. Друг мне тоже! Смотри, пожалуйста, написал Антонине! Это подло с его стороны! Да, просто подло!
А почему же я сам ей не написал? — вдруг осенило его.— Или я ее все еще...?»
Он задумывается. На душе нелегко...
«Пусть живет, как умеет,— в свою очередь злится Фрол на Никиту.— Для тебя я старался — и вот, !»
Он чуть ли не в первый раз взялся за ручку, чтобы написать не работу к экзамену... Он терпеть не мог писать писем. Разбрызгивая чернила, злясь, перепачкавшись, он писал решительные слова: она должна бросить все там у себя к самой чертовой бабушке и приехать, приехать, приехать, если Никита ей дорог. Иначе у нее этого ненормального отберут.
Пораздумав, что бы еще написать, вспомнил Лайне. Обругать ее, облегчить свою душу? Честность не позволяет. Если бы Лайне была вертихвостка и дрянь, он бы не постеснялся назвать ее вертихвосткой и дрянью. Но кривить душой он не привык. К сожалению, Лайне и умная, и хорошая, и талантливая, и лицом хороша. И Фрол написал Антонине, что с Никитой он еще разберется. «Никита — нынче не просто Никита, он — офицер флота, а офицерское слово крепко, как камень — гранит. Он давал тебе слово? Давал. Сам мне не раз говорил. И ты вообще вполне заслужила, чтобы тебя не разменивали. Даже на самых хороших. Да. Он ополоумел, а ты не будь дурой. Приезжай. Приезжай».
Он заклеил конверт и размашисто написал: «. Крым. Антонине... «Чуть было не написал «Рындиной», перечеркнул, переправил: «Гурамишвили». И сверху крупно: «Авиапочтой».
— Еще разбираться тут с вами, чертями,— ворчит он сердито, швыряя камушки в воду. — Нет, разберусь! Ты не просто Никита, ты — офицер и моряк. Ты должен морально быть чистым! И я тебя не оставлю в покое, злись ты, не злись!
Письмо Фрола ранило Антонину в самое сердце. Она вчитывалась в каждое слово. Может быть, это шутка? Нет, Фрол не станет шутить. Фрол зря не любит писать, даже Стэлле не пишет. Размашистые слова залиты жирными чернильными кляксами. Значит, писал и сердился.
Фрол — он суровый друг; Никиту он не щадит. И не скрывает жестокой правды. Уж если даже Фрол говорит, что та, другая, хороша, красива, умна и у нее с Никитой общие интересы — значит, так оно и есть. Не приходится сомневаться.
Антонина еще и еще перечитывает каждую строчку.
Когда отец получил телеграмму о гибели матери, он не поверил: «Не может быть! Телеграф перепутал». Ему все казалось, что перепутаны телеграммы, придет поправка. Поправки не пришло. И Фрол не пришлет поправки.
Сегодня день рождения Никиты, и она поднималась на гору, на телеграф, чтобы поздравить его. А Никита — он не нуждается в ее поздравлении.
Разве можно насильно привязать к себе человека? «Приезжай», пишет Фрол. Чего ради ехать? Чтобы услышать от Никиты, что он разлюбил?
Она плачет, плачет долго и безутешно, уронив на стол голову. Потом, уже поздно вечером, берет листок бумаги.
«Я вижу, тебе лучше с ней. Она красива, добра, талантлива и она тебя любит. Я останусь навсегда твоим верным другом...»
Нелегко заставить себя думать так.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
