— ! Хвалился, хвалился, какой он моряк, а взял да посадил нас на камни. Хотел с блеском пройти, в притирочку, вот, мол, каков я, Мыльников, и дал маху! Ни течения не учел впопыхах, ни погоды. А понял, что влип — посинел, как покойник. Бормочет: «Пропало, пропало!» Зато видели бы вы Василия Федотыча — орел! Прямо вырос на целый метр! Уж этот-то не растерялся!
Да, Фрол почти не преувеличивал: Коркин преобразился в минуту опасности, — голос окреп, стал властным; матросы, почувствовав непреклонную волю своего командира, выполняли все его приказания — по выражению Фрола — как львы.
Командир корабля спасал свой корабль, получивший пробоину, уже не условную — в нее с ревом хлестала из-за борта вода.
— А Мыльникову он: «Прочь с мостика, паникер!» — восхищался Фрол. — Сила!
Сам Фрол навсегда запомнил скрежет подводных камней под килем, волны, перекатывающиеся по палубе, команды, отдававшиеся спокойным, вдохновляющим на решительные действия голосом, мужественное лицо командира, которого Фрол теперь на всю жизнь горячо полюбил, и растерянное, с прыгающими губами лицо «великолепного моряка».
Фрол своим собственным телом готов был заткнуть пробоину — такой преданной и верной любовью любил он свой маленький серый корабль с белым номером на борту.
Для Мыльникова наступили черные дни. О продвижении не могло быть и речи. На камнях порта Н. он потерял все надежды на лучшую жизнь. Он стал образцом самоуспокоенности и зазнайства. Ни один человек его не жалел. И Мыльников, ожидая худшего, впервые задумался: кем может он стать, если снимут с него погоны и китель? На что он будет способен? И сам ответил: «Пожалуй, ни на что». Придя домой со сбора офицеров соединения, он злобно швырнул на кровать фуражку и грубо — в первый раз за всю жизнь — грубо цыкнул на Нору: «Это все твои штучки, заноза!»
Никита ходил то на учебное траление, то на контрольное, его целиком захватила беспокойная жизнь корабля. За кормой взорвалась электромагнитная мина, Никиту бросило воздушной волной на поручни мостика; он увидел Бочкарева, кинувшегося на помощь, на мгновение потерял сознание.
— Видали? Мы несколько раз над нею ходили, не взрывалась, гадина... — говорил Бочкарев. — Ну что ж? Одной меньше. Так и запишем.
В море Никита под наблюдением Бочкарева самостоятельно управлял маневрами корабля.
Никита уже год на тральщике — и Бочкарев готовит себе заместителя. Он с удовлетворением отмечает, что его уроки даром не пропадают. Рындин действует, не оглядываясь на командира, не дожидаясь подсказки. Молодчага! Бочкарев дает своему подопечному все новые и новые вводные. По курсу — мина; по курсу — корабль; корабль пересекает курс «Триста пятого». Бочкареву не приходится брать управление в свои руки: Рындин уверенно подает команды на руль. «Подводная лодка»... «Человек за бортом»...
Когда они возвращаются в базу, Бочкарев разрешает Рындину ошвартоваться. И Рындин швартуется. Бочкарев, глядя на него, с удовлетворением думает: «Командовать тебе «Триста пятым»...»
Никита нашел свое место.
А вот в жизни он все еще не определился. Бывая на берегу, он раза два заходил к Юхану Саару. Старик тяжело вздыхал: его девочку все не отпускают, для острова не хватает врачей.
Никита написал ей и получил ответ — короткий ответ, написанный печатными буквами — она не умеет писать по-русски; может быть, кто другой писал за нее?
Фрол больше не заводил разговора о Лайне. Говорил обо всем — о службе, о том, как опростоволосился Мыльников, о Коркине, которым от всей души восхищался, но Лайне не вспоминал. Об Антонине он тоже больше не спрашивал, но как-то вечером, когда Никита собирался уже уходить к себе, вдруг сказал:
— Эх, жаль, я Антонинино письмо выбросил. Надо бы тебе показать.
—— Она писала тебе? — спросил живо Никита. Своими словами Фрол пересказал ответ Антонины. Никита сразу поднялся, простился, ушел.
— Ничего, пусть помыслит, — решил Фрол.
Никита задумался. Даже в вольной передаче его потрясло письмо Антонины. Он ждал упреков, но только не этого: «Оставь его, Фрол, я хочу, чтобы Никита был счастлив».
Никита задумался. И Лайне, без которой, ему казалось, он не может ни жить, ни дышать, отодвинулась на задний план, и, наоборот, отчетливо вспомнилась трогательная худенькая девушка, проявившая большое мужество в горький для нее час.
Прав был Крамской, что в жизни определиться труднее, чем в море. Прошло много дней, пока созрело решение. Самое трудное — написать два письма. Одно — на остров, другое — на юг. Его с детства учили говорить правду, как бы горька она ни была. А он, как страус, спрятал голову под крыло, забыв, что ноги-то — видно. Он говорил Лайне, что любит. Об Антонине умолчал. Теперь надо разрубить морской узел.
Он провел три бессонных ночи — письма писались мучительно; порвано было много бумаги, пролито на бумагу немало чернил, немало поломано перьев!
От Лайне он ответа не ждал. Но он его получил — три слова карандашом, печатными буквами в маленьком синем конверте: «Хорошо. Честно. Прощай».
Получив, наконец, ответ Антонины (он долго не решался вскрыть конверт с почтовым штемпелем «Ялта»), Никита пошел к начальнику штаба, заменявшему Крамского. Он просил разрешения жениться. Идя на корабль сообщить Бочкареву новость и попроситься у него в отпуск, он думал, что Крамской бы, наверное, сказал: «Определились, значит, и в жизни?»
Крамской возвращается с опустошенной душой. Мог ли он думать, когда уезжал в отпуск, что все именно так обернется?
За окном вагона бегут мокрые пустые поля. На деревьях догорает последняя золотая , и желтые листья несутся за поездом, как за кораблем — чайки.
Молодой офицер-пограничник везет юную жену на кордон и рассказывает ей о том, как они будут жить. Белокурые эстонец с эстонкой стоят у окна в коридоре, и она весело и звонко смеется. «Тарам-пам-пам», — говорит он ей, как Вершинин в «Трех сестрах». «Тарам-пам-пам», — отвечает она. Наверное, возвращаются из Москвы, побывали в Художественном.
Все слишком быстро решилось. Члены медицинской комиссии удивились, что его «проглядели» на медицинских осмотрах — он подлежал увольнению минимум год назад. Для верности все же усадили его в самолет и отправили на консультацию в Одессу: в Одессе живут кудесники, они творят чудеса. Но и чудесам есть предел — в прославленной клинике он услышал то самое, что уже слышал от Василиска. «Ах, вы уже были у Василиска Автоиомовича? Да, да, он — авторитет. И вы говорите, он вас лечил восемь лет назад?»
Леночке он солгал, сказав, что выезжал на неделю в Москву по неотложным делам. Он не признался ей, что был у Василиска, летал в Одессу, а после был у своего адмирала. Адмирал, седой, радушный — с ним Крамской прошел всю войну, — от души пожалел его. Встреча была почти трогательной.
Самое тяжелое воспоминание — разрыв с Леночкой. Она, когда он снова пришел на Галерную, нежно расцеловала его, помогла снять шинель; кофе уже стоял на столе.
— Мне думается, пора тебе бросить свою гостиницу и перебраться домой. Ты забыл, куда мы с тобой пойдем завтра?
— Завтра мы никуда не пойдем, — ответил он чужим голосом, помешивая ложечкой кофе.
— Передумал? — спросила она очень весело и готова была рассмеяться.
— Да, передумал, — ответил он тем же чужим, жестким голосом.
— Юра, что с тобой? — положила она ему руки на плечи и заглянула в глаза, и он в ужасе ощутил, что и Леночкино лицо застилает серая дымка. И тогда, побаиваясь в душе: «Она поймет дешевую и дурную игру», — он отстранил ее:
— Я, Лена, много думал все эти дни о наших с тобой отношениях.
— И что же ты надумал? — спросила она, еще мало что понимая.
— То, что мы с тобой все это выдумали.
— Выдумали? Что?
— Все это. Все. Что мы стремились друг к другу, искали друг друга. Все это — вздор! Я стал старым, заядлым холостяком. Семья, какая бы она ни была, — мне в тягость. Я, слава богу, обжегся однажды. Повторяться не хочется.
— Юра, что ты говоришь?! Юра!
— Да, Леночка, люди меняются. С приближением старости изменяется даже характер. Он портится.
— Это я вижу. Но почему он испортился только сегодня?
— А может быть, я выдумал себе тебя и мне хотелось тебе понравиться?
— Нет, Юра, тут что-то не так, — с сомнением взглянула она на него, все еще на что-то надеясь.
Тогда он сказал с решимостью человека, обрубающего концы:
— Именно так, Лена. Я не женился, как видишь. И не женюсь никогда. Ни на ком. И на тебе не женюсь.
Ни одна женщина не простит подобных слов. Даже самая умная, самая чуткая, самая понимающая. Леночка воскликнула с горечью:
— Только сегодня я поняла, до какой степени изменяются люди!
И он поспешил уйти, коротко бросив: «Прощай!» Чтобы не размякнуть и не пойти на попятный.
Поезд идет вдоль бухты. Она сегодня — спокойная; множество черных камней лежат в мелкой воде. Пограничник показывает своей юной жене городок: «Здесь мы с тобой будем жить. Тебе нравится?» Молодой эстонец говорит совсем тихо: «Тарам-пам-пам!» — и блондиночка отвечает ему еле слышно: «Тарам-пам-пам».
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
