Видеодневник инноваций
Подлодки Корабли Карта присутствия ВМФ Рейтинг ВМФ России и США Военная ипотека условия
Баннер
Комплексные решения по теплоизоляции

Комплексные решения
по теплоизоляции
для судостроителей

Поиск на сайте

Балтийские ветры. Сцены из морской жизни. Место в море и место в жизни. М., 1958. И.Е.Всеволожский. Часть 64.

Балтийские ветры. Сцены из морской жизни. Место в море и место в жизни. М., 1958. И.Е.Всеволожский. Часть 64.

Дверь распахивается — влетает лейтенант Ляпунов. Здоровается с Антониной, командует Милли:
— Роз, пожалуйста.
— Она блондинка или брюнетка? — спрашивает Милли. Это не любопытство, а интерес профессиональный: какого цвета подобрать розы.
— Она? — задумывается Ляпунов. — Блондинка. Нет, кажется, шатенка. Да, определенно шатенка... — он поднимает глаза к потолку. — А впрочем, и не шатенка вовсе...
Антонина смеется:
— Эх, Ляпунов, Ляпунов! Лейтенант не смущается:
— Давайте большой набор, Милли.
— Но много цветов — это плохо, — морщится Милли. Большие букеты не в ее вкусе, хотя и помогают ей перевыполнять план.
Пока она отбирает несколько роз — чайную, темно-розовую, пунцовую, черную, Ляпунов не теряет времени:



— Вы сегодня удивительно хороши, Антонина Сергеевна. Вы просто удивительно хороши. Она смеется:
— Приберегите для других, а то им ничего не останется.
— Да я же — искренне, какая вы, право...
Ляпунов расплачивается, козыряет, на ходу бросает комплимент Милли и исчезает за дверью, подхваченный ветром.

Антонина с трудом добралась до домика старой Герды. Ветер сбивал ее с ног. Настоящий ураган: в одном месте повалена изгородь, в другом — опрокинуты навзничь ворота. Молодой кленок лежал посреди улицы, сломанный у самого корня. Листья на нем, багровые, мокрые, трепетали.
Провода в саду старой Герды обвисли — и их оборвал ураган. Герда у себя дома теперь почти не бывает — она живет у Крамского. Антонина нашла, зажгла свечу, сбросила плащ. Ветер выл и стучал в окно, жалкий желтый огонек трепетал, готовясь угаснуть. При свечах жили предки. Бедные предки! Антонина зажгла вторую свечу. Стало чуть веселее.
Трусихой она себя не считала, но дом весь шатался, как попавший в шторм старенький пароходик. Ей невесело, каково же Никите? Она содрогнулась. Никита — в море... Она знала заранее, что значит быть женой моряка. Ее мать тоже была женой моряка — вот и фотография ее на столе. Такая же фотография есть в Музее обороны ее Ленинграда. Мать, худенькая и хрупкая, ходила в рискованные разведки, удивляя бывалых солдат. Она не вернулась из Петергофа. Ее замучили и повесили немцы. Отец женился. И Никита чуть было не ушел от нее!



Ох, и замки у этих дверей! Дверь распахнулась и распахнуло ветром окно. Задуло обе свечи. Все стонало, ревело. Она повернула ключ дважды. В окне стоял кто-то белый. Занавеска? Антонина заставила себя подойти. Это действительно была занавеска. Окно закрыла. Теперь надо разыскать спички и зажечь свечи.
Никита спросил ее как-то: «Ты — простила меня?» Она сказала в Москве: «Я тебе больше никогда не напомню». Она обещала ему. А себе? Разве просто забыть? Забыть, что он не отвечал ей на письма, забыть, что когда она провожала в последний путь деда, Никита даже не думал о ней; забыть презрительную усмешку Клавдии, отцовской жены, что-то пронюхавшей: «Ну, уж я не из тех, которых бросают». Да, от своей Клавочки отец не избавится до могилы...
Забыть, что Никита готов был от нее отказаться, любя другую — да, он любил ту, другую; забыть, что он целовал ту, как целует ее, обнимал, как обнимает ее, обещал — многое обещал? Это забыть нелегко, даже если любишь...
На осенней выставке молодых эстонских художников Антонина видела мозаику Лайне. На корме ладьи стоял викинг — Никита.
Он вернулся. Она не может жить без него. Он для нее — жизнь и свет. Но она не уверена, что впереди, на долгом совместном пути он выдержит все искушения и соблазны. Сколько на своем веку он встретит еще новых Лайне, может быть и красивее той? Сколько раз он еще придет каяться: «Ты простила меня?»
...Жаль, уехала Стэлла. Опять они с Фролом поссорились. У них все гораздо проще. Ссорятся — мирятся. И Фрол никогда никуда от нее не уйдет. Он любит Стэллу, как любят суровые, мужественные натуры, всем сердцем. А Стэлла, взбалмошная, шумливая Стэлла, тоже привязалась к нему всем своим беспокойным сердцем и считает Фрола лучшим лейтенантом на флоте.
Фрол предложил ей перебраться на Балтику.



Счастливы не те, кто не ссорятся, а те, кто быстро мирятся!

— Зачем? — Плутовка сделала вид, что не понимает.
— Поближе ко мне будешь.
— Если приеду, не раньше, чем через два года, — пообещала Стэлла. — Ты за два года поймешь, по-настоящему ли ты меня любишь или это детское увлечение бойкой девчонкой, которая осмелилась, невзирая на твой орден, медали, указать тебе на твои недостатки...
— Стэлла!—перебил ее Фрол.
— Нет, погоди, не перебивай. Мои отец и мать тебя любят. Но мне кажется, что в тебе просто говорит самолюбие: «А вот возьму и женюсь на ней; мы десять лет препирались и ссорились, и она меня часто загоняла в тупик».
Фрол взорвался, ушел. Она плакала. Но в конце концов они будут счастливы. Недаром Фрол говорит: «Не то счастье ценно, которое дается легко, а то счастье ценно, которое с трудом завоюешь!» Что ж, он прав. Я с трудом завоевала его, свое счастье. Надолго ли?
Она легла. Ураган выл, стучал в стекла. Каково-то в море ему? Она попыталась представить себе его в капюшоне, на мостике. Если б мать ее не воспитала безбожницей, она бы молилась за него в эту ночь. Пусть вернется, пусть только вернется! А если б в войну его принесли к ней без рук и без ног, она любила бы его, может быть, даже больше, чем любит...



А.Н.Семёнов, «Благородный поступок моряков-пограничников, спасение ими рыбаков, терпящих бедствие». 1962.

...На той выставке было много полотен. Было и «Спасение рыбаков в бурю». Небольшой корабль приближается к погибающей шхуне. Лиц, правда, не было видно. Но ее Никита был там. Тогда он был чужим. Он спасал Лайне.
В Никитском саду один практикант объяснялся Антонине в любви. Говорил красиво, изысканно. Цитировал чьи-то стихи. Потом сразу грубо облапил. Она ударила его. Он не обиделся — удивился: «Э-э, милая моя, ваш морячок ведь тоже там не даст маху. Вот вы бы и компенсировали...» Дурак!
Старая Герда говорила ей, что ее Лиллетами возвращался из заграничного плавания с полными карманами фотографий с нежными надписями. Она, Герда, была молода и красива и долго не могла привыкнуть к шалостям своего капитана.
Разве к этому можно привыкнуть?
...Ураган так же стремительно стих, как и начался. Все замолчало: и море и ветер, больше не хлопали ставни, не трещали крепления старого дома, не громыхала крыша над головой.
И Антонина сунула голову под подушку, чтобы не слышать мертвой, пугающей тишины.
Она проснулась от неистового стука в окно. Подняла голову и зажмурилась — так ослепителен был утренний солнечный свет, врывавшийся в окна.
Никита стоял за окном: «Да открой же скорее, Антонина!» Босиком, в ночной длинной сорочке, она опрометью кинулась на зов, широко распахнула обе половинки окна — и Никита, ее Никита, преодолев подоконник, очутился в комнате вместе с утренним холодком; он подхватил ее, как пушинку, прижал к мокрой, холодной шинели и стал целовать — жадно, ласково, совсем, как тогда, ночью, у Черного моря, в саду.
И она, отвечая на его поцелуи, еще и еще прощала ему все, в чем он был перед ней виноват...



И.П.Рубинский «Фигуристы» 1968.

Зима.
Хэльми и Лайне, в белых вязаных свитерах, в лыжных синих штанах, в белых шапочках, идут по набережной с катка.
— Зайдем-ка в «кохвик», — предлагает Хэльми.
Они входят. В зеркалах отражаются головы склонившихся над шахматами игроков. Пожилые женщины поставили у ног свои сумки — они не торопятся, их мужья не скоро вернутся с работы. Молодые девушки щебечут за круглыми столиками над компотом со сбитыми сливками. Хэльми устремляется в самый дальний угол, в кабину, где два коротких диванчика прижаты к столу, и командует хорошенькой кельнерше:
— Шесть пирожных, два черных кофе, пожалуйста.
— Ты с ума сошла! — ужасается Лайне.
— Ничего, одолеем; мне до смерти хочется сладкого. Смотри-ка, там, в углу, сидит Аугуст Порк...
— Ты знаешь, — говорит Лайне, — он вчера сделал мне предложение — уже в третий раз.
— Третье по счету? И ты опять отказала?
— Я сказала — подумаю.



Пирожные в СССР.

— Очень вкусно, ты что же это, а? Выбирай! — предлагает Хэльми, уничтожая пирожное с кремом. Лайне спрашивает:
— Ты передала Никите его фотографию?
— Отдала.
— И что он сказал?
— Он сказал, что очень виноват перед тобой.
— Я не верила тебе. А ты оказалась права. Ты умная, Хэльми.
— Это тебе только кажется. Я совсем глупая, и я ужасно люблю пирожные...
— Но в одном ты ошиблась, Хэльми...
— Да ну? В чем же, хотелось бы знать?
— Никита все же в конце концов поступил честно.
— Ну, милая, он же — хороший парень.
— Она у него тоже хорошая? — не сразу решается спросить Лайне.
— Да, — отвечает Хэльми уже совершенно серьезно. — Фрол мне кое-что о ней рассказал. Она — удивительная...



— Я рада за него, — тихо говорит Лайне, и Хэльми, ведя на глазах у подруги слезы, удивляется:
— Ты... все еще... его?
— Немножко, — сквозь слезы улыбается Лайне.
— Немножко — это уже пустяки, — заключает Хэльми и берет с тарелки пирожное. А Лайне говорит еле слышно:
— Мне все же кажется, что я очень люблю... нет, любила его...
— А ты бы хотела с ним встретиться? — допытывается Хэльми.
— В ближайшее время — нет. А ты знаешь, Юхан Саар мой все спрашивает: «Почему не заходит лейтенант Морская Душа?» И попугай, глупый такой, кричит в своей клетке: «Лейтенант Морская Душа! Лейтенант Морская Душа!»
— Ты больше не вернешься на остров? — интересуется Хэльми.
— Нет. Говорят, я нужна здесь, в больнице. И я очень нужна моему старику. По правде говоря, я считаю себя эгоисткой. Я с ним очень нехорошо поступила. Он стар, и ему тяжело без меня...



В желтом здании справа с 1944 года располагалось Таллиннское мореходное училище ММФ СССР.

Море застыло под окнами, лед слепит, без очков на него не посмотришь. Старая Герда неслышно снует по комнатам, вытирая пыль, наводя порядок и чистоту. Крамской приспособил себе транспарант и пишет в темных очках, не глядя на текст, сохраняя зрение. Нет, он не сдастся! Получено предложение Мореходного училища идти на преподавательскую работу; согласившись на это, надо перебираться навсегда в Таллин. Он подумает и, пожалуй, согласится.
Пустоты в душе больше нет. Приходит Хейно Отс, приходит Николай Павлович посоветоваться; как в прежние дни, заходит Бурлак; забегает городской архитектор Март Раудсепп, рассказывает, как он молодым человеком сидел на пустынных дюнах, смотрел на свой город — у него не было в буржуазной Эстонии работы...
— ...И теперь я, старый человек, хочу, чтобы дом, мною построенный, радовал всех: удобною планировкою комнат, уютом. Весь город превратим в сад! Сирень, шиповник и жимолость будут цвести, сменяя друг друга, с ранней весны и до поздней осени. А в палисадниках, скверах зацветут флоксы, пионы, георгины, астры и хризантемы; хочется, чтобы мой древний город помолодел... Вы меня понимаете, капитан...
Да, Крамской его понимает...

Продолжение следует.



Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru


Главное за неделю