Зина ушла с Артемом, и так было лучше. Они сидели на кровати — больше не на чем было сидеть — с горкой подушек, покрытых вышитой накидкой, сидели, тесно прижавшись друг к другу, раскрыв окна и погасив свет. Он гладил ее шелковистые волосы, круглые плечи и повторял почему-то одни и те же, ему казалось, на все отвечающие слова:
— Ах, дурочка! Ах, какая же ты дурочка! Ах, дурочка ты моя!
Она пыталась что-то сказать, он зажимал ей рот поцелуем:
— Молчи! Молчи! Все знаю. Не говори! Он обнимал ее уже не робким мальчишеским объятием, а крепко, уверенно, как мужчина.
— Машенька... Ты моя, Машенька... Я знал, ты ничья, ты только моя, Машенька... — произносил Евгений, как заклинание. — На всю жизнь. Любовь моя, Машенька...— Опрашивал: — Как ты могла подумать? Да нет, ты молчи! Молчи, Машенька... А я как мог такое вообразить — про Артема? — смеялся он счастливым смехом. — Да Артем и не в твоем вкусе вовсе, не правда ли, Маша? Вот Зине — он под стать.
А когда Маша, воскликнув: «Какой ты хороший», наклонилась, чтобы поцеловать его руку, Евгений рассердился, отдернул руку, вскочил:
— Хороший с улицы Хорошей! Такой, как все моряки! Ты меня не приукрашивай!
10
Они проснулись от шума базара, от неизвестных большому городу звуков — блеяния овец, мычания коров, лошадиного ржания. Их головы лежали рядом — и тут только они поняли, что Зина и Артем не пришли ночевать, оставили их вдвоем. Окна остались раскрытыми, любопытные могли бы к ним заглянуть, но их надежно защищали герани и фикусы, лимонные деревья и уродливые кактусы. Маша, в одной рубашке, босая, вскочила и заплясала по солнечным пятнам, лежавшим на натертом воском полу и на домотканых ковриках.
Она нараспев повторяла: «Мне весело, весело, весело», подбегала, целовала Евгения в щеки, в нос, в губы, закрыв его лицо своими чудесными волосами. И шрамики на щеке ее нисколько не портили, ну, конечно, немного портили, но когда она раскраснелась, они почти исчезли.
Они поели крутых яиц и выпили топленого молока. Появились Зина и Артем. Артем оказался славным, хотя и грубоватым парнем. Маша и Зина пошли принимать своих пациентов, и Евгений наблюдал, как ласково Машенька спрашивала у какой-нибудь овцы, словно та может ответить: «У тебя что болит?» Женя видел, с каким уважением к Машеньке относятся хозяева пациентов, именуя ее «товарищем доктором» и «Марией Власьевной», и как ловко управляются Зина и Артем с недобрыми быками, — Артем на ветпункте проходил .
Евгений любовался ловкими Машенькиными руками, ее лучезарной улыбкой, сияющими глазами, всем тем, что всегда ему было в Машеньке дорого, а хозяева пациентов удивлялись, увидев в приемной молодого матроса. Какая-то полная женщина попросила его подержать раскормленного и сонного кота и принялась рассказывать о кошачьих болезнях. Евгений встречал то и дело лучистый взгляд Машеньки. Ему было хорошо, он был счастлив; смешны были вчерашние подозрения.
Когда прием наконец был закончен (слишком долго, как показалось Евгению, он продолжался), они пошли в чайную обедать. Увидев вывеску «ЗАГС», не сговариваясь, свернули и очутились перед молодой регистраторшей. Она знала Машеньку и приветливо им улыбнулась. Но порядок есть порядок, и работник загса не могла нарушить его даже ради всеми уважаемого молодого врача и моряка, приехавшего, очевидно, чтобы жениться. Заявление регистраторша примет сегодня, брак зарегистрирует через три недели. Делается это потому, охотно пояснила она, что, бывает, за эти контрольные три недели будущие молодожены разочаруются друг в друге и не регистрируются совсем. Это, конечно, ни к Марии Власьевне, ни к моряку не относится, но изменить порядок она не может, придется им потерпеть.
Они вышли, оставив на столе заявление, и взглянули друг другу в глаза.
— Но ведь через три недели ты не сможешь приехать? Тебя не отпустят?
— Через три месяца я приеду к тебе .
— Ты? Ко мне?
— Не в Ленинград же, раз ты работаешь здесь. Завтра пойду договорюсь о работе и я.
Он объяснил, что приехал бы и раньше, но решил задержаться на флоте: нужно сдать состязательный поиск, он не хочет подводить свой корабль и своего командира. А то через два месяца он был бы здесь. Где они будут жить?
— В нашей комнате, — ответила Машенька. — Зина от нас переедет..,
Вечер прошел как во сне; они не разбирали, что едят, пьют, смотрят в кино, отвечали невпопад на расспросы Артема и Зины. Заснули, смертельно усталые, на той же тесной кровати, на той же вышитой наволочке.
На другой день Евгений сразу же договорился о работе в районной мастерской по ремонту телевизоров и приемников. Ему обещали, что возьмут с радостью. «Флотская дисциплина известна, мы флотских приветствуем», — сказал усатый директор.
Потом Евгений зашел на ветпункт, где Машенька заканчивала прием; увидел, как она оперировала барана, смотревшего на нее глазами, полными ужаса и надежды.
— Люблю я своих зверушек, — сказала она. — Человек, когда заболеет, может сказать врачу, что у него болит. А животное — бессловесно. Смотришь ему в глаза и понимаешь, как оно страдает, бедняга...
Машенька проводила Евгения на вокзал. Когда он поднялся на подножку почтового , она подняла руку, прощаясь еще раз, и так он ее и запомнил — счастливую, улыбающуюся, с высоко поднятой загорелой рукой...
11
Евгений готов был рассказывать всем, какая у него Машенька, что через три месяца он демобилизуется и уедет к ней. Он охотно отвечал на вопросы соседей по вагону и, наверное, так сиял, что все вокруг улыбались и радовались его молодому счастью. В пределах возможного он рассказывал о флотской жизни, чуть приукрашивая ее, но приукрашивая искренне, так как любил и корабль, и товарищей.
До Ленинграда доехал незаметно. Забежал на улицу Скороходова, поразил матерей, свою и Машину, сообщением о женитьбе. Они прослезились, обнимали его, целовали. Женя предупредил возможные похвалы:
— Я любил ее, люблю и буду любить всю свою жизнь. Ничего выдающегося за мной не записывайте.
Вечером Евгений уехал в Эстонию — кончался срок отпуска.
На корабле Евгений сказал, что женится на подруге детства, ветеринарном враче.
— Некоторым особям весьма полезно иметь под боком ветеринара, — услышал он за спиной дешевую остроту Черноуса. Это было оскорблением, но он промолчал.
О Машином увечье Женя рассказал одному командиру... И был благодарен ему — командир и не подумал назвать женитьбу Евгения благородным поступком...
12
В праздник Флота Евгений вызвался разгружать затопленную баржу с минами. Через час он сидел в «четверке» с Полищуком, опытным минером с корабля Беспощадного. Полищук ждал с безмятежным лицом, пока водолаз застропит в глубине и подаст на поверхность новую мину.
Солнце светило, словно в праздничный день, море, пенясь, переливалось, и трудно было представить, что в глубине притаилась смерть. Стоит взорваться лишь одной мине... и взорвутся от детонации другие.
«Внимание», — предупредил Полищук.
На поверхность всплыл размокший, разбухший ящик, затянутый водорослями и слизью. В щелях лопались пузырьки. Полищук нагнулся, осторожно взял ящик в руки и передал его на баржу.
Перед обедом «четверка» подошла к кораблю. Матросы, с нетерпением поджидавшие Орла, подняли шлюпку.
— Ну как? — спросил командир.
— Все закономерно, товарищ капитан-лейтенант.
— Мины?
— Противотанковые. Шипят, дьяволы, когда перетаскиваешь.
— Неприятно, я думаю?
— Страшновато, — ответил Орел.— Водолаз говорит, их там непочатый край...
— Послать другого после обеда?
— Никак нет, справлюсь, товарищ капитан-лейтенант.
— Идите обедать.
Орел с большим аппетитом ел жирные щи и пельмени.
После короткого отдыха возвратился с Полищуком к молу.
Попадались мины без ящика, обросшие илом и водорослями. Их приходилось прижимать к груди, прежде чем передать на баржу. И Орлу казалось, что они ехидно пофыркивают. Он бормотал сквозь зубы: «Врешь, выдюжу». Это выражение он слышал от своего командира.
— Ты чего? — спросил Полищук.
— Я сказал — выдюжим.
— Оно конечно, а почему бы и нет? Вот только ты некурящий, а мне до слез курить хочется!
Солнце висело высоко. До ужина — далеко. Придется тебе, Полищук, потерпеть!
«Мы сидим на солнышке, — думал Евгений, — а Большаков там, внизу, в темноте, на илистом грунте. В любой момент он может зацепить тяжелой галошей мину и она взорвется. Выдержку надо иметь...»
Внимание!
Еще одна обросшая илом и водорослями мина. Страшно взять ее в руки! Евгений, почувствовав легкую тошноту, взял ее осторожно, как новорожденного. И так же осторожно передал дальше...
Опустела набережная; матросы красными флажками предупреждали об опасности, о том, что ходить здесь запрещено до тех пор, пока продолжается работа у мола.
За триста метров от Орла и его товарищей были очищены пирсы — на случай, если противотанковая мина взорвется у кого-нибудь из них в руках...
Существует традиционная шутка: «Минер ошибается только раз в жизни». Орел ошибаться не собирался. Зачем? Вся жизнь еще впереди...
Но если противотанковая мина взорвется в руках... Что тогда?
Перед выходом в море Орел пришел к Ростиславу:
— вы знакомы лучше меня, товарищ капитан-лейтенант. Того и гляди, на нас так же, по-подлому, нападут, как в сорок первом году. Я хочу остаться... не на сверхсрочную, нет, — продолжал он, — я уже твердо решил: после увольнения к Маше поеду и работу себе в том городке подыскал... а пока хочу задержаться. В любую минуту может быть сыграна боевая тревога... время такое... Маша меня подождет... Кого я должен просить? Вы, я знаю, сами решить не можете...
— Да, не могу. Но доложу о вашем желании адмиралу. А ваша свадьба, Орел? Жизнь есть жизнь. И в годы войны люди любили друг друга, женились, создавали семью...
— Я женюсь на Маше, — тихо сказал Орел. — Мы и заявление подали в загс.
— Я отпущу вас на несколько дней после поиска. А ваша мать знает о вашем решении?
— Я писал ей. Вот, ответ получил... Он протянул командиру письмо. Мать писала: «Здравствуй, дорогой Женя! Ты пишешь, что хочешь задержаться на службе. Знаю, какова обстановка сейчас во всем мире. И не скрою, тяжело мне от мысли, что этой осенью мы, возможно, с тобой не увидимся. Но я не падаю духом. Твое желание и отец бы одобрил. Знаю, одобрит и Машенька, хотя ей без тебя тяжело. Целую тебя.
Твоя ».
— Я сделаю все, что могу, — сказал Ростислав. — Доложу.
Ростиславу Крамскому был понятен и близок порыв молодого Орла...
Он понятен и мне, хотя я вдвое старше Ростислава и почти втрое старше Орла.
Сорок... нет, сорок два года назад мы добровольцами записывались в Красную Армию. Гражданская война была для нас делом жизни. Делом жизни являлась служба в армии и после войны.
Красная Армия была школой боевого мастерства, общеобразовательной школой, нашим университетом. В личное дело красноармейца, пришедшего в часть, нередко заносилось изжитое ныне слово «неграмотный». Прошло всего тридцать лет, а приди сейчас на корабль или в часть неграмотный, на него смотрели бы как на чудо.
В батальоне, в котором я в те годы служил, были и поморы, и горожане, и краткосрочники, служившие год вместо двух, они окончили среднюю школу. Сейчас все приходят с семилетним или средним образованием.
Мимо бурых кирпичных казарм по высокой насыпи стучали колесами поезда — из Ленинграда на Волховстрой. Все на Волховстрой. Возле казарм была непролазная грязь, ее освещали редкие фонари, а на Волховстрое все было залито электрическим светом: стройка, плотина, река; он был первенцем электрификации, завещанной Ильичом.
И мне казалось, что все, что мы делаем, для чего существуем — все это для того, чтобы и другие новые электростанции могли освещать Ленинград, всю страну, уже оправляющуюся от гражданской войны и открывающую счет пятилеткам.
В лагерях мы жили в палатках. Вокруг росли вековые дубы, извивалась узкая, но судоходная Мста. За рекой дымились костры рыбаков (должно быть, вкусную уху они ели!), и нельзя было не очароваться прекрасной русской природой — прозрачной рекой среди лесов и кустарников, полями, золотыми от поспевшей ржи с голубыми васильками, березками, бегущими друг за другом.
А ночи здесь были темные, звездные, отличные от бесцветных ночей Ленинграда. Деревня и лагерь спали без огней. Приходило новое утро — и начиналась страда. Мы все, в выцветших гимнастерках и в брезентовых летних фуражках, похожих на блин, наводили новую переправу, и в легком тумане, в нежарком осеннем дне возникал мост...
Кто мог подумать в те дни, что не пройдет и двадцати лет, что не успеем мы еще состариться, а в Россию придет враг, примнет танками рожь с васильками и выжжет и тихую деревню, и вековые дубы и испоганит чистую реку?
...Мы воевали. Старились. Многих уж нет. Погиб на Ладоге. Погиб в Новороссийском десанте. Погиб в фашистском застенке. Погиб на ледяной северной сопке. В армии и на флоте служат наши наследники — молодые орлы. И радуешься, что они берегут покой Родины уже не с трехлинейной винтовкой, а вооруженные великолепным и грозным оружием. Молодые орлы сейчас летят в космос, осваивают новые земли и побеждают природу.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
