Золотая балтийская осень. И.Е.Всеволожский. М., 1964. Часть 19.

Он приказал немедленно подготовить к слушанию дело и выставить вокруг дома, в котором обычно заседал трибунал, усиленную охрану. Работая, я слышал шаги председателя — он весь вечер ходил по своей комнатушке. Очевидно, мучительно думал. Каков бы ни был человек, даже обладающий железной волей, закаленный в казематах и карцерах, единственный сын — самое для него дорогое и потерять его — нелегко. Но была и революция, которую он творил, ради которой полжизни провел в царских тюрьмах. И был в далекой Москве — Ленин, Владимир Ильич. Тогда я еще смутно представлял, что творится в душе председателя; теперь же, на склоне лет своих, хорошо понимаю — у меня тоже есть сыновья. На другой день трибунал слушал дело Чиркуна и дал ему высшую меру наказания. Чиркун, очевидно, знал о послании своего атамана и не верил своим ушам. Бандит, поняв, что сделка не состоялась, был так ошеломлен, что даже не сопротивлялся, когда его уводили. Его расстреляли без промедления тут же, за городом, возле мусорной свалки...
Когда впоследствии судили открытым судом Пискуна, бандит рассказал, что Гоша умер мучительной смертью.
Представляю, сколько наш председатель пережил, вынося единственно правильное для коммуниста решение! Скажите мне, совершил ли он подвиг?
И звонкие молодые голоса ответили дружно:
— Совершил!
А один матрос, взволнованный рассказом, сказал с трудом, заикаясь:
— Эт... то п...потряс...сающий п...подвиг...



Сорок первый (фильм, 1956). "Мы снимали фильм о гражданской войне как о великой трагедии, когда живое тело нации рвали на куски и лилась кровь", – говорил режиссер фильма Г.Чухрай.

3

— Его фамилия — Марфин. Он не заика, — говорит Ростислав отцу, когда они вернулись в каюту. — Он начинает заикаться, когда разволнуется. А ребята вокруг молодые, озорные — раза два его подняли на смех. Огорчился он, пришел с просьбой списать с корабля. Специалист он хороший. Тут я вспомнил тебя: ты говорил, что я должен знать каждого, А не всякого сразу узнаешь. Что у него на душе, радость или горе? Как определить? По глазам? У одного они неспокойные, а другой затаится, поди разберись!
Поговорил я с Марфиным и узнал, что гитлеровцы мать и сестру на его глазах убили, он тогда еще мальчишкой был. Нет, говорю, я вас не спишу. И рассказал о нем своим «беспокойным сердцам». Сам понимаешь, какое произвело впечатление. И тут я понял: корабль у нас невелик, народу не так чтобы много, каждый должен все знать о соседе. Для начала я как-то вечером рассказал все о себе. А потом это же сделали другие офицеры, старшины и матросы, по очереди...
И сразу мы как-то ближе стали друг другу. Вот, например, жизнь Евгения Орла... Я тебе о нем говорил. Или Зябцев. Прислали его ко мне с наилучшими аттестациями. Весельчак, острослов, работяга. Но прошел всего месяц — и весь пыл пропал.
— Что с вами, Зябцев?
— Ничего, товарищ капитан-лейтенант, все в порядке.
— Не вижу порядка.
— Я, товарищ капитан-лейтенант подтянусь.



Писарь. Боетания (Центральная Греция) 500-475 годы до н.э. Тоже древнейшая?

И вдруг получаю послание какого-то писарька, а с ним — выписку наложенных когда-то на Зябцева взысканий. Что такое? Выходит, подкинули мне последнейшего матроса! Встречаю на пирсе Беспощадного, тот смеется:
— Ну что, и тебе сбагрили, Ростислав Юрьевич... кота в мешке? Я не понял:
— Кота в мешке?
— Ну да. Перекинули к тебе Зябцева?
— Да.
— Наплачешься с ним.
—— Почему?
— Да потому, что у него полный короб взысканий.
— Его аттестовали прилично.
— Это для того, чтобы ты не брыкался. Он, этот Зябцев, и у меня побывал. Меня — и то охмурили. Да я быстренько спохватился и, прежде чем он замарал мой корабль своим списком взысканий, спихнул... с превосходнейшей аттестацией. Ну, а те тоже не зевали. С одного корабля на другой перекинули, с другого — на третий... наконец к тебе, рабу божьему. Пользуйся. Кстати, есть у этого Зябцева нежный недруг... из писарьков. Побудет Зябцев на новом корабле месячишко, освоится, оглядится, друзей заведет, а писарек командиру в конверте... списочек взысканий вышеупомянутого Зябцева... ну, и все кончено. Командир — в ужасе, старается от него поскорее избавиться...
— Но ведь это же подлость! — не выдержал я.



— Писарек-то? — Беспощадный сделал вид, что не понял меня. — Да, подленькая фигура. Но и придраться нельзя: по существу-то он прав. Предупреждает. Информирует. Исправляет допущенную ошибку...
Что было делать, отец? Перебросить матроса дальше? Ну нет! Позвал я его к себе:
— Вот что, Зябцев. Мне о вас все известно. Он вздохнул:
— Так я и знал. Писарек уже постарался?
— Да. Но поскольку вы поступили ко мне с превосходной аттестацией и в первый месяц службы ничем ее не опровергли, я считаю, что расставаться мне с вами попросту глупо.
И на глазах у матроса порвал письмецо.
— Товарищ капитан-лейтенант, — просиял он, — значит...
— Значит, с прошлым покончено. Помните, как Чапаев сказал? «Наплевать и забыть». Начинайте новую жизнь.
Сейчас Зябцев мой окрылился: в него поверили! Да и как не поверить? Служил он отлично — не только у меня, у Беспощадного тоже, а ему припоминали грехи, с которыми он давно рассчитался. Спихни и я его — мог до отчаяния дойти человек. А теперь я своего Зябцева никому не отдам.
— Правильно поступил, Слава, — одобрил отец.



— За Зябцева я спокоен, — продолжает сын. — Не подведет. Но есть и такие, например, как Черноус. Пришел избалованный маменькин сынок, чем-то мне нашего Глебку в юности он напомнил. Разболтанный парень. Первое, что сделал, — ушил брючки, переделал бескозырку.
— Вы у меня стиляжества не заводите, — предупредил я его.
А на каком жаргоне он изъяснялся — уши вяли! Комсомол привел его в чувство. Вспомнил родной язык. Но вот еще неприятность: деньги ему отец шлет ежемесячно, и немало. А он и рад. Пришел из увольнения чуть подвыпивший. Народ у меня — палец в рот не клади. Мозги ему вправили. Видит, корабль не кафе на улице Горького и дружков здесь за деньги не купишь. За ум взялся. На классность сдал. И притих. А я все боюсь, как бы он не сорвался. Насчет денег отцу его написал: «Присылайте поменьше, сын ваш всем обеспечен». Тот огрызнулся: «Прошу в мои личные дела не вмешиваться. Сколько нахожу необходимым, столько и посылаю родному сыну». А на конверте: «Гражданину Крамскому». Недостоин я, значит, считаться товарищем начальника главка. Я было обиделся, да поразмыслил и успокоился. А писем я получаю много — душевных, от матерей, от отцов. Их сыновьям — верю. А Черноусу-сыну, хоть он и классный специалист, полностью довериться не могу... Я помню, ты так же, отец, с каждым возился. Живцову Фролу, Никите Рындину жить помогал. До сих пор вспоминают... В девятнадцать и в двадцать лет многие еще очень доверчивы, простодушны, как дети. Как же им не помочь? Получил я на днях письмо. Пишет девушка-штукатур из Москвы: «Товарищ командир, будьте отцом родным!» Это я-то отцом, да у меня и своих малышей еще нет! Письмо все заплакано: любит девушка Илью Ураганова, «гуляла» с ним два года до призыва на флот, в отпуск он к ней приезжал, и все было лучше не надо, пока не перестал он ни с того ни с сего на ее письма отвечать. С полгода не отвечал, а потом пишет, что больше не хочет с ней иметь никакого дела, потому что она... тут, знаешь ли, грубо высказано, что он о ней думает. Девушка клянется: ни в чем не виновна, не понимает Илья ее, обзывает обидно... И опять: «Отец-командир, дорогой, умоляю...» Позвал Ураганова. Это помощник Орла, акустик. Гляжу в его ясные глаза, он их от меня не отводит, — значит, чиста душа...



Ю.И.Пименов. У решетки.

— У вас, — говорю, — Ураганов, девушка есть?
— Есть, — отвечает и весь засиял.
— Хорошая?
— Уж какая хорошая!
— Часто встречаетесь?
— Да, каждое увольнение.
— Ах, так. Девушка, значит, здесь, в Таллине?
— Так точно, таллинская она...
— И давно познакомились?
— С полгода, пожалуй. Как раз с тех пор... — тут запнулся.
— С тех пор, как вы Галю обидели?.. Не ожидал я от вас, Ураганов!
Ты думаешь, отец, он смутился? Побагровел от негодования, привскочил:
— Насколько я понимаю, товарищ капитан-лейтенант, вам Галина нажаловалась? Да как она посмела, паскуда, после всего...
— Вы хоть при мне-то не выражайтесь, Ураганов, достаточно и того, что вы ей написали. Чем она заслужила, а?
— А вот чем, товарищ капитан-лейтенант...

4



Ю.И.Пименов. Рабочая бригада.

В Москве Илья жил на Вокзальной улице, хотя на десять километров вокруг не было никакого вокзала. Однажды он проходил мимо строившегося кинотеатра «Рассвет». Девчушки в брезентовых штанах и в алых платочках, неуклюжие, как медвежата, штукатурили стену. Он остановился.
— Ну, чего любуешься? — звонко спросила его одна девчушка. — Иди-ка к нам, помогай!
— Мне некогда!
— А некогда, так не задерживайся.
Она была хорошенькая, с большими глазами, с ямочками на щеках и задорным носиком. Она вынула из кармана своих штанов зеркальце, зажала в ладошке, погляделась, поправила волосы.
— Сама себе нравишься? — спросил Илья.
— Нравлюсь, — ответила девчушка.
— А я?
— А ты — нет. Уж больно настырный.
И отвернулась. Илья рассердился, ушел. Но когда возвращался домой, потянуло взглянуть на девчушку. Она стояла теперь на лесах, похожая на медвежонка. Как раз кончали работу. Девушка спустилась с лесов, увидела его, сделала вид, что удивилась:
— А ты так тут и стоял? — Она великолепно знала, что он уходил.



Я.Ю.Крыжевский. Бело-голубой день.

Продолжение следует.



Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru