— Завтра, если командир разрешит.
— Сам бы зашел... люблю комсомольский запал! Уж вы их с песочком продрайте, с песочком, хорошо вы сказали: чтобы всю жизнь помнили... Но, знаете что, Орел? Если, скажем, посторонние вас будут спрашивать, было ли на корабле или там на пирсе чепе... вы уж не подтверждайте... «Я не я, и хата не моя» — так, кажется, народ говорит? Ну, что вы скажете?
— Что не стану подводить товарища капитана третьего ранга.
— Вот и отлично. Вы меня, значит, поняли?
— Не могу пойти против совести, товарищ капитан третьего ранга.
— Погодите. Это как понимать?
— Если кто спросит, вынужден буду сказать чистую правду; а то заподозрят, что правду говорить запретили; я же своих командиров так уважаю, что не могу допустить, чтобы о них плохо думали.
Комдив растерялся. Гмыкнул, задумался.
— Можете быть свободны. Идите.
На другой день Орел пришел в кубрик на вечер «Совесть матроса». Он поделился с товарищами своими раздумьями:
— Презентов слезно просил замять инцидент — не стоит, мол, огорчать любимого командира. Ты не любишь командира, Презентов, и не уважаешь его, ты запятнал свою совесть и, совершив недостойный матроса проступок, упрашиваешь покрыть тебя...
...Черноус на собраниях говорит красивые речи. Голосовал за решение «служить так, чтобы не осудили товарищи, не упрекнул командир»: А на деле? Я нашел скомканный черновик письма возле его койки: «Дорогой прародитель, служу, я сказал бы, о'кэй, но вот питания явно мне не хватает, на курево и на представительство нужны тугрики. Пришли-ка деньжат и харчей; коли на почту самому сходить некогда — пошли бабушку».
Двадцатилетний ребеночек, где твоя совесть? Я недавно читал письма моряков из осажденного Севастополя. Лейтенант Пьянзин был немногим старше тебя. Послушай, что он писал матери:
— ...«Послал аттестат на 500 рублей, по которому ты будешь получать с мая сорок второго. Обо мне не беспокойся...
Если придется умереть, помни, мама, что сын твой умрет геройски!»
И он умер геройски. Фашистские танки прямой наводкой били по батарее. Силы были неравны. Замолчала последняя пушка. Фашисты ворвались во дворик. Истекающий кровью Пьянзин радировал своим:
Он жил по совести, Пьянзин. А ты, Черноус?.. «Тебе что, жизнь надоела?» — спросил ты меня, когда я вызвался разгружать баржу с минами. Нет, я хочу долго жить, меня дома ждут мать и Машенька. Я им необходим. Но я хочу быть не только акустиком. Испытать все, что чувствует минер в минуты опасности, — вот что было мне нужно. Иначе я не мог считать, что изучил специальность минера.
...Я остался на флоте. Не потому, что я — выскочка. А потому, что сейчас я нужен флоту не меньше, чем Машеньке. И как видите, не ошибся: вышел приказ — мы все, старослужащие, нужны, пока в мире тревожно. Нас всех оставили на какой-то срок...
Когда я ездил домой, в Ленинград, мама спросила меня: — Как ты служишь?
— По уставу, — ответил я.
— А что значит — по уставу?
— По совести.
— Вот и хорошо, что по совести. Я был по-настоящему счастлив.
11
Барышев чувствовал себя совершенно несчастным. Не потому, что он строго наказан. Он потерял доверие командира. Что ему остается? Уйти на другой корабль? Ростислав был прав, говоря: «Вспомни Нахимовское. Чему нас учили? Быть непримиримыми к любому обману».
Игнаша больше не сваливал свою вину на Беспощадного: «подавил авторитетом, уговорил обмануть». Сам виноват.
Давным-давно, лет семнадцать назад, он пытался покрыть мерзкий поступок нахимовца Красноставского. Тот запугал его. Все раскрылось. Нахимовцев построили на плацу; посередине стоял провинившийся. Один из офицеров подошел к Красноставскому, сорвал погончики. Тот оскалил зубы, как волк. На весь плац разнеслась команда: «Налево кругом! Из Нахимовского училища шагом марш вон!» Ворота широко раскрылись. Изгнанник вышел. Шел медленно. Выйдя за ворота, оглянулся. А как меня отчитал тогда адмирал! При всех...
Краска стыда залила лицо нахимовца Барышева. Он боялся Красноставского, а потому и покрыл его. У детины были тяжелые кулаки... Его все побаивались — он младших заталкивал в темные углы и избивал.
А теперь почему Барышев умолчал о чепе? Не захотел отказать Беспощадному? Побоялся последствий?
Орел вчера в кубрике на вечере «Совесть матроса» говорил о чистой и незапятнанной совести. А у него, у Игнатия Барышева, его офицерская совесть чиста?
Не успел Игнаша прийти домой — началось обычное. Витюша говорит, она волновалась. Мужа не было дома неделю. Может быть, он опять простудился и лежит в госпитале? Так и до туберкулеза недалеко.
— Ты надолго пришел?
— До послезавтра.
— И опять исчезнешь на неделю? Хватит! Больше я в море тебя не пущу. Он пытается убедить ее:
— Валентина Гагарина прекрасно знала, что ее Юрий отправлялся не на прогулку. В глубине души, может быть, ее и точил червячок: а вернется ли он к ней и к детям? И все же она не сказала ему: «Оставайся». Она сказала: «Иди». А ты каждый раз устраиваешь мне сцены: «Не ходи, не пущу тебя в море». Море, правда, не космос. Но как ты не можешь понять, что в море — моя служба, о море я мечтал с детства.
— Такая служба меня не устраивает.
— Но ты же знала, на что шла.
— Предполагала.
— Вот видишь... знала.
— Но я не думала, что буду сидеть по неделям одна. Хочу в Москву!
— Ну что же, съезди, проветрись.
— Телегины давно уже в Москве. Такой же старший лейтенант, как и ты, а работает в центре. Ездит на флоты по заданиям. Все устраиваются. А ты?
— Я, милая моя, корабельный офицер. Меня на берег не заманишь.
— Дождешься, что выгонят.
— Меня? Почему?
— Ты что же воображаешь, что от меня все можно скрыть? Я ничего так-таки и не знаю? Знаю, милый мой, слышала, что у вас там случилось и ты во всем виноват.
— Я? Помилуй, Витюшенька...
— Люди добрые все рассказали — и как тебя прорабатывали и как наказали. Твой Крамской тоже хорош. Друга отдал на растерзание. Помнишь, мы в театре смотрели — друг напился, Платонов его защитил: не было, мол, этого, не напивался он, да и все тут. А твой?
– один офицер, Часовников, нарушает Устав, другой, командир корабля Платонов, покрывает своего друга, понимая, что он делает это умышленно, желая уйти с флота, сбежать от своей несостоявшейся любви к Анечке, жене Платонова.
— На Ростислава я не в обиде. Интересы флота прежде всего...
— Флот, флот, а ты пропадай?
— Я не пропал. И не пропаду. Вот подожди еще, наш экипаж будет отличным. А Крамского я уважаю.
— Ну и уважай. И ходи с ним в свое море дрянное. А я опять — одна в театр, одна в кино, одна в кафе, одна дома... Хочу в Москву!
— Это чеховские сестры стонали: «В Москву, в Москву!»
— Ну что ж? Даже Чехов признавал, что жить можно только в Москве.
— О таких, как ты, Витюшенька, фельетоны пишут...
— Если пишут в газетах, значит, я — массовое явление.
— Но в газетах и о других женах пишут. О тех, что мужьям помогают служить.
— Милый мой, я тебе шесть лет помогаю. Помогаю, помогаю, а толку что? Вижу я тебя? Порой мне кажется, что у меня мужа нет.
— Я голодный, Витюшенька, — сказал он жалостно. — Накорми меня.
Он действительно был голоден, как мальчишка, прибежавший из школы.
— Что у вас здесь происходит, дети?
Только ее не хватало! Вернулась мать жены, Ольга Поликарповна. Горбоносая, крашеные черные волосы, массивная. Она уже шестой месяц живет у них. Ей понравился Таллин — целыми днями сидит в кафе и не хочет оставлять свою дочку. Женщина она властная и настраивает Витюшеньку. Так и живут в одной комнате вчетвером.
— Так что у вас здесь происходит? — повторила она. — Игнатий, я вижу, возбужден. Виктория — взволнована. Поссорились? Мы жили с моим Петром Алексеевичем в полном согласии. Покойный генерал-лейтенант обладал покладистым характером.
Как же! Поедом ела своего генерал-лейтенанта! Он запирался в своем кабинете и отмалчивался, бедняга.
— Виктория хочет ехать, Ольга Поликарповна, в Москву.
— А вы это находите удивительным? В Москве у нас приличная квартира. Моего генерал-лейтенанта больше ценили, чем вашего контр-адмирала. Его вдове и голову приткнуть негде.
— Это мне голову приткнуть негде? — вышла из кухни мать Игнаши, Александра Прокофьевна. — У меня, слава богу, сын. А вот вас в любую минуту могут из вашей квартиры...
— Мама, не надо! — взмолился Игнаша. Он знал, чем кончается такой разговор.
— Надо! — непримиримо отрезала Александра Прокофьевна.— Мой адмирал погиб в море, а не умер в тылу от инфаркта...
— Мой? От инфаркта?! — взвилась Ольга Поликарповна. — Петр Алексеевич вышел в отставку из-за своих многочисленных ран...
— Но умер он все-таки от инфаркта! — не сдавалась Александра Прокофьевна. —И похоронен на Новодевичьем...
— А ваш где? Нет, вы скажите мне, где могила вашего?
— Мама, да перестаньте вы, в самом деле! — ударила Виктория кулаком по столу. — Это невыносимо!
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
