И в очках было тяжело писать — буквы спотыкались как пьяные. Юрий Михайлович знал, как расстроится Леночка, если увидит, что он занимается тем, что ему строжайше запрещено. Но все было тихо, Леночка спала. И Юрий Михайлович торопливо писал — о том, что считал необходимым рассказать молодежи...
...За окном уже начинало светать, и море стало молочно-белым, с розоватым отливом, когда Крамской вернулся в спальню. Буян похлопал хвостом по коврику. Юрий Михайлович лег возле ничего не подозревавшей жены. Теперь он сразу заснул — воспоминания больше не мучили — и проснулся, когда уже ярко светило в окна осеннее солнце. Буян радостно уперся хозяину лапами в грудь, попытался лизнуть в лоб, в нос, в ухо и повизгивал от восторга, а Леночка давно уже приготовила кофе. Она сказала сконфуженно:
— Я очень виновата, Юра, перед тобой. Наступила нечаянно на очки, они хрястнули, ну и... теперь придется тебе потерпеть, пока мы не съездим в Таллин...
— Пойдем, Буян, прогуляемся, — говорит Крамской, выпив кофе.
Пес приносит в зубах поводок.
Еще лиловеют флоксы, мокнут под мелким дождем и астры. Крамской идет по улице, убегающей в лес, мимо домиков, спрятавшихся в садах, и развешанных рыбачьих сетей.
— Зайдем-ка к Желчному Старику, Буян. На сей раз Хаас встречает гостей неприветливо:
— Зачем вы пришли, капитан? Полюбоваться, как я сижу здесь, старая, никому не нужная рухлядь, в своем «кикитоле»? Пьянчужка меня одолел, невзирая на все ваши хлопоты. Председатель сказал, что бригада в колхозе могла бы перевыполнять план... если бы не я; им помеха в колхозе такой инвалид. И он посадил на мое место Бруно, своего недоросля. Пятый год в шестом классе!
Цвет лица Желчного Старика нынче ужасен. Наверное, от обиды и огорчения разлилась желчь.
— Я пойду, выясню...
— Никуда больше вы не пойдете, капитан! Хаас кончился. Его удел теперь сидеть и покачиваться, сидеть и покачиваться (старик сильными руками раскачивает свое кресло-качалку) и наблюдать в окно, как кретин выгребает мой, Хааса, улов... Конец всему, капитан! Черт побери, где эта бестолковая Элли?
— Я могу вам помочь чем-нибудь?
— Ничем. Лучше вам просто уйти. Ненавижу весь человеческий род! На словах вы все добренькие.
— Я вас тоже обидел чем-нибудь, Хаас?
— Уходите.
Крамской ушел, жалея Желчного Старика. Невеселая у него жизнь. Никого рядом. «Может быть, и я стал бы таким же желчным, озлобленным стариком, уйдя с флота, если бы не было у меня Ростислава и Леночки?»
Крамской идет под дождем, опираясь на палку. Буян бежит впереди. В пелене дождя все серое — и берег, и низкие облака, и шхуна, пробирающаяся на лов... и дома, и сады, и мокрая прибрежная дорога...
Навстречу в плащах с капюшонами идет пограничный патруль. Прибитый дождем песок обнюхивает мокрый настороженный пес... Это уже не Мудрый — Мудрый списан со службы; его все-таки пожалел капитан, взял к себе; теперь Мудрый стал для его детей лучшим другом. Новый пес — Гром. Ему два с половиной года, и у него вся жизнь впереди.
Пограничники здороваются с Крамским молодыми, веселыми голосами. Он недавно был у них на заставе, рассказывал о моряках Балтики, о войне...
Буян задирает Грома заливистым лаем, но Гром лишь презрительно ворчит: «Лезет, дурак, когда я — на работе».
Чем помочь Желчному Старику? Поругаться с председателем? Воззвать к его лучшим чувствам? Его лучшие чувства утонули в бутылке. «Пьянчужка» — назвал его Желчный Старик. Но почему же колхозники терпят пьянчужку? Главная беда в том, что формально-то председатель прав. Желчный Старик — инвалид. Если в море застанет рыбаков шторм — он ничем не поможет товарищам. Пожалуй, даже станет обузой. Закон — на стороне председателя. А если говорить о человечности?
Перед обедом у ворот остановилась кофейного цвета «». Из нее вышли Инна и Глеб. С шоферского места вывалился толстяк в темно-сером, хорошо сшитом костюме. Елена Сергеевна сразу узнала: Криволепов, ее режиссер! Она не видела его восемь лет, с тех пор, как покинула ленинградский театр. Растолстел, постарел; ему уже давно за шестьдесят.
— Елена Сергеевна, голубушка, все такая же стройная, годы вас не берут! — раскрыл объятия Криволепов и троекратно облобызал ее. — Вот, случайно узнал от этого юного дарования (кивок в сторону Инны), что вы проживаете в сей поэтической глуши, забрал молодоженов в машину — и к вам! К вам, голубушка, повидаться. Ну и красотища у вас! — оглядел он астры и флоксы.
— Я очень рада, что вы приехали, дорогие, — обняла Елена Сергеевна Инну и Глеба. — Входите, входите в дом. А вот и отец возвращается. .
Буян лаял и рвался со своего поводка.
— Глеб, Инна? — обрадовался Крамской. — Вот молодцы, что приехали! Я соскучился...
Он обнял их. Буян прыгал, пытаясь лизнуть в лицо Глеба.
— Юра, познакомься, — сказала Елена Сергеевна.— Мой старый друг, Феоктист Феофилактович Криволепов. Помнишь «Нору»? Он ставил.
— И многое другое, и многое другое, — подхватил режиссер. — Еленушка, голубушка, вы просто мину под заложили, когда нас покинули. Целый год не могли мы встать на ноги. Пробовал на ваши роли одно молодое дарование, другое... не то! Не то! Долго не мог утешиться...
— Но все же утешились?
— Такой, как вы, все-таки не нашел. Эрзацы! Эрзацы! Отсутствует святой трепет перед великим искусством! В театр идут, как на службу. Не в храм! На часики все поглядывают. Как бы пять минут лишних не прорепетировать. А мы, бывало, и на ночь на репетициях застревали! Новаторы тоже у нас завелись. Штучки-дрючки, кривые помостики, всякие там слуги просцениума, выходы в публику и на публику. В мое время подобное бывало лишь в кабаре! Да-с! Так это вы, значит, — обратился он к Крамскому, — похитили нашу Еленушку... Счастливец, я вам скажу!
— Я в этом нисколько не сомневаюсь, — улыбнулся Юрий Михайлович.
Ему нравился этот толстый старик говорун.
— Прошу в дом... Глеб, Инна, что же вы? Идите, располагайтесь.
Вскоре все сидели за столом на террасе, и Криволепов рассказывал об авариях, которые он претерпел на своей «Волге», о пьесах, все подряд аппетитно ел, восхищался морем, домиком, который называл «коттеджем», и расспрашивал Елену Сергеевну про народный театр («Люблю самодеятельность! Гамлета играет санитар госпиталя, Офелию — регулировщица транспорта»). В его словах не было и тени насмешки.
Юрий Михайлович нечетко, словно в дымке, видел лицо режиссера, но запомнил умные живые глаза, до синевы выбритые щеки, густые черные брови, седую гриву волос. Инна была очень хорошенькая с распущенными по плечам волосами, а Глеб — Глеб возмужал, окреп. Выглядит он хорошо. Счастливы ли они? Крамской пытался разглядеть их лица. «Да, по-видимому, счастливы, — решил он, заметив, как Инна погладила руку Глеба, когда брала от него тарелку. — Ну что ж. Ни пуха им, ни пера! Глеб работает. Инна начинающая актриса, в театре получает гроши. Надо подбросить им малую толику. Они молодые. Хочется одеться получше и помоднее...»
Режиссер был очень оживлен, хвалил ватрушки и чай, пил коньяк, вспоминал успехи спектаклей с Еленой Сергеевной Кузьминой (всегда «аншлаг»), говорил, что поставил «Сына», ставит «Стряпуху замужем», на роль стряпухи отстоял юное дарование (кивок в сторону вспыхнувшей от удовольствия Инны), хотя на эту роль претендовали...
— Старухи, — подсказала Инна, и в глазах ее засверкали злобные огоньки.
— Ну, это как сказать и с чьей точки зрения, — возразил Криволепов. — Для вас, детеныш, тридцать пять лет — уже старость, для нас, стариков, — невозвратная молодость. Вам талант, видно, дан от рождения, вот вы и в двадцать нравитесь публике. В вашем возрасте надо много учиться... Уж очень у нас быстро, знаете, нынче: пришел из училища — давай первые роли, сыграл в одной, в двух, в трех пьесах — заслуженного гони! Я, милые мои, народного едва на седьмом десятке осилил. Благодарю за угощение, хозяева. Не пойти ли нам в сад, поразмяться?
Молодые ушли в лес, поискать грибов. Елена Сергеевна с режиссером вышли в сад, спускавшийся к бухте.
— Декорация, ну прямо-таки декорация! — не переставал восхищаться Криволепов.
Дождь перестал. Стояла тишина. Был слышен негромкий разговор рыбаков на дальнем причале. Золотые березы и клены казались нарисованными на фоне серого неба.
— Когда вы покинули нас, дорогуша, я подумал было: не опрометчиво ли вы поступили? — говорил, прохаживаясь по дорожке, усыпанной желтой прелой листвой, Криволепов. — Теперь я вижу: вы не ошиблись. Покой-то какой, покой, а? Гладь морская, березки в золоте, все для души... И семья. Семья у вас есть, матушка. А у меня — нет... Я, как старый дуб, растерявший листья. Упустил все, что в руки плыло! Да, упустил! Теперь остался один. Театр — мой дом и семья. Есть в нем отличные люди, есть и нравственные уроды, ну, как в каждой семье. Многое не по мне. Ленушка, многое не по душе, но без театра — нет жизни! Юрьев-то, помните, учитель ваш, чувствуя близкую кончину свою, собрал последние силы, приехал в театр, велел поднять занавес, встал на колени на сцене — на ней он сыграл десятки ролей, его навеки прославивших, — и попрощался с театром. — Криволепов достал большой белый платок и вытер слезы. — А балетмейстер один наш после премьеры вышел, раскланялся, ушел за занавес; публика рукоплещет, вызывает, а его — уже нет... На боевом посту умер, в театре. Вот и я надеюсь умереть на посту, а не доживать свой век в ветеранах сцены...
Они сидели на скамейке у моря, и то один, то другой мокрый лист падал к ногам. Говорили о народном театре, о том, что Елена Сергеевна собирается ставить. И о театре, в котором когда-то она была «первой величиной», по определению Криволепова.
— Неужели вы, голубушка, так-таки навсегда сцену покинули? — сетовал Криволепов. — Я понимаю: народный театр, режиссура, все это хорошо... Но разве вам никогда не взгрустнется, не вспомнится, как любили вас зрители, как плакали, потрясенные вашей игрой?
— Все это уже в прошлом, дорогой. Не скрою, первое время мне очень не хватало театра и всего, что с ним связано — репетиций, спектаклей, просмотров, рецензий и отзывов зрителей. Только первое время... Потом я смирилась. Я спросила себя: что мне в жизни дороже? Раньше казалось — сцена. Теперь я уверена — Юрий. Он мне дороже всего. Я нужна ему. Каждый день, каждый час. Ему тяжело; в одиночестве он все время задумывается. Вы знаете, о чем он задумывается. Я прилагаю все силы, чтобы ему было легче, А театр обойдется и без меня.
— Едва ли!
— Есть молодые. Например, Инна, Когда я с ней репетировала роли, она подавала большие надежды. Мне она чем-то напоминает меня в молодости.
— Ну уж нет, матушка, и не сравнивайте...
— Почему? — удивилась Елена Сергеевна.
— Вас я помню совсем девочкой, начинающей. Вдохновение видел в ваших глазах. Вдохновение и беззаветную преданность любимому делу. Театр был для вас всем. Вас не заботило, что в конце месяца не хватало на обед денег, что вы не могли одеваться, как подобало бы, с точки зрения мещан, уже известной актрисе; в душе вашей горел огонь самопожертвования. А сия юная особь — из молодых, да, сказал бы я, ранних.
— Что вы Феоктист Феофилактович?
— Утверждаю сие, дорогуша. Один в летах адмирал, к тому же женатый и дочь свою недавно выдавший замуж, еле от сего дарования вырвался. Сообразил вовремя, что жена — с комсомольских лет боевая подруга... А то бы — погиб. Эти нежные, выхоленные ручки — цепкие...
— Но Глеб...
— Что Глеб? Ваш Глеб, как видно, ее уже не устраивает. На меня, раба грешного, нынче направлен огонь артиллерии...
— Не смешите, Феоктист Феофилактович! Вы — и Инна?
— А что ж? — приосанился Криволепов. — Я еще о-хо-хо! И пожалуй, сдамся. Я ведь, голубушка, сластолюбец.
— Наговариваете на себя, Феоктист Феофилактович! Как не стыдно!
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
