«Эх, прозевал! — вздохнул Беспощадный.— Когда у Крамского Орел решил остаться на корабле, пока смягчится международное положение, надо было немедленно подхватить почин, заставить хотя бы Сапетова или Полищука подать такие же заявления, призвать другие подразделения флота... Недоучел! Как бы потом не припомнили! Ведь отличный экипаж должен быть застрельщиком таких патриотических начинаний!»
Услышав по радио решение правительства об отсрочке увольнения с флота, Борис Арефьевич обрадовался: «Отлично! Мои «кандидаты технических наук» остаются при мне! Значит, Сапетов, Полищук и другие будут участвовать в состязательном поиске и вернут кораблю ту славу, которая чуть потускнела после чепе».
Борис Арефьевич пошел в кубрик на .
Как удивился он, услышав выступление Полищука, того Полищука, который, по его мнению, должен был прямо сказать: «С великой радостью остаюсь!»
Полищук, большой и спокойный, говорил совсем не то, что ожидал услышать от него Беспощадный.
— Мы не скрываем,— говорил Полищук,— что хотели побыстрее оказаться в родных краях, включиться в созидательный труд земляков. («Что он говорит? Что он говорит?»— ужаснулся Борис Арефьевич.) Многих из нас ждут не дождутся любимые; родители наши стары и дряхлы, братишки-сестренки малы. («Зачем о родителях? Нет, право, зачем?») Но раз необходимо остаться, так будем нести еще лучше службу, приложим все силы, чтобы еще выше поднять нашу боеспособность. Советский Союз со всеми странами хочет жить в дружбе. Но если нам навяжут войну, пусть поджигатели войны помнят: мы уничтожим любого агрессора, который попытается помешать нам строить коммунизм! («Вот это правильно, давно бы так, Полищук!»)
А старшина мотористов Волков — агрегат, а не человек — вдруг заговорил:
— Я люблю березки вокруг моей хаты («При чем тут березки?» — недоумевал Борис Арефьевич) и мечтал увидеть их осенью, пока не осыпались листья. Вы представляете, какая красота, когда в окно заглядывают ветки с золотою листвой! У меня мать-старушка, я младший, последний; все боялась она — меня не дождется. Ждет и девушка, Дуся. Она некрасивая, у нее на лице рябинки остались после болезни. Но она мне — милей раскрасавиц! Я приготовил подарки — и Дусе, и матери. Я не раз представлял себе, как я еду домой, тороплюсь и томлюсь, все мне кажется, что поезд идет слишком медленно; наконец выхожу на маленькой станции, иду по знакомой, размякшей дороге. Иду — и радуюсь: это моя земля, моя ...
Сегодня я услышал указ. Огорчился я? Да... («Что он говорит? Нет, что он говорит?» — ужаснулся Беспощадный.) Вот что меня огорчило,— продолжал Волков. — Если нас оставляют на флоте, а товарищей наших — в армии, значит, опасность грозит нашей Родине. Вот что меня огорчило; беда грозит матери, Дусе, всем моим землякам. Хотят навязать нам войну? Ну, а коль так — кто будет сокрушаться, что не попал домой вовремя? Пять лет корабль был моим домом. Что ж, поживу и еще! И если понадобится— докажу, что учился не зря!
Волкову хлопали сильно — он высказал общее мнение. Да, у каждого была своя в жизни цель. Дичков нацеливался на целину, к своим же балтийцам, уволенным в прошлом году, ну а теперь — «...на целине и без меня тьма народу, я на флоте нужнее».
О том же говорили и другие — в том числе Радугин, которого Беспощадный прозвал «Коротышкиным». Хотел было сказать мотористу, что он не по существу говорит, но взглянул на присутствовавшего на митинге комдива, увидел на лице капитана третьего ранга полное удовлетворение — и воздержался.
Когда Вася Радугин пришел на корабль, Беспощадный придирчиво осмотрел его (он старался подбирать себе молодцов один к одному) и сказал:
— Присылают тоже... каких-то там Коротышкиных.
Это было услышано, и многим понравилось. Беззлобно стали именовать Васю Радугина не иначе как Коротышкиным. Обижался он? Нет. Сам посмеивался:
— Ну что ж, Коротышкин так Коротышкин!
Он даже откликался на это прозвище.
Радугин окончил школу электриков. К технике у него была какая-то болезненная любовь. Он брался за все, о чем имел даже самое отдаленное понятие. Вскоре все часы на корабле были разобраны, вычищены, починены. Начинала шалить радиостанция или появлялись шумы в радиоприемнике — Радугин уже тут как тут, возится, исправляет, приводит в порядок. Слава о нем пошла по дивизиону, и уже с других кораблей и катеров ему приносили часы (удивлялись, что матрос не требует за починку вознаграждения). Позвали в клуб чинить телевизор — он его не только исправил, но и переоборудовал: теперь можно было смотреть несколько программ. А однажды, когда забарахлил узкопленочный киноаппарат и киномеханик хотел отменить сеанс, вызвали Радугина. Хотя, по собственному признанию, Радугин впервые в жизни встретился с киноаппаратурой, он обещал «поднатужиться», и с опозданием на час, к общему удовольствию скучавших в этот вечер матросов, сеанс состоялся.
Маленький матрос обрел многочисленных друзей и благосклонность своего командира, любившего, чтобы о его корабле говорили. А Радугин стал в дивизионе известностью, и Беспощадного даже как-то спросили в штабе: «Правда, у вас завелся маг и чудодей?» — «Властелин техники», — с удовольствием ответил Борис Арефьевич. Но в море Васю неизменно укачивало. Кроме того, Беспощадный считал его трусом: маленький матрос смертельно боялся собак, даже безобидного Вертолета, любимца команды с корабля капитан-лейтенанта Крамского. Как выяснилось, в детстве Васю искусала бешеная собака — и страх остался на всю жизнь. Встречаясь с Вертолетом, Вася бледнел, замирал, давал себя обнюхать, а Вертолет, чувствуя, что его боятся, нахально лаял и трепал его брюки.
«Не выйдет из него матроса», — решил Беспощадный, но расстаться с Радугиным не мог: тот уже нескольких матросов-сигнальщиков обучил своей специальности, и они сдали экзамены.
Вася исправил испорченную «лейку» помощника, и помощник отдал «лейку» матросу. Вася стал энтузиастом-фотографом. Он снимал в море и на берегу, и вскоре переборки на корабле украсились многочисленными фотографиями — корабль в море, учения, отличники...
Работы хватало, и Радугин — цвел. Немало поощрений было вписано в его карточку. И укачивать вскоре его перестало — обжился, как говорят, в море.
А однажды матросы узнали, какой у него звучный голос. Как-то вечером в кубрике Вася запел «Когда я на почте служил ямщиком». У него был такой чистый тенор, что все невольно заслушались. Некрасивое, квадратное, с щелочками-глазами лицо Васино так преобразилось, что кто-то воскликнул:
— Да ты, Коротышкин, второй Лемешев! Тебе бы в оперном театре Ленского петь!
На что старшина Сапетов грубо откликнулся:
— Рылом не вышел.
— Очень может быть,— беззлобно согласился с ним Радугин. — А только когда я с флота уйду, в театр поступлю обязательно. Осветителем.
Может быть, его песни, а может, то, что он вечно снимал своей «лейкой» товарищей, и пленили Лизочку, буфетчицу торгового судна «Локса». Во всяком случае, Лиза с Радугиным сама познакомилась и в ближайшее же увольнение пошла с ним в кино.
Слух об этом сразу разнесся по всему кораблю — никому и в голову прийти не могло, что Коротышкиным заинтересуется девушка, да еще такая, как Лизочка, по которой безнадежно вздыхали многие рослые корабельные «львы». Эта маленькая девчонка умела отбрить языком, не лазая за словом в карман. И обиженные ворчали:
— Ну, она тоже коротышка, они — пара!
А Вася — сиял. Теперь его не нужно было упрашивать петь, сам соловьем заливался. Однажды его застали за проявлением пленок. На всех кадрах была только Лиза: Лиза в фартучке и в белой наколочке, Лиза с букетом цветов, Лиза в капитанской фуражке, Лиза в модном шелковом платье, Лиза в платочке... Другой от любви глупеет, к работе относится спустя рукава. Радугин — наоборот. Им не могли нахвалиться.
И вдруг однажды он вернулся из увольнения избитый, с синяком под глазом.
— Что с тобой, Коротышкин? — заинтересовались все в кубрике.
— Боюсь, что отбили печенки,— признался он тихо.
— Кто?
— Трое на одного.
— С «Локсы»?
— Нет, городские.
— А ты и не справился?
— Где уж мне...
— Вот так герой-любовник! — ехидно засмеялся Сапетов.
Отвергнутые Лизой корабельные «львы» поспешили поиздеваться:
— Ты знаешь, что такое на торговом судне буфетчица? Кавалеров хоть пруд пруди. В море — свои, на берегу — заводские.
Но Вася сжал кулаки:
— Довольно! Не позволю о Лизе...
— Чего не позволишь?
— Пакости сочинять. Она — честная. И ни с кем не гуляет и не хочет гулять. Я женюсь на ней. Вот что!
— Ты? Ты женишься?
— Да, а то кто же?
Такой тут поднялся хохот, что подволок, казалось, задрожал. Но Радугин еще раз повторил совершенно серьезно:
— Женюсь. И повторяю: никому не позволю...
И хохот вдруг оборвался. И в самом деле, разве хорошо смеяться над товарищем? Чем он хуже других? Один лишь Сапетов сказал:
— Да если хочешь знать, я твою Лизу...
— И тебе позорить ее не позволю! — с каким-то отчаянием закричал Радугин.
Сапетов, неповторимый красавец, славился своими победами. Но тут за Васю горячо вступились товарищи:
— Помолчал бы ты, бабий угодник!
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)