— Ты с ума сошел! — не выдержала Светланка.
— Что-о? Я спросил:
— Она, наша новая мама, — молодая? Отец чуть смутился:
— Н-не очень. Постарше тебя лет на десять,
— Вот дура-то!
— Что-о?! — рявкнул отец,
— Она хорошо обдумала?
— Все решено и обжалованию не подлежит. Ясно вам?
— Да уж чего яснее. Познакомишь или как?
— Она сегодня придет. Но имейте в виду: никаких выпадов. Не погляжу, что вы взрослые, шкуры спущу.
— Это мы знаем. А впрочем, что нам за дело? Женись. Я иду в армию, Светланка замуж выходит.
— Пока еще нет, — отозвалась Светлана.
Она плакала. Ей мать стало жалко. Мать была еще молодая, когда умерла. Но мы сохранили ее любимые вещи, ее фотографии, Теперь ее место займет другая. Интересно, на что же она польстилась? На пятидесятипятилетнего заведующего овощной базой? Не думаю. И вдруг меня осенило: ей жить, наверное, негде. А у нас какая ни есть, а все же отдельная квартира. Ну, поглядим.
Вечером пришла наша новая мать. Ей лет тридцать. Глаза добрые, круглые. Она протянула руку лодочкой, сказала: «Лина». Ну, Лина так Лина, отцу, а не мне с нею жить. Маму звали Калерией.
Пришел актер, растерянный, он очень боялся папаши, на вопросы отвечал «да» и «нет» и умирал от любви к нашей Светке. Удивительно занятно бывает, когда на твою собственную сестру глядят, как на божество. Узнав, что Альберт артист (поразительно, как у нас, русских, любят давать иностранные имена своим детям — повсюду полно Элеонор, Генриетт, Виолетт, Эдуардов, словно своих имен не хватает), Лина призналась, что обожает Кадочникова и Дружникова и еще Прокоповича, который хотя и играет в кино мерзавцев, но такой симпатичный! Тут отец нахмурился и стал гмыкать. Светланка рассматривала Лину, переводила взгляд на отца, усмехалась, а Альберт не сводил влюбленного взгляда со Светланки. Словом, вечер прошел хорошо, и на другой день Лина к нам переехала. Оказалось, фамилия ее Голощапова. Но отец дал ей нашу фамилию — Сапетова и стал называть Зайчиком. И к этому мы привыкли. А тут — подошел призыв.
Члены комиссии, узнав, что я музыкант, хотя и не слишком удавшийся, полистали списки и определили: быть мне моряком (моряк — член комиссии настоял, чтобы меня определили на флот: там нужны музыкальные люди).
Ну что ж, флот так флот. Послужим на морях. Светка залилась слезами, когда узнала, что я ухожу. Лина, кажется, осталась довольна — в квартире будет просторнее и ей не придется за мной убирать. Но все же она меня облобызала на прощание. Отец попытался было встать в позу:
— Не посрами своего отца.
— Зачем, папа? Не надо, — оборвал я его, и он заморгал глазами.
— Ну, как знаешь. Езжай. Писать-то нам будешь?
В последнюю минуту прибежал запыхавшийся Альберт и полез целоваться в губы, как будто не меня, а Светку лобзал, честное слово. Но мне он все больше нравился — славный парень. Мимоходом он сообщил: «Поздравь, я получил небольшую, но настоящую роль — играю стилягу». С чем я его и поздравил. Альберт был и в жизни похож на .
Итак, я уехал. Словно снова школьником стал: спрашивай ежеминутно разрешения чуть ли не в уборную. Мойся в бане, если приказано. Терпи, когда парикмахер обкарнывает твои великолепные волосы и превращает твою голову в яйцо, скорлупа которого покрыта сероватой пылью. Взглянул на себя в зеркало — ахнул. На такого ни одна девчонка не обернется.
Я попал в школу гидроакустиков. До сих пор и понятия не имел об акустике. Старшина — мой преподаватель — оказался энтузиастом, влюбленным в свое ремесло. Ему казалось, что если бы не существовало акустиков, весь мир провалился бы в тартарары. Мощный был парень! Он и пластинки с шумами, словно сонаты, проигрывал, штук по двадцать подряд, доказывал, что командиру противолодочного корабля или подводной лодки без акустика не прожить, акустик его наводит на цель, а стало быть, он первое лицо на корабле после командира. Бывало, до того всяких шумов наслушаешься, что чумеешь, в ушах все сливается и никакого эха уже не воспринимаешь. Несколько обалдуев отсеялось: им еще в детстве на барабанную перепонку медведь наступил. Их и на балалайке бренчать обучали — куда там! Я резко от них отличался. А ну-ка, поднажму, докажу, что не лыком шит!.. Окончил школу, надел фланелевку, брюки, ботинки, взглянул в зеркало— недурен! Лихой марсофлот!
Пришел на корабль.. Он мне не очень понравился. Невелик, в кубрике койки в два яруса. Один ночью кашляет, другой бредит во сне, третий — он спит как раз надо мной — по пять раз в ночь сует ноги мне под нос — бегает в гальюн. Умывалка тесная, не то что в учебном отряде. Распорядок дня — от себя не зависишь: «Дан отбой — уснул до срока, дан подъем — вскочил как гвоздь».
Пока корабль у стенки стоял — ничего, а в море вышли — начало бросать и швырять, да стал наш кораблик бортом воду зачерпывать — меня наизнанку вывернуло, насшибал себе шишек, под глазом — подтек... Пришли в базу, командир вызывает:
— Ну, как?
А чего — как? Что, сам не видит?
— Первый блин комом, Сапетов, — смеется он. — Я тоже в своем первом плавании вот так же шишек насажал, как вы. Небось Балтику считаете своим злейшим врагом? Я тоже считал. А теперь — люблю. И добиваюсь, чтобы весь экипаж был отличным. Соображаете? Поступаете в распоряжение к старшине Елкину.
А мне что Елкин, что Палкин — все одно, думаю. Никогда я не полюблю эту проклятую Балтику!
Первое время я плохо ориентировался. Повсюду коридоры, трапы, на переборках трубы разных цветов, черт их знает, что обозначает голубой или белый цвет, лампочки в сетках, буквы на крышках люков. Старшина Елкин, худой, с серо-бурым лицом начал меня приучать к станции. Пальцы у него, как у скрипача, — длинные и гибкие, словно щупальца, так и впиваются в маховички, рукоятки. И оказалось, что в учебном отряде быть первым — одно, а на корабле — другое. Когда вышли снова в море, разве в наушниках разберешь, где подводная лодка, а где расшумелись подводные гады. Мне все казалось, что они шумят и клокочут, хотя Елкин доказывал, что в Балтике гадов не водится, разве только забредет на разведку чья-нибудь лодка. Терпеливый был парень Елкин, я бы давным-давно съездил по уху долдону, вроде меня, а он твердил, как магнитофон: «Будьте повнимательнее, Сапетов». (Елкину, правда, выхода не было: у него была на примете девчонка, на которой он собирался жениться, надо было подготовить замену.)
И вот на учениях мы напоролись на лодку. «Слышите, Сапетов?» —спрашивал Елкин, и я действительно ее слышал и ненавидел. Во мне проснулся азарт, почище футбольного, и я дал себе слово: «Не выпущу!» А она, дрянь, почувствовала, что ее держат, и давай вилять да нырять, «уклоняться», как сказал Елкин. Он докладывал в микрофон командиру на мостик о лодке, и командир подбадривал: «Держите, держите». И мы ее действительно удержали и (я, к сожалению, не видел, как ее бомбили) раздолбали... условно. С флагмана заморгали прожектором, у нас прочли: «Благодарю экипаж корабля и его командира Беспощадного».
Я однажды попал в потасовку на стадионе, когда болельщики были недовольны судьей; но охота за лодкой — почище футбола. Счет 1 :0. Когда мы пришли в гавань и в воскресенье отпустили нас в город, все прихорашивались и чувствовали себя именинниками или кандидатами в чемпионы... то есть в отличники. Командир вышел нас провожать. И хотя фамилия у него грозная, грозными были лишь бачки на щеках, а лицо совершенно мальчишечье — наверняка он и бачки отращивал, чтобы казаться солиднее. Одет был с иголочки: брюки фасонистые, узкие, чуть не стиляжьи (это только в театре да в кино показывают моряков в широченных клешах, актеры безнадежно отстали от подлинной жизни); тужурочка — блеск, сшита модно, сорочка накрахмалена, галстук завязан художественно, фуражечка — просто мечта. Мне даже, честное слово, захотелось в училище, чтобы стать таким, как он, морским .
Командир речь сказал на прощание: вы, мол, люди взрослые, со средним образованием, должны и в городе высоко нести знамя своего корабля. На гражданке ему бы, наверное, похлопали. Но тут — дисциплина. Поворот кругом — и иди в увольнение. Дома никогда спрашивать не приходилось, можно ли сходить в кино, — словом, «уволиться».
Кто куда, а я пошел в комбинат бытового обслуживания, просидел целый час в кабинке за занавеской, зато брюки сузили и бескозырке придали фасон; молодцы эстонцы, не задержали, а девчонка-приемщица была просто чудо — беленькая, голубоглазенькая, бойкая. Оттуда пошел на улицу Виру.
Со мной не было друга, и мне стало скучновато. Я позавидовал двум гвардейцам — с полосатыми ленточками, с надписями золотом: «Гвардия Балтийского флота», со значками на фланелевках, — и мне захотелось иметь и значки, и гвардейскую ленточку, и такую же чудесную блондиночку, которую они подхватили. Возвращался я в гавань с твердым решением стать отличником, а после перевестись на гвардейский корабль.
Дежурил по кораблю мичман Варварин. Мичман, хотя это и не полагается нынче, каждому предлагал: «Дыхните», и на него дышали в упор, и ни один не надышал на мичмана даже ста граммами, вот какие ребята! А я-то чуть было не заскочил в забегаловку, чтобы отпраздновать первое увольнение, да вовремя заметил шагавший патруль.
Вообще я стал привыкать к флотской жизни, хотя не скажу, чтобы она мне пришлась по душе. Приспособляемость — великая штука, ко всему человек привыкает. К своей койке, к кубрику, к своей станции, к старшине Елкину, который готовил меня в заместители, я определенно привык.
Я уж, если чего задумаю достигнуть, того и добьюсь.
Жаль, что дневник твой запрятан далеко, Сапетов. Я хочу, чтобы прочли его молодые орлы. Ты носишь почетную флотскую форму, живешь с ними рядом, и они тебя называют товарищем.
Как глубоко они ошибаются, эти ребята, у которых под тельняшками бьется доброе, честное, мужественное сердце!
Когда я сдал на специалиста второго класса, а потом первого и стал старшиной и отличником, получил внеочередной отпуск. Командир наш, хотя Беспощадный, но лучше его и желать нельзя: оступившихся щадит и прощает, отличившихся — поощряет. Бывало, адмирал благодарность объявит командиру и экипажу — на нас сыплется горох поощрений: кого — в отпуск, кому — благодарность, а то и подарок. Я в отпуск поехал во всем параде, в старшинских нашивках! Дома оказалось не очень все ладно: Линочка предпочла отцу молодого овощевода, развелась со стариком, чем очень его огорчила, отсудила у него одну из двух наших комнат. Светланка тоже переживала — ей негде жить со своим Альбертом: у него нет жилплощади и он ютится с товарищем в чужой комнате. Любовь стала рассыпаться. Светланка стала худющая, злая, потеряла половину своей красоты, а об отце и говорить нечего. Сам виноват: не надо было соваться с любовью к девице моложе себя. Я подумал, не надеть ли мне свой штатский костюм, но передумал: моряком я выгляжу гораздо шикарнее. Пришел «волнительный», удивился брюкам: он собирается матроса играть, костюмеру заказал широченный клеш! Альберт, бедняга, переживал страдания юного Вертера: любит, а жениться не может. А что он продолжает Светланку любить — за пять кабельтовов видно: прямо глазами ее поедает. Словом, дома невесело; овощевод придирается к отцу — забывает, мол, старик, тушить свет в местах общего пользования, Лина на глазах отца нахально целовала нового мужа; я боялся, родителя хватит инфаркт. Но он, видно, крепко сколочен. Когда я вернулся на корабль, там все оставалось по-старому, да и что могло измениться за семь-восемь дней? Увольнять стали «стариков», и Елкин уступил мне свое место. Командир высокопарно говорил об ответственности и о том, какое место на корабле я теперь занимаю.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
