Дед снимает со стены . Они с Юханом садятся в кресла-качалки и, покачиваясь, обсуждают завтрашнюю охоту. Дед и Юхан нисколько не сомневаются, что убьют завтра дикую рысь. Я плохо сплю ночь. За окном поднимается ветер, море шумит и бьется о берег. Маяк подвывает печально и грозно, и прожектора обшаривают деревья и небо и обегают всю комнату — ищут. В прошлом году диверсанты выбрались на берег в такую же мрачную ночь.
На рассвете дед с Юханом уходят в лес на охоту. С ними идут и другие рыбаки — все с ружьями. Теперь уж не поздоровится рыси! Меня не берут на облаву. Не берут и Ингрид — жалеют: овчарку рысь может задрать. Я целый день брожу сам не свой. Даже от еды я отказываюсь, к ужасу бабы Ники.
— Да ты не заболел ли, Максимушка? Измерим температуру!
Ингрид бродит за мной по пятам с обиженной мордой. Почему, Максим, нас не взяли в лес, а?
Охотники возвращаются вечером. Они убили «сына той гадины». Старики, седые совсем, а не хуже молодых справились с рысью. Тощая длинная кошка лежит на траве. Ингрид обнюхивает ее и с отвращением отходит.
— Куррат! —толкает Юхан рысь ногой в бок.
— Живучая была кошка,— говорит дед.— Лишь после третьей пули . Ты знаешь, Максим, я с удовольствием стрелял в эту мерзкую гадину, но никогда не стал бы стрелять, скажем, в лося. Он вышел на меня как-то в лесу возле озера. Мы посмотрели друг другу в глаза. Его взгляд был полон доверия к человеку. Он повернул и пошел от меня по своим делам, зная, что я не выстрелю ему в спину... Не терплю, когда убивают ради убийства. Мы с капитаном Аистовым бродили недавно по лесу. Наткнулись на раненую дикую козочку. Она шла на трех ножках, поджимая четвертую, и уж наверняка не ушла бы от пули. Мы переглянулись: добивать раненую? Ну нет! Беги-ка в лес, козочка!..
Ильвес — рысь.
В Кивиранде в каждом доме качалки. Возвращаясь из дальних плаваний, капитаны и дома покачивались, как на палубе своего корабля. (Прим. автора.)
МУШКЕТЕРЫ ПРИЕХАЛИ
Приехали Вадим и Олежка. Нас прозвали «тремя мушкетерами» после школьного вечера, на котором мы в шляпах с перьями пели шутливую песенку. В Таллине мы живем в одном доме.
Отец Вадима служит на тральщиках. Немало выловил мин. От рассказов его дух захватывает. Он и в мирное время воюет. Недавно мина в трале взорвалась. Могло всех покалечить. Но, как говорит Вадимов отец, пронесло.
Вадим — парень серьезный. Радиоприемник и телевизор он усовершенствовал так, что удивляются взрослые моряки, В Таллине мы с ним вместе учим уроки, вместе строим модели парусных кораблей во Дворце пионеров, построили даже
«Секрет» — , от которого в диком восторге девчонки.
У нас много общего: что любит он, люблю я. Мы решили стать моряками. А почему бы нам ими не быть? Плаваем мы с Вадимом как рыбы, гребем как матросы, умеем ходить и под парусами, особенно здесь, в Кивиранде, на дедовой шлюпке «Бегущей». Олежка — тот тоже хочет пойти в моряки, за компанию. «Куда вы,— говорит,— туда я».
Но Олежка — толстяк. Щеки розовые и словно намазаны маслом. Отец у него подводник; он озадачил Олежку: «А ты не разъедайся смотри. Ни в один люк не пролезешь».
Олежка — бедняга, любит пирожные и мороженое — стал отдавать свои порции нам. Ест вдвое меньше, с утра обливается холодной водой и занимается часа два гимнастикой. Бегает в овощной магазин взвешиваться. Все напрасно! Он прибавил не то килограмм, не то два.
«Что же делать, братцы?» — спрашивает он со страданием в глазах. Его мама весит сто пять килограммов. Ходит и ахает. Но пирожные ест как ни в чем не бывало. И на столе у них, зайдешь к ним, всегда пироги. С капустой и с мясом. Устоять Олежка не в силах: «Мама, дай мне кусочек. Самый малюсенький». Плачет, а ест.
Мушкетеры привезли с собою палатку. Мы разбиваем ее в саду под сиренью. Не жить же нам в комнатах! Мы не поддаемся на бабины Никины уговоры: сыро, мол, ночами дождь, вы простудитесь. Дед нас поддерживает: — Оставь ты их, Вероника. Пусть живут по-походному.
Выбежав в плавках к морю, мы плюхаемся в еще прохладную воду. Бегаем друг за другом, перепрыгиваем с валуна на валун. Ингрид с лаем носится за нами, ей тоже хочется участвовать в нашей игре. Компанейская пёсенька! Олежка скрывается в воду — тут довольно глубоко и, отплевываясь, скулит:
— Братцы, на помощь!
Ингрид первой подплывает к нему и подставляет ему свою холку. А мы вытягиваем Олежку и сажаем на камень. Толстяк отпыхивается.
Мимо нас проплывает широкая белая яхта под парусом. На борту у нее написано «Линда».
— Вот нам бы такую! — восхищается Олежка.
— «Бегущая» не хуже! — обижаюсь я за дедову шлюпку. Я показываю друзьям шкуру убитой рыси. рычит.
Дед смеется:
— На мертвых легко рычать — не ответят.
Я вступаюсь за Ингрид:
— Она с ней хотела схватиться, да рысь убежала.
И тут я рассказываю друзьям про пещеру. Про осеннюю ночь и про то, как из-под «кита» вышли, словно привидения, моряки и бесшумно пробрались к берегу, где ждала их лодка Яануса Хааса. В прошлом году поздней осенью приезжали в Кивиранд молодые матросы-гвардейцы и с ними мичман — он был из команды «охотника». Он сразу узнал в старом безногом Яанусе Хаасе молодого Яануса Хааса, спасшего ему и его товарищам жизнь. Он рассказывал, как они жили под камнем в пещере. Яанус Хаас приносил им хлеб, сыр, молоко...
Вадим в восторге.
— Ведь это же замечательно! Это почище всякого клада! Мы раскопаем пещеру: мало ли что оставили моряки, торопясь уходить? Всё сдадим в музей Балтики!.. Где лопаты и кирка?.. Вот тут-то с тебя, Олежка, мы килограммы и сгоним! — хлопает Вадимка толстяка по пузу.
Мы идем в лес, к «киту». Копаем, копаем. Ингрид помогает нам носом и лапами. Вырыли яму, а камень ни с места. Пот льет с нас градом. Олежка совсем уморился.
— Вот видишь, толстяк, зачем ты так много лопаешь?
— А тебе жалко, да? Не могу же я помереть с голоду! Он вытирает щеки и лоб.
— Вот и сейчас мне так есть захотелось... В лесу уже темнеет. Мы прозевали обед!
Вадим отбрасывает лопату.
— Хватит, 'ребята! Домой!
Баба Ника сердится, но все же ставит на стол щи и . Как мы лопаем! Как будто три дня не ели. Дед посмеивается, глядя на нас. Толстяк доедает третью миску щей. И Ингрид жадно хлебает из своей глиняной миски.
Узнав, чем мы занимались в лесу, дед спрашивает:
— А вы, мушкетеры, по крайней мере забросали яму землей?.. Нет? Мрачнеет.
— Ведь это же памятник, братцы! Надо иметь к нему уважение.
Мы обещали, что завтра же приведем все в порядок.
После ужина Вадим налаживает антенну — у деда отличная радиола «Эстония 3-М». И мы слушаем из Финляндии симфонию Сибелиуса. Фотография старика композитора висит над диваном рядом с Чайковским, Рахманиновым. Сибелиус стоит под сосной, среди валунов, заложив руки в карманы светлого пиджака. Он дожил, подумать только, чуть ли не до ста лет! Я слушаю музыку. Сибелиус описал суровую природу, среди которой он жил: сосны среди валунов, сгибающиеся под натиском ветра, холодное море. У нас за окнами то же море бьется о камни; его гул сливается с музыкой.
Я всегда себе что-нибудь представляю, когда слушаю музыку. И я не терплю, когда слушать мешают. Посмотрели бы вы, как дед слушает! Он словно ушел от нас в другой мир. Многие любят одни буги-вуги, например, или твист, как тетка Наталья. Я думаю, это оттого, что хорошей музыки она в детстве не слышала. А меня отец часто берет с собой в зал «Эстония». У деда пластинок — огромный набор! Когда симфония кончается, баба Ника молча протягивает Вадиму пластинку — любимую песню деда: «». Я знаю наизусть эту песню. Она душевная, не то что другие; так и представляешь себе, как сидят матросы на палубе и поют: «Прощай, любимый город». Им в бой уходить на рассвете...
— Уже поздно, — говорит дед, смахивая слезу. — Спать, спать, братцы, спать...
И мы идем в сад, в палатку, но долго не можем угомониться. Говорим, говорим, говорим — и вдруг засыпаем.
Ночью я проснулся от холода; натянул на себя одеяло и хотел позвать к себе Ингрид — согреться, но почувствовал, что мне надо выйти из палатки по делу. Белые ночи прошли, и ночь была темная; луна висела над садом, как большой желтый шар, и через всю бухту тянулась рыжая дорожка. У деда в окне горел свет. Я решил посмотреть, почему дед не спит ночью. Из окна падал свет на темные кусты; они шевелились и казались живыми — жуть, да и только! Дед сидел за столом в белом свитере, похожий на полярного исследователя, который готовится к новой арктической экспедиции, и писал. В очках писал, понимаете? Моряк — и очки, никак в голове не укладывается! Недаром дед даже газету старается читать без очков, сам понимает, что адмиралу очки никак не подходят— это ведь не бинокль, не подзорная труба и не перископ! Он писал быстро, ровненько, строчку за строчкой; встряхнет белыми кудрями и продолжает писать. И в кабинете тихонько играет музыка, играют Чайковского; это долгоиграющая пластинка, и дед ее пустил на самую малую мощность, чтобы не разбудить бабу Нику. Как это здорово — быть наедине с музыкой, которую любишь!..
Но вот дед больше не пишет — задумался. Стал перебирать фотографии. Одну, другую, третью, четвертую... Долго смотрит. Я знаю эту фотографию; на ней сняты он и баба Ника в тот год, когда они поженились. Подумать, сколько лет прошло с тех пор!
Отложив фотографию, дед снова задумался. Я вспомнил картину, которую видел в художественном музее: старушка сидит в саду, одинокая и задумавшаяся. «». Как это должно быть ужасно, когда все позади — корабли, бои, слава... все в прошлом и почти ничего впереди! До чего жаль моего старого деда! Захотелось постучаться к нему, броситься ему на шею, сказать, что я его очень люблю и у него есть и сыновья-офицеры, и я, и есть баба Ника, и любимая музыка, и книги, целый, огромный мир книг, моряки, которые часто приходят к нему за советом и его уважают и любят.
Но пятки и подошвы ужасно отсырели в росе, и я собрался уже уходить, когда дед встал, подошел к окну и чуть было меня не увидел. Я вовремя отскочил в сторону. Мне стало стыдно. А дед стоял у окна и смотрел на освещенное луной море. И вдруг почти бесшумно — едва слышен был стук приглушенных моторов — в бухту, затормозив ход, вошли корабли — один, другой, третий; они по очереди пересекали лунную дорожку; на мачтах светились их ночные огни. И свет в окне вдруг погас. Я понял: дед погасил его, чтобы лучше видеть огни кораблей, и стоит в темноте, у окна, или радуется, или, может быть, плачет. Он рассказывал, что когда он вышел в отставку и, прощаясь с матросами, обходил корабли — он чуть было не прослезился. Но морякам не положено кукситься. Нет, и теперь дед не плачет. А я...
Я все бы отдал (все, кроме Ингрид!), чтобы очутиться на палубе одного из этих трех кораблей и всматриваться в берега бухты Киви, залитые лунным светом, и видеть редкие огоньки в домах и гадать, что за люди живут за освещенными окнами и почему они ночью не спят. Хорошо быть моряком!
Тут в саду залаяла Ингрид и побежала к забору, раздвигая кусты,— по кромке берега проходил пограничный патруль с фонарем; перед пограничниками шествовал серьезный и обстоятельный пес Курган, которому Ингрид страстно завидовала— ее-то ведь не берут ловить диверсантов!
Я забрался в палатку, подозвал к себе Ингрид. Она легла и согрела меня. И мы заснули под тихий плеск моря и мерное дыхание кораблей, вставших на якорь.
* * *
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
