Н. Асеев
ДОРОГА К ШТУРМУ
В ПЕНЗЕ
Я родился в июле 1900 года. Мне не было шести лет, когда умерла мать. После смерти ее остался в памяти испуг.
Тяжестью на горькое ребячье сердце ложатся слова окружающих:
— И как ты, сирота, будешь жить?..
Володя Карасев. Его отец, мать, сестры.
Спрашивают надрывно, тревожным голосом, и мне все кажется, что люди хотят напугать меня какой-то таинственной неизвестностью будущего. Я боюсь и чуждаюсь их. Порою я замечаю, что соседи, богомольные старухи и знакомые отца, неестественно нарядные, чистенькие приказчики, стали как-то суровее относиться ко мне, словно чувствуют, .что я не защищен материнской любовью.
— Сирота, что в поле былинка, обдувать тебя будет со всех сторон, а защитить некому. Сирота, что засохшая ветка на дереве, что путник, потерявшийся в дремучем лесу... — причитает надо мной соседская старуха.
Помню пьяного отца, поющего тоскливые песни под гитару. И он тоже все твердит:
— Эх ты, безматеринский сын, жизнь тебя кругом обошла...
Не понять, почему кругом, где ходит она и как обходит людей жизнь. Все непривычно: раньше отец никогда не пил, пел редко.
— ...Как в люди будешь выбиваться? До меня не подняться тебе — все же приказчик. Такое счастье не для всех, талант по наследству не передашь, не богатство.
А жизнь — игра, — выговаривает под гитару отцовский голос. — Иной час и много на кон поставишь, а не выиграть, то перебор, то недобор...
Это я слышал не раз. Мама говорила про отца: «сухой пьяница». Так картежников зовут.
Я очень любил маму. Она работала швеей в мастерской, была красивая и очень добрая. Отец словно боялся ее, слушался, хотя она все молчала с ним. Вот только когда в карты пускался играть, ничего не признавал — уходил, надолго пропадал. Дом — это была мама с ее большими черными глазами, красивыми руками, с желанным умением помочь, объяснить. Были у нас чистые-чистые полы, много цветов полевых, зимой — хвоя. Мама рассказывала хорошие сказки. И любимую мою, о реках наших: «Текут по земле Борковка, Сура и Пенза сама...»
Последний год мама уже тяжело болела, называли болезнь чахоткой.
Осталось нас сирот трое, я и сестры Надежда и Мария, постарше меня.
Мне было семь лет, когда отец сказал:
— Мать новую вам в дом приведу. Люби и жалуй. Ну, а ежели озоровать начнешь да перечить, ремня жалеть не стану.
Я поверил: знал ту щедрость отцовской руки, только мама уберегала от затрещин.
В дом вошла чужая женщина, высокая, худая, с угрюмым лицом без губ. Сунула тульский медовый пряник и пробасила:
— Помни нашу доброту... Не чужая.
Этим пряником она попрекала меня потом каждый день. И чем чаще напоминала о нем, тем становилось противнее: и зачем только я его сразу не забросил в реку?
Выиграл в школе у ребят перышки, сбыл другу, купил пряник, принес мачехе:
— На, возьми...
Лицо ее перекосилось, стало пасмурным, словно ненастный день. Потом отец долго порол меня, первый раз в жизни.
Отшвырнул ремень, спрашивает:
— Осознал?
— Я ж ей вернул пряник...
Теребя щетинистые, тонкой лентой лежащие на губе усы, отец говорит:
— За такую философию тебе надобно отпустить двойную порцию. Да устал, отложим на завтра...
Отец был человек слова. Сказал — сделал: «Понимай благодарность »...
Дом опротивел. Зато раздолье улицы увлекало все больше. Пыльная она, грязная улица, с выбоинами и лужами, но здесь можно бегать, играть, драться с ребятами, забыв о свирепой мачехе. Чем не свобода?
...Далекое, невеселое детство мое. — город, деревня ли — поселок с палисадниками, густая, буйная, покрытая пылью зелень возле домов. Осенью, в распутицу грязь непролазная. Потому и тянутся вдоль домов крутыми коридорами тротуары, деревянные, высокие. Поднимаются над улицей, как длинные помосты. Хорошо под ними прятаться, игры водить. Таинственно и интересно.
Летом есть у нас, ребят, еще разлюбимая забава. Соберем по заветным семишникам, грошам и алтынам всклад-чину пятиалтынный, пробьем в монете дырочку, в дырочку — нитку крепкую, да айда под доски тротуара. Положим монету у щели и ждем. Один под доской у щели с ниткой, зажатой в потной ладошке, остальные неподалеку, за уголком притаились, за забором полисадника. Что там рыбная ловля, тут куда интересней! Идет какой-нибудь господин в котелке. Глядит — монета. Потянулся, а мы — за ниточку! Модный такой, видно, богатый, а ищет, скребет в щели. Даже палочку возьмет, выгребает, роется... Эка ж тянет его та монетка!
А раз было — Степка Кривой, пьяница-слесарь, набрел на нашу монетку. Что-то будет? Наклонился... Плюнул, пошел:
— Показалась-сгинула жизнь богатая... Тьфу, провались, анафема. Искать еще тебя Степка станет...
Нет, со Степкой неинтересно. Вот чистенький, высокий, тот скребет, ищет...
Любит ту игру веселая голытьба пензенской окраины — детвора рабочего люда. Веселый, неунывающий народ! Летом похожие друг на друга: подстриженные под горшок, в коротких штанишках, косоворотках. Зимой и вовсе одинаковые: в старых латаных валенках, треух на голове иль картуз, надвинутый сверх платка, разве что кацавейки в разных заплатах.
Искрится снег в лучах тусклого зимнего солнца, переливается красками — смотри, радуйся! В такую пору разве усидишь дома? Слепишь снежную бабу, наготовишь про запас покрепче снежков. Для безопасности да чтобы подальше и лучше видеть вокруг, взберешься на дерево: отсюда хорошо целиться. Снежок летит точно, а сам ты недоступен противнику.
А то на крыши лезем — в помощники артельщикам, что нанялись снег счищать, набиваемся. Иной раз и один заберешься: хорошо здесь, на крыше, высоко. Досадно только — никого окрест. Внизу редко пройдет кто.
Однажды — необычное: мчится по морозной улице разгоряченный рысак в яркой сбруе, покрытый пеной. Звонко цокают копыта, словно поглощая все звуки улицы. Впереди, на облучке, разряженный кучер. В санях развалился толстый барин с отвисшими усами, видно, важный господин. Чем не мишень для снежка? Эх, была не была, ударю по лошади, пусть несется вскачь. Но снежок летит прямо... в шапку важного седока. Ловко же влепил! Рысак словно вкопанный остановился, сани покачнулись, увязли в снегу.
Кубарем скатываюсь с крыши — скорее домой! Успеваю услышать, как господин громко, разгневанно спрашивает:
— Чей разбойник?
Припал, лежу за сугробом у щели деревянных ворот.
Прохожая бабка прикрывает ладонью глаза:
— Что на крыше-то был? Да известно, чей — сирота, приказчика Карасева, что в рыбном магазине купца Мартынова служит... О-он... Он самый. А кому еще быть?
Домой!..
Запыхавшись, влетает отец:
— Где Володька?
— Опять нашкодил?—пискливо, заискивающе выспрашивает мачехин голос.
— Худого хуже! В самого губернатора снежком угодил.
Мачеха заголосила:
— Матушки! Опозорил на всю губернию!
Я так поражен, что вылезаю из погреба и робко останавливаюсь у двери.
Отец тотчас замечает меня. Глаза его наполнены испугом, как будто стряслось горе. Он долго и торопливо ходит по комнате. Потом останавливается и, пристально глядя мне в глаза, спрашивает:
— Сознаешь, что свершил? Я молчу.
— Онемел? Понимаю и разделяю. Самого губернатора!.. Да то, что ты натворил, только самодержцу подвластно — правителя по лысине...
Обеими руками держится за голову, качает ее из стороны в сторону...
Мне страшно, я никак не могу понять, почему отец не берется за обычное. Выпорол бы, что ли, легче б стало. А он словно остолбенел.
— И как мы теперь жить будем?.. Срам, срам на всю ... — продолжает завывать мачеха.
— Цыц... Не вопи. Вон ступай!..
Отец встал. Опять мечется по комнате, то и дело останавливается перед образами, крестится на иконы. Потом подходит ко мне, с какой-то тревогой в голосе говорит:
— Экий ты поганец. До того расстроил отца, что не в состоянии тебя даже выпороть. А без этого нельзя. Понимаешь?
— Понимаю...
— Ну-ка, ищи ремень... — приказывает он. Я старательно ищу, но никак не могу найти. Дверь приоткрылась:
— В сундуке, в сундуке ищи...
Продолжение следует
