— Ну, вот мы с вами и повидались. Я слежу за работой вашей бригады. Знаю, что вы там делаете, да все по бумажкам. А мне захотелось от вас самого услышать, как-то вы там живете.
Опять улыбнулся:
— Да что это мы стоим? Давайте сядем. Он подходит к небольшому круглому столу, покрытому зеленой скатертью:
— Вы, наверное, не успели позавтракать.
— Успел, товарищ Орджоникидзе. Еще в вагоне, когда подъезжал к Москве.
Григорий Константинович громко смеется:
— Понимаю. Подумали: черт его знает, догадается ли нарком накормить? Того и гляди голодным продержит. Сначала в приемной, а потом у себя. Так?
— Да нет, так не думал...
— Ну ладно, раз сыт, давай делом заниматься. Расскажи-ка про бригаду.
Я вынул объемистый доклад свой, разложил его, чтобы удобнее было читать, и начал:
— Дорогой товарищ Орджоникидзе!..
— Постой, постой, — перебил он меня удивленно. — Это ты все мне собираешься ?
— Ну да, — отвечаю.
Снова смеется, звонко, от души:
— А вы что ж, на заводе, думаете, у вас нарком неграмотный, что ли? Он и сам читать умеет. И немало читает. Зачем же нам с тобой громкую читку устраивать? Отложи-ка эти бумажки да своими словами и расскажи. Кто же лучше тебя может знать, как вы работаете? Плохое у нас поветрие пошло: люди по писаному читают с трибуны. Так мы наш живой, хороший язык оказениваем. Нет уж, давай говорить по-товарищески, как слово на сердце ляжет. Согласен?
— Согласен, товарищ Орджоникидзе! Я же всю дорогу учил, и никак мне это не поддавалось. А наказ строгий дали — гляди, говорили, чтобы лишнее слово какое не вырвалось...
Смотрю, Григорий Константинович нахмурился, брови сдвинул. Встал, стал ходить по комнате. Я тоже встал. Думаю: «Что произошло?»
— Вы сидите, пожалуйста, товарищ Карасев! Не ваша в том вина. А за откровенность спасибо. И хочу, чтобы вы все поняли. Наверно, те, кто вам так говорил, думают, что у нас две правды должны быть? Одна та, которой вы там, на заводе, живете, а другая для нас, руководителей? Неверно это! Страна не может жить двумя правдами. Вы рабочий, я нарком. И для меня, и для вас должна быть одна правда. Двух правд не бывает. Одна из них тогда ложью становится. Для нашего общества ложь — это яд. Мы не буржуазная страна, где исповедуются две правды. Рядовой рабочий так же должен заботиться о стране, как и нарком. Он должен во всем чувствовать себя хозяином. Я вас хочу спросить: вы разделяете эту точку зрения?
— Конечно, товарищ Орджоникидзе. Только я в другом смысле о «лишних словах» сказал. Ребята меня предупредили, чтобы не вырвалось какое грубое слово, знаете, как у нас в цехе иной раз бывает...
Серго улыбнулся. Проговорил:
— Это другое дело. Но зачем же, скажи, цех превращать в место, где можно ? Ведь цех, станок — первичная ячейка нашей индустриальной культуры. Что за культура, если ругань стоит?
Он вновь садится против меня, спрашивает:
— Скажи, если ты ругаешься, это помогает тебе, что ли, искать новое в технике?
Я успеваю заметить, что когда в разговоре Серго переходит на «ты», слова становятся мягче, разговор добродушнее.
— Только скажи правду.
— Да какая же помощь от ругани! Все это от привычки идет.
— От привычки... Вот это верно. Но привычка плохая. А раз так, значит, она нам не спутница. В нашем социалистическом цехе должно быть чисто, светло, много воздуху. И надо избавляться от ругани. Она только мешает работать. Уверен, и тебе мешает.
— Убедили, товарищ Орджоникидзе.
— Вот и хорошо. Ну, я готов тебя слушать. Расскажи, пожалуйста, как это у вас получается, что вы коллективно занимаетесь рационализацией?
— Коллективом-то сподручнее.
— Почему?
— Быстрее. Все мы опытные мастера, любим и знаем технику. Но у каждого человека есть свои наблюдения, свои навыки, свое умение работать... Вот, к примеру, был у нас...
щурит глаза, пристально смотрит на меня, слушает.
— Скажу так, — продолжаю, — видим мы неполадки у станка, беремся решить, как устранить их. Ведь недостатки от разных причин бывают. А каждый из нас с определенной стороны «спец». Вместе все потом обсуждаем, отбираем лучшее, наиболее технически совершенное. Получается ладно. Как говорит нам с Кутейниковым Вася Дырочкин: «Ум хорошо, а два с половиной лучше».
— Вася Дырочкин, это почему? — смеется Орджоникидзе.
— Да это уж так... Вася Дмитриев. Сверловщик он отличный, а буквы в словах пропускает, торопится сказать. Вот мы так его и прозвали.
— Отчего же «два с половиной» ума? За половину-то у вас кто идет?
— Это он меня, товарищ Орджоникидзе, в отместку в половинки определил. Ростом-то я не вышел, да и специалист я по инструментам, а это самая маленькая часть дела у нас, говорит он, считается. Шутим. Ведь шутка работе помогает.
— А бывает, что спорите?
— Часто, товарищ Орджоникидзе. Даже очень часто. Со стороны кто посмотрит, скажет собрались три недруга. А мы ведь спорим по правде: если правильный путь находим, сразу на мировую идем.
Серго очень подробно расспрашивает, над чем мы работаем, что уже сделали, какая у нас новая техника, как рабочие живут, отдыхают. Он интересуется всем.
Я рассказываю, ничего не тая. Он внимательно слушает, порою что-то записывает. Говорю уже минут двадцать. Сказал все, что хотел. И ни разу не заглянул в докладную записку.
— Вот видишь, хорошо умеешь говорить. Прямо прирожденный оратор. Все просто и ясно. А читал бы по писаному, все время бы спотыкался. Правда? Вот теперь я знаю о вашей бригаде. Хорошее вы дело затеяли. От души желаю вам успеха. Для рационализаторов и изобретателей огромное у нас будущее. Потом вдруг товарищ Орджоникидзе спрашивает:
— Правда ли, что ты увлекаешься спортом?
— Правда, — говорю. — Люблю стрелковый спорт. . Во Всесоюзных стрелковых соревнованиях участвую, даже в заочных международных.
— А успехи?
— Ничего, неплохие. Призы получала наша команда.
— Слышал я, что и в мотоциклетных гонках участвуешь. Правда?
— Правда. Давно мотоцикл полюбил.
— Это тоже хорошо, — улыбается Серго. — Ну что ж, передавай привет товарищам Кутейникову и Дмитриеву.
— Спасибо, товарищ Орджоникидзе. Серго встает, провожает меня.
— Да, — говорит он. — Вот еще что хотел спросить тебя. А не зазнаетесь вы, не кичитесь перед товарищами, особенными себя не чувствуете, а?
Он спрашивает это вдруг, словно невзначай, но его глаза очень внимательно смотрят на меня.
— Да нет, вроде не зазнаемся. У нас и другие все здорово работают. Да к тому же на заводе не дадут зазнаться. Тут же возвратят на землю, — говорю я и невольно краснею. Неужели знает Орджоникидзе про злополучную ту карикатуру и прогул?
Но весело смотрят на меня огромные черные глаза Серго. Поди догадайся, знает он или не знает?
— То-то же, что не дадут. Это правда. Знаю путиловцев. Был я у вас на заводе в 1917-м, после VI съезда партии. В трудную пору. Отличный народ у вас. Нет, не дадут зазнаться, это ты точно говоришь, — убежденно повторяет Серго. И продолжает: — А зазнаваться нельзя. Никак нельзя. Зазнавшийся человек лишен стремительности, бойкости мысли, становится вялым, даже походка у него словно деревенеет. Если зазнаешься — остановишься. Начнешь топтаться на месте. И пропал. Тогда смерть. Но изобретатель — он ведь всегда собой недоволен, всегда ищет. Революционер по призванию. Верно? Вот так и надо по жизни идти. Передай товарищам: я верю в ваш успех.
Он жмет мою руку, и мы прощаемся. Таким он и сохранился в моей памяти — любившим людей, до конца жизни честно выполнявшим свой долг перед народом, славный сын партии Серго Орджоникидзе.
...Уже некоторое время спустя в Ленинграде передали нам вдруг подарки наркома. Товарищам моим, Дмитриеву и Кутейникову, Серго прислал именные часы. Массивные, золотые, с тремя крышками, с выгравированной на них надписью: «За активное участие в строительстве социализма». А мне — новый чудесный .
КАРЛ МАРТОВИЧ ОТС
Год 1936-й... На завод пришел срочный заказ: сделать тягу вагонозамедлителя. Тяжелая и трудоемкая работа. А из Москвы каждый день спрашивают, как продвигается дело. Торопят, требуют. Словом, заказ на контроле. Правда, выполнение его поручено не нашему цеху — четвертому механическому. Но я наладчик технического отдела завода. И главный инженер завода Асатуров, по заданию которого мы работаем, откомандировывает меня туда.
Дорогой главный инженер рассказывает, что нужно делать. Работа нелегкая.
.
Как наладить ее? На металле, который прислан для изготовления этой дорогой опытной тяги, естественно, экспериментировать нельзя. Малейшая неточность, ошибка — и отвечай перед Москвой. Мое дело сначала наладить станок, а потом строго по присланным чертежам повести работу.
Помню, только ушел Асатуров, появился директор Карл Мартович Отс. Он у нас небольшого роста, крепкий, всегда энергичный.
— Что думаешь? Все хорошо выйдет?
— Повозиться придется, Карл Мартович.
— Времени для возни нет, — говорит Отс. — Приказ Москвы такой: через трое суток отгрузить. Ни дня больше. А ты сам знаешь, что такое приказ. Если не выполним, спросят: что же ты, товарищ Отс, разучился работать? Я ведь не могу ответить: это не я, это товарищ Карасев не умеет работать? Ну это, конечно, для тебя не техническая суть проблемы, а, так сказать, моральная. Важно, чтобы мы с тобой уяснили: у нас нет права не выполнить заказ. А раз так, давай думать. Чем тебе помочь?
Сколько лет прошло с тех пор, а я, как сейчас, вижу — словно живой стоит передо мной Карл Мартович, круглоголовый, мальчишистый, стальные глаза чудесные. Говорит так, как будто старается, чтобы каждое слово дошло до моего сознания. Старый коммунист и очень умелый агитатор, в прошлом эстонский рабочий, Отс всегда стремился убедить человека в правоте дела, за которое боролся. Может, кто подумает, зачем директору такого крупнейшего в стране предприятия быть агитатором? Не оговорился ли Карасев? Нет, не оговорился. Был Отс настоящим руководителем, хорошо понимал, как ценно и необходимо, чтобы каждый рабочий сознавал: то, что он делает, очень важно. Далеко, широко учил видеть. Недаром любовно и в шутку звали Отса у нас Карл Марксович. Мы уже знали, что был он комиссаром , представителем ВЦИКа был там наш Отс.
У такого не откажешься. Приказывает, а без нажима. Только скажет: «Буду тревожить». Главная угроза у Отса — «Мы поругаемся!» А как умел он доверять людям! «Наука Отса» — у наших инженеров был даже такой термин. Не терпел Отс, чтобы на кого-то сваливали, не разобравшись на месте, шли к начальству. «С начальником цеха говорили? А что ко мне идете?!» Хотел и добивался, чтобы сами решали. И мастеров так учил. Это наш Отс первый диспетчерский пульт в СССР создал. Это Отс напутствовал: «Ругайся, отстаивай до последнего. А свой срок назначил — все. Держись».
Все мы на заводе любили нашего Отса и дорожили его советами. Мягкий по характеру, отзывчивый и заботливый, он хорошо знал людей, и не только тех, кто чем-нибудь прославился. Он часто бывал в цехах, разговаривал с рабочими, не отгораживался никогда секретарским частоколом. И был действительно замечательным пропагандистом всего хорошего — пропагандистом по натуре, по характеру, по призванию. Передавать свои идеи другим было для него просто потребностью, вдохновить человека умел редкостно.
Помню такой случай. Один молодой парень работал на сложном станке. Долго не мог с ним справиться, мучили поломки, шли бракованные детали. Старался человек, а все не получалось хорошо. Однажды мастер не выдержал:
— Да ты, такой-сякой, — говорит, — и станка-то этого не стоишь! Калечишь все подряд! Горе, а не работник.
Мастер и не заметил, что его слушает Карл Мартович. Подошел тихо и тянется до плеча высоченного мастера. Вздрогнул тот, резко повернулся и, встретившись лицом к лицу с директором, опешил.
— Ругаешь, значит? — спрашивает Отс.
— А что же мне его хвалить? — снова закипел мастер. Отс подозвал парнишку, понуро стоявшего около станка. Успокоительно похлопал его по плечу.
— И часто ты его ругаешь? — снова спрашивает мастера.
— Каждый день.
— Подолгу?
Мастер не знает, как ответить. Потом со вздохом говорит:
— Иногда с утра до вечера не ...
— А что, если бы ты лучше это время потратил на его обучение, на то, чтобы дать толковый совет? Сам бы показывал почаще, как нужно работать. Глядишь, не пришлось бы тратить время на ругань.
— Может, и так...
— Вот, значит, есть выход, — обрадованно говорит Отс. — Ты так и сделай. А я буду между вами арбитром. Ну, скажем, буду проверять раз в неделю, как идут дела.
Продолжение следует
.jpg)
