Как-то Алёша и Юрис Тилде, сидя в уголке опустевшего читального зала, вели задушевную беседу.
— Сказать тебе секрет? — таинственно шептал Тилде.— Из нашего класса трое в бега собрались.
— В какие бега?
— Тише ты! Омельченко, Бурцев и Сизов... На Дальний Восток решили убежать.
— Зачем?
— Хотят поскорее быть полезными Родине. А то, ведь, еще больше десяти лет учиться, пока на корабль попадёшь.
В читальном зале.
— А что же они сейчас делать будут?
— На рыбных промыслах работать. Там и мальчикам дело находится. Или на Камчатку поедут. Говорят, на Камчатке счетоводов не хватает. Они свободно за счетоводов сойдут: ведь счетоводам дроби знать не обязательно, а четыре правила мы уже назубок знаем.
— Вот это да! Неужто и Сизов?
Петя Сизов, всегда ровный и спокойный мальчик, был одним из лучших учеников. С Омельченко он не дружил, и было неожиданностью, что он решил бежать вместе с ним.
— И он. Говорит, что это его долг патриота... Алёша! — встрепенулся вдруг Тилде, — мы ведь хотели сегодня солдат хоронить.
— И то! Давай скорее, еще успеем до ужина.
Они помчались в спальную и достали из своих тумбочек небольшие свёртки. В каждом из них находилось но нескольку десятков искусно вырезанных из цветного картона солдатиков. В течение всей зимы они разыгрывали этими солдатиками сражения: тут была и морская пехота, и сапёры, и даже взвод кавалеристов на кривобоких лошадях. Но в один прекрасный день мальчики почувствовали себя слишком взрослыми для этой игры. Зима идёт к концу, скоро они будут уже воспитанниками пятой роты. На военном совете было решено ликвидировать «вооружённые силы».
Мальчики вышли во двор и, убедившись, что их никто не видит, вырыли у стены небольшую ямку, положили туда пакеты с солдатиками и засыпали их землёй. Потом они посмотрели друг на друга.
— Всё! — сказал Тилде.
Алёша молча кивнул головой.
Обоим было жалко, что кончилась игра, доставлявшая им столько удовольствия. Но оба испытывали чувство гордости — как будто отказ от игры в солдатики приблизил их на какую-то ступеньку к желанной поре зрелости.
Глава VII. НЕСЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ
Труба сзывает на занятия. Большая перемена окончилась. С криками и шутками воспитанники входят в класс. Ими владеет еще весёлое возбуждение, и то один, то другой затевает возню.
Очередной урок — русский язык. Преподает его, после ухода Евгения Николаевича, пожилой, добродушный гражданский человек Яков Зиновьевич. Опытный педагог, он мягок и застенчив по натуре, никак не может привыкнуть к порядкам военного училища и явно смущается, когда воспитанники тянутся перед ним и отдают рапорт.
Перед началом урока, когда все расселись по местам, а преподаватель еще не вошёл, Тилде запустил бумажную стрелу в Зеркалова, но тот и бровью не повёл. Тилде запустил вторую стрелу, за ней третью. Наконец, выведенный из себя хладнокровием Зеркалова, он швыряет в него большую резинку. Зеркалов пригибается, резинка попадает в стоящую на кафедре , которая опрокидывается, и по кафедре расплывается чёрная лужа.
В этот момент входит преподаватель. Воспитанники в растерянности молчат и ждут, что будет.
Поздоровавшись, Яков Зиновьевич подходит к кафедре и, не глядя, прежде чем кто-либо успевает предупредить его, кладёт журнал. Тут он замечает лужу, но уже поздно: на переплёте классного журнала чернильное пятно.
— Кто это сделал? Кто разлил здесь чернила? — в растерянности спрашивает Яков Зиновьевич.
Все молчат. Втянув голову в плечи, стараясь не видеть обращённых к нему отовсюду взоров, молчит виновник происшествия; меняясь в лице, раздираемый противоречивыми чувствами, молчит вице-старшина Серёжа Виноградов; угрюмо безмолвствуют и все остальные.
Преподаватель первый нарушает тягостную тишину.
— Я хочу рассказать вам один случай,— говорит он, оглядывая притихший класс своими близорукими глазами. — Случай из жизни Владимира Ильича Ленина.
Мальчики настораживаются.
— В детстве Володя Ульянов был шаловлив. Но в каждой шалости он признавался: правдивость была его неотъемлемой чертой. Случилось раз, что восьмилетний Володя напроказил в чужом доме: разбил графин у своей тётки. Когда та стала спрашивать, кто виноват, каждый ребёнок отвечал: «Не я». И Володя ответил так же. Он был самым младшим, и когда более взрослые ребята поспешили оправдаться, он не решился сознаться. Но воспоминание об этом малодушии жгло его. Он не мог успокоиться, что солгал, и однажды вечером, расплакавшись, сказал своей матери: «Я обманул тётю Аню; я сказал, что не я разбил графин, а ведь это я его разбил».
Яков Зиновьевич помолчал, словно переживая мысленно эту сцену, и добавил:
— Об этом эпизоде рассказывает сестра Владимира Ильича. Она пишет по этому поводу: «Володя показал этим, что ложь ему противна, что хотя он солгал, испугавшись признаться в чужом доме, но не мог успокоиться, пока не сознался».
В классе было совсем тихо. Воспитанники слушали, как заворожённые. Вдруг Юрис Тилде поднял руку.
— Что вам, Тилде? — мягко спросил Яков Зиновьевич. Юрис встал, багровый от смущения.
— Товарищ преподаватель! Это я... — он ещё пуще залился румянцем: — это я опрокинул чернильницу.
— Ну, вот и хорошо, что сказали, — улыбнулся Яков Зиновьевич. — Вот и хорошо. В другой раз не шалите, а сейчас пойдите, вытрите хорошенько кафедру, и дело с концом.
Всем становится легко. Серёжа Виноградов с разрешения преподавателя идёт помогать Юрису, и они вдвоём так отчищают кафедру, что та блестит, как отполированная.
Урок прошёл хорошо. Предстоит ещё один — английского языка. Но неожиданно в класс входит Сергей Филимонович.
— Товарищи воспитанники, — говорит он, — по окончании занятий оставайтесь на местах. С вами хочет побеседовать командир роты.
Это что-то новое! Наверное, дело идёт о пролитых .чернилах, Тилде храбрится, но вид у него довольно жалкий. Другие тоже невеселы.
Вошедшая Галина Владимировна сразу замечает подавленное настроение ребят. Однако она с обычным тактом ничем не выказывает этого. Спокойным, заразительно бодрым тоном она ведёт урок.
— Хамбаров, — говорит она: — как сказать по-английски: «Я люблю читать»?
Турсун Хамбаров — узбек; он и по-русски говорит не очень правильно, а английский язык даётся ему совсем плохо.
Курская Роза Владимировна, преподаватель английского языка.
Краснея и конфузясь, он бормочет:
— Ай ляйк рыд.
— А где глагольная частица?
— Ай ляйк ту рыд.
— Теперь правильно, Хамбаров! Но почему «рыд»? Разве «и-эй» произносится, как «ы»? Надо говорить «рид». Садитесь! Воспитанник Пантелеев! Скажите: «Я люблю мою мать».
Алёша уверенно отчеканил:
— Ай ляйк май мозер.
— Не совсем так, — покачала головой преподавательница. — Здесь нужно употребить другой глагол. Не «ляйк», а...
Алёша недоумённо шевелил губами.
— Лёв, — выдохнул кто-то.
Галина Владимировна укоризненно покачала головой.
— Пожалуйста, без подсказок! Ну же, Пантелеев! Представьте себе, что вы обращаетесь к вашей . Как вы ей скажете?
Алёша молчал.
— У него мать умерла,— произнёс кто-то с задней парты. Галина Владимировна закусила губу.
— Ах, я не знала. Садитесь, Пантелеев. Виноградов, скажите вы эту фразу.
— И у него мать умерла,— раздался тот же голос.
Галина Владимировна побледнела.
Как много горя принесла война этим детям! У большинства из них нет родителей, и она, все преподаватели училища должны заменить своим воспитанникам матерей, отцов, семью, постараться смягчить ребятам горечь утраты. Какая большая ответственность лежит на них, педагогах, какими чуткими, внимательными они должны быть!
— Откройте ваши тетради, товарищи воспитанники, — сказала Галина Владимировна обычным голосом, а тёплый, матерински ласковый взгляд её говорил: «Милые, бедные вы мои, ребята»
Когда урок кончился, в классе появился командир роты. За ним Сергей Филимонович, а замыкал шествие Иван Капитоныч: он, что называется, тянулся в струнку, и в каждой чёрточке его лица было написано сознание важности минуты.
— Товарищ капитан-лейтенант! Постройте взвод, — приказал Пётр Семёнович Евстигнеев.
Развод суточного наряда.
Через минуту от стены к стене протянулись две ровные шеренги.
Пётр Семёнович выступил вперёд.
...Но тут надо сделать небольшое отступление. За несколько дней до этого командование училища получило от Сергея Филимоновича донесение о готовящемся побеге троих воспитанников шестьдесят второго класса. До поры решено было не принимать никаких мер. Но, судя по ряду признаков, момент побега приблизился; наступило время для вмешательства.
— Товарищи воспитанники! — начал Пётр Семёнович официальным тоном, — сейчас в Риге формируются рыболовецкие артели, которые будут рыбачить в разных местах Советского Союза и, в частности, на Дальнем Востоке. Туда принимают и мальчиков.
Он искоса оглядывает ребят: не слишком ли прямолинеен употреблённый им приём, не возникло ли у них подозрения? Но нет! Все напряжённо и серьёзно слушают. Пётр Семёнович продолжает:
— Моё мнение, что воспитанникам нахимовского училища никак не следует записываться в подобную артель. Рыбаки — достойные труженики, но разве не более ответственная и трудная задача встаёт перед офицером Военно-Морского Флота? Недаром стать рыбаком можно сразу, а чтобы стать офицером, нужно много лет учиться.
Он делает паузу и строго договаривает:
— Тем не менее, если среди вас имеются желающие, я не буду их удерживать и помогу добраться до берегов Дальнего Востока. Даю вам десять минут на размышление. Стоять вольно!
Он отходит к окну и, слушая краем уха подавленное жужжание детских голосов, переговаривается с Щегольковым:
— А вдруг кто-нибудь изъявит желание ехать? Что делать тогда?
— Вряд ли, — качает головой Щегольков.— Тут всё дело было в таинственности, в ложной романтике.
— Ну, поглядим.
— Взвод, смирно! — командует Сергей Филимонович.
— Кто хочет записаться — два шага вперёд! — отрывисто бросает командир роты.
Проходит минута, другая... Никто не шевелится,
Пётр Семёнович испускает: «уф-ф».
