В редкие свободные часы мы играли в камешки на плацу для строевых занятий, а зимой кидались снежками. В наших играх был мальчишеский азарт. Мы забывали про погоны на наших не по годам крепких плечах. Но когда нам приходилось встречаться с гражданскими сверстниками, на сколько лет старше их мы чувствовали себя!
Что связывало меня с прошлым? Воспоминание о том, как ветерок колышет тюлевые занавески на окнах в солнечной комнате деревенского дома? Фотография человека с напряженным суровым взглядом ярких глаз, в портупее и пилотке – единственный уцелевший портрет моего погибшего отца?.. Больше на память о нем не осталось ничего: все сожгла бабушка, когда немцы подходили к Москве и со дня на день могли занять нашу деревню.
То время я помню только по отрывочным наиболее сильным впечатлениям: вот едет на лошади вдоль Деревенской улицы молоденький милиционер. Я стою посреди островка первого, недавно выпавшего снега в прогоне между двумя домами, закутанный с ног до головы, одетый во все, что у меня есть, на случай бомбежки. Вихрем проносится над соломенными крышами черный самолет – и три взрыва один за другим сотрясают землю. Бомбы рвутся в огородах, далеко раскидывая вялую картофельную ботву. Взрывная волна идет поверху, вышибает стекла из решетчатого окошка у нас на чердаке, скидывает с лошади милиционера. Он сидит на снегу рядом со мной и матерится, потирая ушибленную ногу. Со стороны железнодорожной станции, из-за леса, ветер наносит желтый вонючий дым. Там что-то гремит и ухает.
Вокзал разбомбили,– говорит милиционер. – Снаряды на путях рвутся... Два состава.
Зимней ночью в нашем доме появляется высокий человек в меховой одежде. На голове у него кожаный шлем, на руках рукавицы с раструбами до самых локтей. Сапоги тоже меховые и такие длинные, что он пристегнул их к поясу. Человек приполз со стороны поля – я видел на другой день глубокую борозду в снегу. Он не может ходить: у него болит левая нога, ступня распухла и посинела. Меховой человек всю ночь сидит с бабушкой за столом, парит ногу в ведре с горячей водой и пьет чай.
Первых немцев не бойся,– говорит он бабушке.– Первые ходят в атаки и мерзнут в окопах.
Это рабочий скот войны, пушечное мясо. Они, конечно, пограбят, поколотят вшей и дальше пойдут... Вторыми придут солдаты гарнизона, который расположится в вашей деревне. Вслед за ними или вместе с ними придут третьи. Эти будут все в черном: каратели, эсэсовцы. Они станут вешать и расстреливать семьи красноармейцев и особенно жестоко будут расправляться с родственниками командиров Красной Армии. Они будут копаться в документах, выспрашивать у предателей и угонять в Германию всех трудоспособных... Этих бойся, мать. Это убийцы.
На рассвете меховой человек ушел, сильно хромая, в сторону железной дороги, а часов в десять утра наш дом окружили бабы с вилами и топорами. Впереди всех воинственно размахивал двустволкой белобородый шорник Василий Палыч.
– Эй, тетка Люба! У тебя во дворе фриц спрятался... Ночью выпрыгнул из самолета, прямо в стог угодил. Мы по следам нашли: видать, повредил ногу – полз все...
Бабушка пустила всех в избу, прикрыла дверь и сказала, широко улыбаясь:
– Какой там фриц... Васька это прилетал, за ригами спрыгнул в стог, да соскользнул – вот и повредил ногу-то. А самопряха (так в деревне называли самолет У-2) дальше полетела.
У всех нас приблизительно одинаковые воспоминания. Мы живем в условиях казармы, у нас одинаковая одежда, одни и те же дела, книги и даже будущее. Но у каждого есть еще и свой собственный мир, в который не всегда пускают даже друзей. Этот мир внутри нас, он незаметен со стороны даже для опытного командирского глаза. Внешним, вещественным выражением этого мира являются предметы и вещи, не имеющие, может быть, никакой ценности для постороннего, но наиболее дорогие нам. Мы вдохнули в эти предметы свое тепло, свою любовь и надежду – и только для нас они полны тайного и глубокого смысла.
Толя Замыко, например, сидит в учебном классе один за самым последним столом, в углу. Его учебники и тетради перекочевали в шкаф: оба ящика стола забиты коробочками, баночками и мешочками. Здесь есть все: детали радиоаппаратуры, набор сопротивлений и конденсаторов, сверла, шурупы, гвозди, механизмы испорченных часов, куски латуни, молотки, стамески, мотки проволоки и даже блестящий водопроводный кран. Толины руки меняют окраску в зависимости от очередного увлечения: то они обожжены азотной кислотой, то в них въелась металлическая пыль, то они пожелтели от фотореактивов. В последнее время руки у него почти все время в краске: Толя строит модели кораблей. Строит он их уже целый год – и, пожалуй, это его увлечение последнее: раньше ему хватало любого занятия на два месяца, не больше.
Не все и не всегда было гладко в Толиной кипучей деятельности: сначала он занимался чем угодно, только не моделями кораблей. Он пришел в училище из детского дома, а еще раньше, когда погибли где-то в глухом белорусском селе его родители, он нищенствовал, выпрашивая Христа ради кусок хлеба. Наверное, те два года сделали его таким раздражительным и озлобленным, каким он был на первых порах в училище. Мы с ним, хотя и подружились сразу же, дрались каждый день. Он был худой и узкоплечий, но в драке терял самообладание и, подвывая, бил противника головой, руками и ногами. Зубы он тоже пускал в ход не задумываясь. Сначала я боялся его и всегда уступал. Потом разозлился на себя и крепко потрепал Толю при очередной стычке. Как ни странно, Толя исправился почти мгновенно, даже перестал выходить из себя по любому пустяковому поводу.
Потом у нас появилась слесарная мастерская, и Толя зачастил туда. Однажды он установил на парте модель корабельной пушки времен первой Севастопольской обороны: ствол был латунный, станок из полированного дерева на четырех маленьких колесиках окован по углам сияющими медными треугольниками. Мы думали, что модель недействующая, но Толя попросил всех расступиться и важно поднес к крошечному отверстию в казенной части латунного ствола горящую спичку. От грохота у всех заложило уши. Дымящаяся пушка, съехав с парты, упала Толе на колени. В классной доске прочно засел никелированный шарик от кровати. Пришел офицер-воспитатель старший лейтенант Кушнарев, изъял пушку и объявил ее создателю строгий выговор перед строем. Пушка потом красовалась в качестве модели на выставке во Дворце пионеров, и Толю за нее наградили Почетной грамотой.
Первым из нашего взвода Толя овладел тайнами фотографирования. Он нашел где-то испорченный объектив и, починив его, долго изобретал спусковой механизм и камеру. Аппарат Толиной конструкции напоминал своими формами первые самолеты, но работал исправно, если не считать того, что лица и предметы получались на карточках вытянутыми то в длину, то в ширину.
Однажды Толя радиофицировал класс: провел под плинтусом и по щелям паркета к каждой парте провода, раздал всем примитивные наушники, сделанные из спичечных коробков, и подключил трансляцию. Несколько уроков мы блаженствовали, слушая музыку и новости. Первым попался сам Толя, слушавший радио уж слишком открыто. На следующем уроке попался я, а еще через день проницательный Дубонос, проводивший у нас политбеседу, торжественно извлек всю Толину проводку, смотал в большой клубок и унес к себе в кабинет. Толю лишили увольнения в город на целый месяц. Это называлось у нас «получить месяц без берега».
Теперь, через три года после событий с пушкой и радио, Толя самозабвенно строит модели кораблей и читает «Очерки по кораблестроению» академика Крылова.
Свой конек есть и у Цератодуса: он коллекционирует фотокарточки. Нет, он не собирает портретики смазливых девочек и открытки с улыбающимися кинозвездами. Он ищет везде и изготовляет сам «тематические снимки». У него несколько самодельных альбомов. У каждого альбома свое лицо, свой тематический профиль: альбом № 1 – «История училища», альбом № 2 – «Шхуна «Амбра», альбом № 3 – «Учеба и быт». Самая дорогая вещь для Цератодуса – его фотоаппарат. Это не «Киев» и не «ФЭД». Это всего-навсего «Любитель». Но снимает им Цератодус не хуже, чем другие «Киевом». Меня всегда удивляет его нежное отношение к аппарату, такому хрупкому в его больших и неуклюжих руках.
Автор начал писать в десятилетнем возрасте. С бабушкой Любовью Варфоломеевной Ждановой.
У меня тоже есть свой мир. Может быть, в нем большое место занимают такие несерьезные вещи, как тетрадки со стихами и песнями, рисунки и письма от Лиды... Да, с некоторых пор письма от Лиды и она сама занимают в моей жизни, пожалуй, даже слишком большое место. Вот как это случилось!..
А ПОУЖИНАТЬ ДАДУТ?
В прошлом году после октябрьского парада нам всем без исключения разрешили увольнение на двое суток. Обычно на ночь увольняли только тех, у кого родственники проживали в Риге. Но тут был случай особый.
Погода стояла сырая, всю ночь перед парадом шел дождь со снегом, и ветер, как в трубах, гудел в узких переулках старой Риги. Голые сучья скребли по оконным рамам нашего спального корпуса. Дневальные зябко ежились и грели руки на радиаторах парового отопления. Утром был туман, сигнал горна прозвучал глухо и отдаленно, как сквозь вату.
Мы шли колонной по четыре. Где-то впереди, совершенно невидимый в тумане, ухал и дребезжал оркестр. Наш строй казался бесконечным.
Площадь Победы, на которой выстраивались для торжественного марша войска гарнизона, находилась за рекой, в предместье. Деревянные трибуны вдоль длинного забора да ряды деревьев по сторонам – вот все убранство площади. Утрамбованная почва посыпана песком, смешанным с толченым кирпичом. Прямо перед трибуной образовалась обширная желто-красная лужа.
Когда мы заняли свое место в общем порядке, туман рассеялся и снова закапало. На кончиках наших носов висели крупные дождевые капли, а ленты, старательно разглаженные накануне, свернулись в жалкие трубочки. Поэтому мы с внутренним ликованием встретили долгожданную команду:
К торжественному маршу!.. Побатальонно!
Москва. Май 1953 г. Впереди парадного батальона риских нахимовцев командир роты капитан Александр Семенович Дубницкий (Предоставил Гриневич Владимир Васильевич, РНВМУ 1952 г.).
– Не подкачайте, мальчики! – громко сказал Дубонос.
– Лужа впереди,– озабоченно отозвался правофланговый.
– Руби, орлы, прямо по воде!.. Чтоб брызги фонтаном!
Все молчали и старались представить себе глубину лужи. «Эх, хороши были у нас хромовые ботиночки», – подумал я.
– Пройдете лучше всех, разрешу увольнение на двое суток,– добавил Дубонос. Он вскинул обнаженный палаш и тотчас положил его на плечо. Над рядами, словно короткие молнии, мелькнули палаши и выросли иглы штыков!
Прошли мы лучше всех, и Дубонос сдержал слово, но мне некуда было идти: погода плохая, кино покажут и в училище, а на мои любимые конфеты «Лайма» денег все равно нет. Я почистил брюки, переоделся в робу и лег на койку. Делать мне было нечего – и я старался достать потолок ногами: койки у нас были двухъярусные, и моя помещалась наверху. Два раза ко мне подходил Толя Замыко и глядел на меня умоляюще. Его рукав был украшен сине-белой повязкой дневального по роте, а на груди сияла боцманская дудка с цепочкой. Толя рвался в увольнение, и мучить его было очень приятно.
– Ты понимаешь, что она меня ждет?– говорил он, заглядывая ко мне на верхнюю койку.– Понимаешь или нет?– Толе хотелось, чтоб я отдежурил за него.
– Катись ты! Думаешь, одного тебя ждут? Я просто не решил еще, куда сегодня пойти. Вот подумаю немного и пойду.
Я не понимаю Толю: чего он так переживает из-за какой-то сопливой голенастой девчонки? Дня три назад я проходил мимо его стола и случайно увидел недописанное письмо: «Светочка, Пахточка, Тютю-лечка! Пишет тебе твой Малыш...»– дальше я читать не стал: очень уж противно.
– Слушай, а что такое Пахточка? – спрашиваю я Толю. Он хмурится, закусывает нижнюю губу и хочет уйти.
– А Тютюлечка?– ору я вдогонку.– Это рыба, что ль, такая, тюлька? Вроде кильки?
Толя не на шутку разгневан: он показывает мне кулак.
Я долго еще задирал ноги к потолку, как вдруг кто-то потянул меня за рукав. Я повернулся на бок и свесил вниз голову. Там внизу в полумраке сидел Генераторная Хэнша.
Генераторная Хэнша – это всего-навсего Сережа Куроедов. Общеизвестно, что курица по-английски «a hen», отсюда происходит Хэнша. Остриженная наголо голова Хэнши представляет собой интереснейшую продолговатую конструкцию, состоящую из трех частей. Затылочная и лобная части головы кажутся небрежно и неумело прилепленными. Конечно, грех смеяться над этим, но при взгляде на голову Хэнши в мозгу почему-то вспыхивало слово «генератор».
Вот так и стал Сергей Куроедов Генераторной Хэншой. Впрочем, не только за форму головы он получил это труднопроизносимое прозвище: нос Хэнши был до того похож на штепсель, что хотелось воткнуть в него вилку от электрического утюга. А уши напоминали прожекторные отражатели. Вдобавок ко всему Сергей Куроедов был слабым и рыхлым, и в бедрах он был шире, чем в плечах.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
