– Давай лучше поговорим о деле. И не жги траву, а то как раз на штраф нарвешься.
– О каком же деле мы будем говорить?
– Володя, теперь все, что касается тебя, касается и меня, правда?
– Конечно, а как же иначе?
– Я рада, что мы понимаем друг друга. Мое будущее зависит от твоего, Володя. Поэтому мы должны жить по плану, наметить себе какую-нибудь цель и добиваться.
– Чего же должен я добиваться?
– - Все зависит только от тебя. Ведь мы будем всегда вместе, правда?
– Пока я на суше – да.
– А чтобы быть вместе, мало одного желания. Нужна соответствующая обстановка, определенные условия...
– Так ведь со временем все будет. Об этом и заботиться не надо.
– Я знаю, Володя! Я все отлично понимаю. Я хочу только, чтобы ты был самым лучшим из ваших, чтобы получил золотую медаль и мог выбрать себе любое высшее училище. Мне кажется, что тебе нужно стать кораблестроителем. Иди после нахимовского в какое-нибудь инженерное, ладно?
– Я буду штурманом-подводником. Разве плохо?
– Это, конечно, тоже хорошо... Но знаешь, Володя, вдруг будет полное разоружение, или случится с тобой что-нибудь,– а ты без профессии. Понимаешь?
– Водить корабли – это тоже профессия. А случиться со мной ничего не может: мне цыганка нагадала семьдесят девять лет жизни, жену – брюнетку и троих детей.
– Ты все шутишь, а ведь это очень серьезно...
Часа полтора я бродил , отыскивая наши любимые места, ставшие неузнаваемыми в новом летнем наряде. На косогоре у Гнилуши еще сохранилась небольшая плешинка от моего костерка Болотистый луг на той стороне речушки переходил постепенно в довольно крутую гору, на склоне которой возвышался деревянный трамплин, похожий на скелет динозавра и выглядевший нелепо среди буйной зелени, цветов и лениво-теплой воды.
Было уже довольно темно, когда я снова нажал кнопку звонка у дверей Лидиной квартиры. Лида ничуть не удивилась моему приходу, только спросила, что у меня с руками. Я сделал вид, что не расслышал вопроса, и предложил пойти в кино. Но у Лиды была гостья, маленькая смешливая девочка, похожая на белого мышонка. Кажется, это была та самая девочка, которую я видел в день знакомства с Лидой и не успел рассмотреть как следует. У Александры Андреевны сегодня сильнее обычного болела голова. Поневоле пришлось отвечать на всякие вопросы и выслушивать удивленные охи и ахи «мышонка»: эта девочка, казалось, не имела никакого представления ни о чем, кроме папы, бабушки и «нашей» классной руководительницы.
– А вот наша классная руководительница Евдокия Ивановна говорит, что нахимовцы такие же ученики, как и все, только они, то есть вы, воспитанней и культурней.
– Ваша классная руководительница близка к истине,– ответил я. Разговор, неинтересный с самого начала, стал мне надоедать. Но Александре Андреевне удалось вдруг задеть меня за живое:
– Главное, что на всем готовом люди живут. И одежда вон на нем суконная, и ботиночки хоть куда, и кормят его, и учат, и простыни каждую неделю меняют. Да вдобавок еще в лагерь вывозят на лето – гуляй на здоровье, поправляйся. Хочешь – на лодке прокатись, хочешь – купаться ступай... Мне бы такую жизнь, и помирать не надо.
Такие разговоры случались иногда и раньше, но мне удавалось избегать прямых споров. Я поддакивал и уходил куда-нибудь с Лидой. Но сейчас у меня ныли руки от недавней «лодочной прогулки», каждый толчок крови отдавался в ладонях горячей режущей болью. И я взорвался.
– Не стоит завидовать военным! – резко сказал я.– Не стоит, Александра Андреевна. Они отказались от себя ради вас. Они вынуждены были отказаться.
– Как это – отказались от себя?
– Очень просто: они охраняют вас, вашу жизнь, ваше благополучие. И, может быть, именно потому, что в общем деле не хватает их рук и умов, все еще не разгаданы тайны Марса, не построены отдельные квартиры для каждой семьи, не найдены возбудители раковых опухолей...– я оборвал себя на полуслове. «Сколько людей во всем мире еще оторваны от своих любимых занятий! – думал я.– Сколько старых офицеров смотрят сейчас на свой боевой путь и спрашивают себя: а где же та яблоня, которую я посадил? Есть другие, спасенные, только нет выращенных моими руками... Но ведь спасти яблоню от гибели порой труднее, чем посадить. Пожалуй, намного труднее...»
– Вы знаете, мне эта болезнь рак представляется в виде мохнатого паука, распускающего во все стороны новые и новые членистые отростки с клешнями, которые рвут ткани и перерезают сосуды,– тихо сказала «мышонок».– Обломать бы ему все лапы, нажать пальцами на выпученные глаза, вдавить их под бородавчатый панцирь и вытащить всю гадину – пусть издыхает на солнце!
«Ого! – подумал я.– Ай да «мышонок»!»
– У нее мать от рака умерла в позапрошлом году,– шепнула мне на ухо Лида.– Она врачом хочет стать.
«И станет»,– подумал я, с уважением рассматривая тоненькую белую шейку и склоненную голову с большим розовым бантом на затылке.
– Это все, конечно, интересно,– не отрывая глаз от вышиванья, сказала Александра Андреевна.– Но ведь у тебя, Володя, обеспеченное будущее: ходить будешь чистый, обмундирование бесплатное, спина не болит и руки не в мозолях. Рабочий человек за те же деньги с утра до вечера не разгибается... А врача если взять – это ж каторжный труд! Только профессора, которые на весь Союз прославились, прилично получают. А остальные тоже от получки до получки скачут, взаймы урвать норовят.
- А если у человека призвание – людей лечить? У кого, может, и призвание, а твоя, Володя, дорога ясная: через год курсантом будешь. Лидочка тоже школу кончит. Ты комнатку подыщешь – она к тебе и приедет... Думаю ей на филолога учиться - самое женское дело. Вот и заживете. Мы с отцом помогать будем первое время, по возможности. Много-то вам и не надо: ты на всем готовом, а Лидочка на стипендию вытянет.
Я посмотрел на Лиду. Она изучала узоры на скатерти и поглядывала на меня, спокойно и дружелюбно улыбаясь: этот разговор не был новостью для нее. Все решено, все продумано заранее.
Я растерялся. «Мышонок» озабоченно дергала себя за ухо и ждала, что я отвечу.
Но что я мог ответить? Да и надо ли отвечать? Я смотрел на Лиду и чувствовал, как голова наливается звенящей пустотой и все становится безразличным. Даже Лида, даже ее чуть приоткрытые губы, которые я так и не поцеловал ни разу. «Почему я ее не поцеловал тогда в лесу? Она говорила о каких-то планах на будущее, а я катался по земле и жег сухую траву. Надо было взять ее за плечи и поцеловать... И ни о чем не думать. Они считают, наверное, что сначала нужно пожениться, а потом целоваться. А просто так нельзя, потому что бесперспективно, «нет условий». Странно, какие еще нужны условия, если не весна, не берег лесной речушки и не запах молодой зелени?.. Что же я сижу? Здесь все обдумали и решили без меня».
Я посмотрел : до конца увольнения оставалось еще много времени. Но я все же встал и шагнул к двери.
– Извините, мне пора.
– Да-да, Володя, не опаздывай. Будешь сам начальником, тогда делай что хочешь, – Александра Андреевна улыбнулась.– А Лидочка тебя проводит.
– Нет-нет...– почему-то испугался я. – Не надо! Мне придется бежать, осталось двадцать минут...
С треском распахнулись створки дверей, ведущих в спальню. В дверях, держась за косяк, стоял Лидин отец в измятых брюках и белой нижней рубахе.
– Ты их не слушай, Вовка!.. Прошу тебя, как друга... Не слушай! Пошли ты их знаешь куда?..
– Сергей! – взвизгнула Александра Андреевна.– Немедленно прекрати.
– К черту!.. Я сегодня смелый. Мне сегодня на все плевать... Я, понимаешь, лежу так и все слышу... И как эта ветряная мельница молола, слышал,– он ткнул пальцем в трюмо, где отражалась онемевшая Александра Андреевна.– Так вот, Вовка, какие дела то... Ничего я не сделал, а мог многое. Очень много мог! – Он прошелся по комнате, волоча спадающие шлепанцы, нагнулся и достал из-за тумбочки незаконченную картину маслом – черная сосна на алом фоне заката.– Вот и все... И ничего больше не осталось. И то мог, и это мог – да не дал бог. Прожил век на собачий смех. Эх-хе-хе...
– Не кривляйся, комедиант! – выкрикнула его жена.
– Брось, Саша... Может, я его спасти хочу. От; судьбы моей предостеречь. Ведь я же всю жизнь афиши для кинотеатров малюю, Володя! По клеточкам с кадра перевожу, с фотографии... Случается, что и транспарантик какому-нибудь клубу состряпаю – и все для денег, все на продажу!..
– Довольно! – словно жестью громыхнула Александра Андреевна и ушла, хлопнув дверью.
Лида встревожено забегала по комнате и бросилась за матерью, даже не взглянув в мою сторону.
– Извините, Сергей Иванович... Мне пора,– сказал я и встал.
– Да, да... Ты уходи, уходи и не приходи... А мне все равно уж.
– Пойдемте,– потянула меня за рукав «мышонок».– Пойдемте ко мне, я живу рядом.
– Чего я у вас не видел?
– Пойдемте... У меня есть йод и бинт – у вас кровь капает.
Я поднял левую руку: повязка набухла свежей кровью и сползла на пальцы. В горячке я забыл, что нельзя сжимать кулаки.
Когда я в одиннадцать часов вечера пришел в училище, мне на шею бросился Толя Замыко.
– В отпуск! В отпуск! – орал он и по-жеребячьи подкидывал ноги.
– В чем дело?
Сейчас приходил лейтенант Эльянов и сказал, что за спасение матроса Пузырева Батя объявил нам благодарность и приказал отправить в отпуск на неделю раньше.
– Батя ведь в лагере.
– Эльянов говорил с ним по радио.
– Ясно.
Новость меня не потрясла и даже не очень обрадовала. Перед глазами почему-то стояли покачивающаяся фигура Сергея Ивановича и злые глазки-бусинки его плоскогрудой жены. Мне было жарко, болела голова. Рука тупо ныла: «мышонок» перевязала хорошо, эта девочка совершенно не боялась крови. Я вспоминал о ней с невольным уважением и даже с какой-то грустной нежностью.
В кубрике неистовствовали отпускники. Ваня Руднев демонстрировал приемы самбо. Рука у него тоже была обмотана бинтом и смахивала на самодельную куклу. Трое катались по матрасам, сложенным в углу, и гоготали. Толя схватил гитару и исполнил какой-то невероятный марш.
В отпуск так в отпуск! Поедем, отдохнем на лоне рязанской природы. Вишни, наверное, уже красные.
ФЕДЬКА ЗАБОТКИН
– , с печки бряк, растянулся, как червяк! – захлебываясь от восторга, кричит босоногая девчонка возле железнодорожной будки и подпрыгивает сразу на обеих ногах. Впереди меня на тропинку выходит девушка и останавливается, придерживая рукой поднятый подол. Ноги ее выше колен ослепительно белые – не загорели. В подоле – шишки. Девушка неохотно разжимает руку и отпускает край платья. Шишки с шуршанием сыплются на землю, черную от паровозной гари. Девушка отворачивается и смотрит на рельсы – ждет, пока я пройду.
– Верка, вытряхивай самовар! – строго говорит она все еще скачущей и уже слегка охрипшей от крика девчонке, очевидно сестре.
– Извините, я не нарочно появился тут именно тогда, когда, видимо, не должен был появляться,– витиевато извиняюсь я, проходя мимо отвернувшейся девушки. Тропинка делает крутой поворот, я останавливаюсь за кустом и оглядываюсь: девушка собирает шишки обратно в подол.
Я снова иду вдоль насыпи. Пахнет разогретой смолой и дегтем, выступившим на шпалах.
После обеда, узнав о моем приезде, приходит в гости сосед – старый шорник дед Василий.
– Люб!.. Люба! Жива, што ль?– еще издали кричит он.
– Жива, Василий Палыч, жива! – отвечает бабушка.– Заходи, чайку попьем. Внучок у меня приехал.
Деда Василия я знаю с детства, и меня все время удивляло, как он ходит: старое тело, привыкшее к постоянному сидению, не разгибалось до конца, и дед Василий шел, нагнувшись вперед, и нес перед собой узловатые высохшие руки, белую бороду и кожаный фартук.
Вот он сидит и, громко схлебывая, пьет чай из блюдечка, поставив его на три крючковатых пальца. Сахар поколот на маленькие кусочки, и каждый кусочек, прежде чем исчезнуть во рту деда Василия, обмакивается в чай.
– Племяш-то мой второй диплом получил! – гордо говорит он.
– Да, да, Василий Палыч, – вторит бабушка,– он у тебя деловой. Ох, деловой!
Потом мы играем в шашки. Дед Василий неизменно выигрывает и после каждой партии нюхает табак. Чихает он странно, не открывая рта. Будто не чихает, а фыркает.
Я выхожу в сад и удивляюсь, что он как будто бы уменьшился и что нет в нем тех уютных таинственных уголков, которые находил я еще в прошлом году. Вот под этой вишней закопано мое оловянное войско. Уже три года лежит оно в земле. Каждое лето я собираюсь откопать солдатиков и раздать деревенским ребятишкам – и каждое лето забываю.
А ведь когда-то возводились земляные укрепления, строились проволочные заграждения, по окопам рассаживались прошедшие огонь и воду оловянные человечки. Взрывались мины – лесные орехи, набитые охотничьим порохом. Стреляли пружинные пушки, и цепи разворачивались для атаки по всем правилам военной науки. После сражения обычно обнаруживались раненые – те, кому отбило руку, ногу или голову. Были и без вести пропавшие, погребенные в рыхлой земле на дне какого-нибудь шестиярусного дота, да так и не найденные.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
.jpg)
