– А Вася тоже может парусной шлюпкой управлять. Он сам мне рассказывал.
– Это Васька-то белобрысый может?..
– Он не белобрысый, а белокурый.
– Нет, белобрысый.
– Белокурый!
– Все равно белобрысый!
– Понимаешь ты... Рыба!
– Это я рыба?!
– Ты рыба.
– Сама ты... Знаешь кто?
– Ну, скажи, кто?
– Сама ты рыба...
Девчонки расходятся в разные углы, как боксеры в перерыве между раундами. Ко мне подсаживается Пожилой. У него забинтована кисть левой руки: повредил слегка на угольном аврале. Пожилой хочет идти спать: танцевать хорошо, но завтра гарнизонные соревнования, надо быть в форме.
– Послушай, Пожилой!– говорю я.– Будь другом хоть раз в жизни. Выручи – иду ко дну.
– В чем дело?– настораживается Пожилой.
– Ты лучший танцор, Пожилой!– Тот утвердительно и самодовольно кивает головой.– Ты смелый, как лев!.. Как два десятка львов! И завтра ты разобьешь носы всем претендентам на первое место в полусреднем весе.
– Очень может быть,– невозмутимо отвечает Пожилой.– Мне бы только поспать часов десять.
– Пожилой! В зале сидит никем не замеченная Золушка. У нее хрустальные башмачки на кожимитовой подметке и глаза, испускающие световую энергию в виде голубых лучей... Если сегодня ее будет провожать домой какой-нибудь Цератодус, если он будет наизусть читать ей «Устав гарнизонной службы», если он очарует ее высокой романтикой строевых занятий и нарядов вне очереди, я положу голову на трамвайные рельсы. А ты, который мог спасти меня, будешь всю остальную жизнь каяться и худеть.
– Чего тебе надо?.. Только без трепа,– недовольно ворчит Пожилой и зевает.
Я волоку его в зал, показываю издали сидящую у сцены девушку и шепчу на ухо:
– Протанцуй с ней один раз, познакомь со мной и катись спать. Все остальное я беру на себя.
Нет, Пожилой не пошел спать: он протанцевал один танец, потом второй – и уже не отходил от моей Золушки ни на шаг. Я посылал ему ненавидящие взгляды – он только ехидно усмехался. Наконец, я не выдержал, подошел к ним в перерыве между танцами и фальшиво удивился.
– Как?.. Ты еще здесь?– спросил я.– Нельзя же так злоупотреблять своим здоровьем, Витя! У тебя завтра соревнования, пора спать.
Пожилой с отвращением посмотрел на меня и, повернувшись к девушке, сидевшей рядом и улыбавшейся, пробасил с убийственной снисходительностью:
– Познакомься, Оля... Это, так сказать, наш поэт и вообще сочинитель. Зовут его Владимиром, как и Маяковского. На этом их сходство, по-моему, кончается.
– Витя, почему ты такой злой?.. Я очень рада познакомиться с Володей, – она подала мне тонкую мягкую руку и назвала себя.– Ведь это вы сидели рядом со мной, правда?
– Кажется, я, – небрежно ответил я и сел рядом с Ольгой с другой стороны.
Пожилой меня явно ненавидел. «Ну, погоди – я тебе припомню «поэта, так сказать...»
Строевым шагом ходили по пустынным улицам Петроградской стороны роты первогодков. Со всех сторон забегал ретивый старшина и рявкал, прицеливаясь опытным глазом:
– Ногу!.. Четче шаг!
Вьюжные ветры метались над пустынной набережной, постепенно вырастали сугробы у гранитных парапетов, на той стороне Невы слабым заревом светились огни . Чуть слышно звякали трамваи на Кировском мосту. Из метели с тихим шелестом появлялись силуэты машин и так же тихо пропадали. Струйки снега извивались на обледеневшем асфальте.
Олю мы провожали вместе с Пожилым: он так и не ушел спать. Мы шли по мосту и вышучивали друг друга. Пожилому пришлось туго: я предсказал ему, что он скоро станет тренировочной грушей для боксеров-новичков, потому что легкомысленно не спит по ночам, и описал в ярких красках его завтрашнее поражение. Ольга смеялась, но к Пожилому обращалась на «ты», а ко мне на «вы».
Я придумал на ходу оригинальный способ гаданья: если нам попадался фонарь или встречный прохожий, я вел Олю прямо на препятствие. Неминуемо она должна была выпустить руку одного из нас.
Гаданье не принесло мне утешенья: Оля пять раз отцепилась от моей руки и только один раз от руки Пожилого. «Инстинкт. Его не обманешь,– сердито думал я.– Все ясно, все кончено».
Когда Оля отцепилась от меня в шестой раз, я пожелал ей спокойной ночи и пошел домой, на «Аврору». Пожилой нахально улыбнулся.
Я стоял у гранита набережной, смотрел, как крупные снежинки мгновенно исчезают на черной полосе незамерзшей воды у берега. Пожилой вернулся что-то уж очень быстро, смущенно потоптался около меня и протянул помятый листок из записной книжки.
– Вот... Дала телефон. Сказала, чтоб звонили только по воскресеньям.
– Что ж ты так быстро?
- Не велела провожать, села на трамвай и уехала. Расстроилась, что ты обиделся ни с того ни с сего... Кружится, кружится снег. Тонут в нем белые шары фонарей. Снег ложится на шапки, тает на лицах – и сбегают капли по щекам на холодные губы. Тяжелым броненосцем плывет по разливу белой мглы Петропавловка. Гудят мосты – и летит сквозь рваные тучи золотой фрегат на шпиле . Летит – и не может улететь.
Слышишь, свистит ветер в черных деревьях? Слышишь, идут корабли в морях, пробиваются самолеты в тумане, трещат ночные костры в горах? Слышишь, не спит чья-то мать, ходит по темной комнате, думает о сыне, ночующем где-то под звездами?
Есть на свете бесконечное ледяное небо, промерзшая земля и холодом веющая вода океанов. Есть на свете люди, идущие по каменистым дорогам материков, плывущие в океане и летящие в черном небе. И в такие ночи этим людям хочется только одного: полежать у стреляющего угольками костра, послушать древнюю песню горящей хвои, вспомнить единственное лицо, на которое никогда не устанешь любоваться. Вспомнить и улыбнуться радостно, а может быть, и грустно.
Это было на третий день после танцев. Мы сидели в траншее, стучали зубами и терли перчатками лиловые носы. Многие дремали, обняв карабины и сунув руки в рукава. Было тихо, только справа от нас, за лесом, ревела мотором быстроходная траншейная машина – ковыряла мерзлую землю. Да самодвижущиеся орудия постреливали мотоциклетными моторчиками, подтягиваясь на позиции. Верхом на стволах ехали наводчики, остальная орудийная прислуга ютилась на подпрыгивающих лафетах.
Проходили военные ученья всего округа.
Я думал о том, что неплохо было бы развести костер, и почему-то представлял себе громадные пространства, запорошенные снегом. Представлял оцепеневшие во льду болота с торчащими над снежной целиной желтыми травами; стога с белыми макушками; обмерзшие толстым льдом срубы деревенских колодцев; ветер, бьющий в стекло кабины грузовика на знаменитых русских проселках, богатых колдобинами. Может быть, такому настроению способствовал вид ровного белого поля, расстилавшегося до самого горизонта? Может быть, это ветер слишком уж тоскливо свистел в сосновых сучьях над моей головой? Может быть, не нужно просто вспоминать Ольгу? Ведь на рассвете «противник» перейдет в наступление, а ученья проводятся в обстановке, «максимально приближенной к боевой», как сказано в приказе.
Перед нашими траншеями было условное минное поле и несколько рядов колючей проволоки. Только танки с минными тралами могли провести наступающих через минное поле...
И танки появились. Они выползли из-за горизонта, выставив впереди себя громыхающие тралы, и направились прямо к нам, попыхивая пушками, как папиросками. За танками показалась цепь . Шли молча, не суетясь, соблюдая интервалы. Резким движением вскидывали автоматы – и короткие молнии вспышек ударяли нам в лица. Мы знали, что это идут наши, русские ребята, что их автоматы гремят вхолостую, что вся грандиозная панорама атаки – только театральное представление. И все же нам было не по себе. Хотелось спрятать голову, зарыться поглубже в землю...
Сокрушая барабанные перепонки, в игру вступили наши безоткатные орудия: тридцатиметровые хвосты пламени обугливали кору тревожно шумящих сосен. Грохот стоял невыносимый: мы сидели с открытыми ртами, чтобы не оглохнуть. Потом траншея опоясалась вспышками выстрелов, кто-то выругался, забивая в магазин перекосившуюся обойму холостых патронов. Все было как во сне: мы целились, стреляли, перезаряжали горячие карабины,– а цепь шла и шла, и ни один человек не упал. Танки расчистили проходы в минном поле и в колючей проволоке. Цепь наступающих сложилась, как гармошка, разбилась на три группы и ринулась в проходы тремя колоннами, прячась за танковой броней.
Офицер-посредник бросил несколько взрывпакетов, обозначая массированный артиллерийский налет, но танки с воем пронеслись над нами и остановились только на пригорке в лесу. Наступающие ворвались в наши траншеи, отчаянно паля из автоматов и вопя охрипшими голосами. Черные и серые шинели перемешались. Дело чуть не дошло до рукопашной и штыкового боя...
Одним словом, мы сыграли вничью: обе стороны действовали правильно, как разъяснил посредник.
Голубые автомашины с красными якорями на дверцах кабин увезли нас в Ленинград. Я сидел в кузове у заднего борта и, приподняв край хлопающего на ветру брезента, долго еще видел изрытое, истоптанное поле, отдыхающий в лесочке табунок легких танков, смешные треноги безоткатных орудий, черные стволы обожженных сосен и дымок полевой кухни.
УДАР ПО ВОЗДУХУ
Учебный класс окнами на Аврору, 2000-е годы
Ротное комсомольское собрание проводилось в классном помещении четвертого взвода, рядом с кабинетом Дубоноса. Тема была обычная: успеваемость и дисциплина. Толю Замыко и меня выбрали в президиум. Трудолюбивый Толя заскрипел пером, склонившись над протоколом. Комсорг нашей роты Игорь Суетов развязал тесемки на красной папке с надписью «К докладу». Он любил длинные обстоятельные доклады с цифровыми выкладками и далеко идущими выводами. Вот уже полтора года Игорь бессменный секретарь нашей организации, полтора года один раз в два месяца он читает свои усыпляющие доклады и полтора года в списке недисциплинированных, зачитываемом им, фигурирует моя фамилия. Даже когда я не имел в течение двух четвертей ни одного замечания, Игорь по инерции включил меня в черный список. Сегодня он был явно смущен: ведь я сижу в президиуме! Он долго листал отпечатанный на машинке доклад и наконец вычеркнул что-то в самом конце. Я не сомневался, что вычеркнута моя фамилия, и ехидно подмигнул Игорю. Он кисло улыбнулся в ответ.
Все шло своим чередом: Игорь прочитал доклад и долго перекладывал какие-то бумажки на столе. Толя записал в протоколе, что «после содержательного и глубокого доклада начались прения», я, бодро ставя галочки в списке, вызывал выступающих. Двоечники каялись и обещали подтянуться, если им помогут. За последним столом играли в «морской бой», старательно прикрываясь книгами. У батареи безмятежно спал Паутовский: он уже пообещал исправиться – и совесть его была чиста. Дубонос сидел прямо передо мной и подавал реплики по ходу собрания. Крючковатый, хищный нос, круглые немигающие глаза без ресниц, черные волосы, совершенно прямые и жестки,– до чего же он похож на старого ожиревшего и одряхлевшего орла, много повидавшего на своем веку и теперь с тоской вспоминающего небо, в которое ему не взлететь уже никогда. Может быть, именно в этом источник дубоносовой грубости, резкости и даже ненависти, сквозящей подчас в его круглых желтых глазах?.. Может быть, он завидует молодости? Завидует – и презирает ее с высоты своего грустного опыта?
Рядом с Дубоносом примостился боком в деревянном полукресле маленький и, как мне показалось, недовольный чем-то начальник политотдела, капитан второго ранга Косов. Он что-то писал в блокноте, и я видел только его лысую макушку в венчике белого пуха. Иногда на месте макушки появлялось широкоскулое лицо все в старческих мешочках и блестели льдинки пенсне на коротком толстом носу.
Капитан 1 ранга Григорий Васильевич Розанов - заместитель начальника училища по политической части Рижского (1945-1952 гг.), а после расформирования РНУ Ленинградского нахимовского училища (1954-1958 гг.).
И вдруг все лопнуло. Как дымок после выстрела, развеялась атмосфера сонливости и умиротворенности. Паутовский проснулся и звучно зевнул. Дубонос уперся в меня изучающим взглядом и еще больше стал похож на старого, облезлого, но все еще злого орла. Капитан второго ранга Косов захлопнул блокнот и приложил ладонь к сморщенному желтому уху, чтобы лучше слышать.
Это Ким Величко сказал отчетливо и громко:
– Я считаю, что комсомолец Зотов не по праву занимает место в президиуме... Он не достоин нашего доверия.
Наступила тишина, напряженная, как последнее мгновенье перед командой: «Огонь!» Я пока еще ничего не понимал и совершенно автоматически встал из-за стола, учтиво предложил Киму занять мое место и сел в первом ряду, положив ногу на ногу. Тогда поднялся Толя Замыко и, с размаху воткнув перо в стол, потребовал у Кима объяснений. Ким вышел к столу:
– Ни для кого не секрет, что у Зотова имеется большой костяной крест с фигуркой распятого Иисуса Христа или, может быть, другого какого божества. Он неоднократно показывал его нам всем, да и сам частенько его рассматривал. Я не могу, конечно, утверждать, что Зотов в такие минуты молился в душе, не произнося слов. Но есть кое-какие фактики, заставляющие меня, как сознательного комсомольца, спросить прямо в лицо товарища Зотова: почему он разозлился, когда я подошел к нему и в шутливой форме предложил благословить меня перед контрольной по математике?.. Зотов посмотрел на меня с ненавистью и сказал: «Пошел прочь, дурак». Не является ли этот поступок Зотова прямой защитой религиозных предрассудков? Мне кажется, что Зотов не употребил свой крест для веселой шутки, потому что верит в бога...
– Ну и чудак ты, Ким!– покрутил головой Толя, и даже всегда непроницаемое лицо Игоря Суетова растянулось в откровенной недоумевающей улыбке.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
