– Это еще не все,– продолжал Величко.– Зотов хранит в своем столе книги религиозного содержания. Я видел своими глазами большой том старинного издания, который назывался «Ад». А на переплете золотом выдавлено, что это книга божественная.
– Ты имеешь в виду «Божественную комедию» Данте?– спросил я.
– Может, Данта... Может, и другого святого. Это тебе, Зотов, лучше знать. Картиночки в этой книжке сам знаешь какие – грешники, черти всякие и тому подобное.
Странный дребезжащий звук долетел до моих ушей: хохотал начальник политотдела Косов. Дубонос с минуту смотрел на него недоуменно, потом и сам хмыкнул раза два.
– Садись, Величко,– строго сказал Толя Замыко.– Зотов, займи свое место в президиуме. Собрание продолжается.
– Нечего ему там делать,– с места сказал Ваня Руднев и поднялся.– Нечего, я говорю, делать в президиуме Зотову, если он так легко оттуда вылез. Мы ведь не дураки и знали, кого выбирать... Если Зотов после первых же слов Кима Величко из-за ложного самолюбия мог наплевать на наше доверие, значит, все правильно: вывести его из состава президиума.
Выступление Руднева показалось мне неожиданным и не совсем справедливым, но, тем не менее, все проголосовали за его предложение и выставили меня из президиума.
После собрания ко мне подошел Дубонос, долго листал «Божественную комедию» и хмурился, потом сказал:
– Крест вы все же сдайте... Мало ли что могут подумать... Ясно?
– Так точно, ясно,– сказал я, отдавая . Спорить мне не хотелось.
– Ну вот, так-то лучше. Пусть у меня в сейфе полежит до выпуска... А крестик-то ничего, художественный. Вы вот что, Зотов,– идите сейчас к начальнику политотдела, он зачем-то вызывал вас.
Капитан второго ранга Косов встретил меня доброй усмешкой:
– Ну, верующий, как дела в святом семействе? Значит, Данте почитываем?
– Значит, почитываем.
– А крест у тебя откуда?
– Это католический крест. Мне его подарил один польский офицер.
– Где же ты с ним встретился?
– В сорок третьем году поляки у нас в деревне стояли. Тогда под Рязанью их части формировались, в лагере Сельцы.
– А зачем же он тебе крест подарил? Или верующий был?
– Не знаю, при мне он никогда не молился... Когда поляки уходили на фронт, он поднял меня на руки и сказал: «Что тебе подарить, не знаю прямо». Потом снял серебряного орла с конфедератки и мне на шапку прицепил, а из кармана вот этот крест вынул и попросил сберечь до победы. Говорил, что этот крест – семейная реликвия. Только погиб этот поляк через три месяца... Виталий Лукшо его звали...
Я много мог бы рассказать о поручике Виталии Лукшо. Я мог бы рассказать, как он вынес меня в мартовский сад, где у дощатого забора оседал ноздреватый снег и вода струилась по мокрой соломе крыши. Тогда было первое утро настоящей весны: по-весеннему шумели высоченные ветлы, отогревались и блестели полированные стволы молодых яблонь, квохтали куры, разгребая отмороженными ногами мусор, показавшийся из-под снега. И Виталий, старательно перевирая русские слова, рассказывал мне о какой-то другой весне, о непонятной и далекой Польше, о девочке Марте, белокурой дочке веселого поручика.
– Белосток далеко от Польши?– спросил я, сидя на его крепких руках.
– О нет, это и есть Польша.
– Там убили моего папку.
Я почти не помнил отца и еще не совсем понимал, что значит «убить» или «умереть». Виталий ничего не ответил. Он просто поставил меня на землю и опять принялся стрелять из пистолета по консервным банкам, развешанным в конце сада на заборе. Прямо за забором начиналось гладкое, заметенное снегом поле, и польские офицеры, жившие у нас, часто стреляли в саду по консервным банкам и бутылкам. Пули пропадали где-то в пустынном снежном поле.
Мне было шесть лет, и я тоже стрелял. Стрелять из тяжелого автоматического пистолета я не мог: отдачей его вырывало, а руку заносило мне за плечо. Виталий заряжал мне наган одним патроном и придерживал его, пока я целился.
С ординарцем Виталия, рябым длинноногим солдатом в обмотках и короткой шинели, мы стреляли даже из винтовки. Стрелял я сам, он только держал винтовку за ложу, чтобы смягчить удар по моему плечу. «Ну, давай, Вовка, пуляй богу в окошко»,– обычно говорил он, направляя ствол в небо. Я тянул за спусковой крючок, грохот забивал уши ватой – и я летел в сугроб от толчка приклада.
А однажды над деревней долго кружил на большой высоте немецкий самолет-разведчик. Все затаились и ждали. Немец спускался все ниже и ниже, и, наконец, пронесся над самыми крышами, полоснув из пулемета вдоль улицы. Тут началась бешеная стрельба. Зенитные пулеметы били прямо из дыр в соломенных крышах. Солдаты, выбежав из домов, часто передергивали затворы винтовок и посылали пулю за пулей в черные кресты на крыльях самолета. Виталий Лукшо дал две короткие очереди из автомата прямо с крыльца. Я не мог оставаться в стороне и, схватив наган, который считал почти своим, быстро набил барабан патронами прямо из ящика.
Когда самолет снова пошел вдоль деревни, но уже гораздо выше, чем в первый раз, я выпустил в него все семь пуль одну за другой, обеими руками подняв над головой наган...
И самолет упал за деревней. Летчик был тяжело ранен – его куда-то увезли на «виллисе». А еще долго лежал в поле. Весной во время пахоты трактора объезжали его. Первое время я ходил смотреть на желтые покореженные крылья и сплющенный фонарь кабины из органического стекла, совал пальцы в пробоины, старался угадать, какая из них моя. Но все дырки были рваные – это поработал крупнокалиберный пулемет.
Мог бы я рассказать и о звездной февральской ночи, когда мы с Виталием ходили на охоту. Он повесил поверх белого полушубка маузер в деревянной кобуре, а мне выдал, как всегда, наган, но на этот раз с полным барабаном. Мы вышли из дома часов в десять вечера и сразу же за огородами увидели зайца. Луна светила вовсю – и заяц был виден как на ладони. Он стоял на задних лапах я шевелил ушами.
– Стреляй,– шепнул я Виталию.– Заяц!
– Где?
– Вон, на нас смотрит.
Виталий положил ствол маузера на согнутую руку – и один за другим прогремели три выстрела.
– Стоит?– удивился он.
Я вгляделся, и мне показалось, что заяц ехидно улыбается.
– Стреляй!– крикнул я и пальнул из нагана.
Еще несколько выстрелов из маузера – и заяц наконец упал. Я подбежал, увязая в глубоком снегу, к тому месту, где только что замертво свалился заяц, и увидел изрытый пулями снег да срезанный под самый корень кустик полыни на бугорке. Виталий хорошо стрелял, ничего не скажешь...
Но вряд ли все это было интересно начальнику политотдела. Ведь не для этого он вызвал меня, хотя сейчас уже отбой и все ложатся спать.
– Вот какое дело, Зотов,– сказал наконец Косов и отвернулся к окну, будто увидел там нечто интересное – получил тут одно письмо... Впрочем, возьмите и ознакомьтесь. Тогда вам все сразу станет ясно,– официально закончил он и сел за стол, перебирая какие-то бумажки. Я взял протянутый Косовым розовый конверт и вытащил из него тоже розовый лист нелинованной бумаги. Аккуратные лиловые буковки заплясали перед глазами, разбегаясь в стороны, как муравьи.
отличала нарочитая аполитичность, определённый цинизм в суждениях, отрицательное (или безразличное) отношение к некоторым нормам советской морали. Стиляг выделяла из толпы яркая, часто нелепая, одежда, определённая манера разговора (особый сленг). Им был присущ повышенный интерес к западной музыке и танцам.
«Уважаемый товарищ начальник нахимовского училища!
Пишет вам глубоко оскорбленная мать покинутой девушки. В выпускной роте есть у вас курсант Владимир Зотов, который вовсе не современный советский человек, а ярко выраженный тип стиляги, вроде прожигателя жизни Печорина из известного произведения М.Ю.Лермонтова «Герой нашего времени».
Нет, не нашего времени герой Владимир Зотов. У него отсутствуют даже элементарные представления о чести. Он молод – этот современный Дон-Жуан. Что же будет с ним потом, если уже сейчас он топчет нежные девичьи сердца и отбрасывает их, как сорванные увядшие цветы.
Ему не место в нашем обществе, созидающем светлое здание коммунизма, а тем более в рядах славных советских офицеров, куда он стремится с единственной целью – получать деньги, не работая, и соблазнять доверчивых девушек блеском офицерских погон. Прошу строго наказать его за мою дочь...»
Я положил письмо на край стола и замер, ожидая вопросов.
– Ну, что вы на это скажете?
– Ярко написано... Жаль, цитат из классиков нет. С цитатами было б совсем хорошо. И эпиграф неплохо бы...
– Шутки шутками, а у меня такое впечатление, что у дочки этой мамаши чрезвычайное происшествие. Может быть, у нее будет ребенок?
Я медленно и неотвратимо краснел: загорались уши, запылали щеки, вспотели ладони... «Какой ребенок?.. Почему у Лиды должен быть ребенок?»
– Говорите прямо, Зотов, что вы там натворили?
– Я боялся даже взять ее под руку, когда мы гуляли.
– Это правда?
– Правда.
– Чем же ты, Володя, вызвал гнев на свою голову?
– Я дружил с этой девушкой и, может быть, злоупотреблял гостеприимством ее родителей. Но она видела во мне только будущего офицера... И она, и ее мать. Я не любил эту девушку, но понял это немножко поздно, перед самым отъездом из Риги. Поэтому и вышло так нехорошо, будто я уехал и забыл. С глаз долой – из сердца вон. Но это неправда...
– Не оправдывайся, Володя. Я тебе верю... Этой гражданке я отвечу сам. Можешь идти, пора спать.
«ПИНГВИНО МЕРИТАС»
Длинный и невероятно худой, в поношенном кителе, похожий на футляр от виолончели, он вбегает в класс. Ни на кого не глядя, бросает на стол портфель и, переломившись пополам, начинает терзать его ржавые лязгающие замки. Вздрагивает хохолок над громадным белым лбом с неподвижной гладкой кожей. На кончике носа почему-то растут реденькие черные волоски. Помятые капитанские погоны свисают на впалую грудь.
Он поднимает удивленные глаза и смотрит на стоящих навытяжку нахимовцев:
– А-а-а... Здрас-сти, товарищи!
– Здравия желаем, товарищ капитан!– грохочет класс.
– Садитесь! Садитесь!– машет он руками и с треском раскрывает журнал.
Это преподаватель литературы Геннадий Алексеевич Чердаков. Пятнадцать лет он носит мундир капитана административной службы Военно-Морских Сил, не продвигаясь ни на шаг по крутой лестнице чинов и рангов. Мы зовем его Пятнадцатилетним Капитаном.
Участники олимпиады по литературе.
1-й ряд. Харакка Анна Яковлевна, лаборантка кабинета литературы, Бечик Леонид Панфилович, майор, Полуботко Сергей Васильевич, подполковник, Чередников Геннадий Дмитриевич, Дубровина Наталья Владимировна, преподаватели русского языка и литературы.
2-й ряд. 3-й Бриус В.Я.
3-й ряд. 1. Воронецкий В., 2. Семериков Владимир Васильевич, 3. Степанов Юрий Вениаминович.
Р.Б.Семевский: Хорошо помню уроки по литературе Чередникова. В это время из программы школ по литературе были исключены такие поэты и писатели, как Есенин, Бурлюк, И. Северянин, а о других, например, о Булгакове мы вообще не слышали. Чередников читал нам по памяти многих из поэтов, включая и совсем позабытых – Сумарокова, например. А как он читал Маяковского! Наверное, не ошибусь, что почти всем нашим выпускникам он привил любовь к этому поэту, который для большинства, я знаю по разговорам со многими, был или безразличен или нелюбим.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
.jpg)
