У Алёши оказался сильный ушиб головы. Из лазарета он вышел только через несколько дней, с жёлтыми ввалившимися щеками, сразу повзрослевший. Шестьдесят второй класс встретил его торжественно. За Алёшей наперебой ухаживали, ходили за ним целым табуном, откровенно гордясь им перед другими классами.
В первый же час Алёша узнал о событиях, происшедших за время его болезни: о беседе, которую провёл с шестой ротой начальник училища, и последовавших за ней многочисленных взысканиях, о том, что сам Алёша лишён увольнительных до конца года, и о том, что Омельченко отчислен из училища.
— Где же он сейчас? — с волнением спросил Алёша.
Странное дело! Прежняя неприязнь к Омельченко исчезла. В те дни, что он лежал на больничной койке, он много думал о Васе и многое понял. Началось это с одного памятного ему разговора.
В лазарете служила сиделкой добрая ворчливая женщина, которую все называли попросту «няня». Она любила и жалела всех воспитанников, особенно маленьких, и всячески старалась скрасить их пребывание в лазарете. У неё всегда можно было выпросить лишнюю порцию компота или послушать интересную историю — сказку либо эпизод из собственной долгой жизни — можно было, наконец, излить ей свои горести и получить в ответ тёплую ласку.
Алёше запрещено было читать, и, видя, что он очень скучает, няня частенько присаживалась к его кровати и начинала один из своих бесконечных рассказов. Однажды она упомянула имя Омельченко.
— А ты разве знаешь его? — живо спросил Алёша.
— Как же, сынок, я всех вас знаю. Этот Васька на рождестве тут лежал, животом маялся... Хороший парнишка! Уж как я его полюбила.
— Расскажи, няня,— тихо попросил Алёша.
— О-хо-хо! Жизнь у него тяжёлая. Сердечко маленькое, а изболелось. Батьки у него нет, убит на войне, мать отчима привела. Да не простого, а директора какого-то, сердитого, важного... Не взлюбил он Васю. Известно, ребёнок и пошалить, и побаловаться любит. От своего и то другой раз терпение потеряешь, а от чужого и подавно. Ну, и пошло... Решил директор его приструнить. А мальчик, вишь, характерный, не даётся. Мне, говорит, за мамку обидно, что она во всём этого директора слушается, и я ему показать хотел... А что показать — так и не объяснил.
Нянька замолчала. Алёша напряжённо ждал продолжения, но вдруг услышал мерное дыхание.
— Няня, ты спишь? — затормошил он её. — Не спи, пожалуйста. Рассказывай дальше.
— А? Что? — встрепенулась старушка.— Не сплю я, касатик. Господь с тобой! Только что и рассказывать?
Разве же выстоит мальчонка супротив хозяина дома, да ещё такого, которому в привычку вошло, что чуть он мигнёт — так все бегут исполнять его волю! Туго пришлось Ваське! Директор его, почитай, каждый день бранил да выговаривал, а потом сюда отвёз. И Вася, конечно, рад был, когда его в училище отдали. Я бы, говорит, иначе всё равно из дому убег. Так-то, касатик Алёшенька! И по сю пору он обиду в сердце носит. Сперва на директора, значит, а потом уж вообще на белый свет. Ну, заболталась с тобой. Спи, спи, Алёша! Тебе побольше спать нужно.
Она ушла, а мальчик долго лежал без сна, вдумываясь в судьбу Васи, во многом напоминавшую его собственную, «Сердечко у него изболелось», — вспоминал он слова няни и твёрдо решил, встретившись вновь с Омельченко, подружиться с ним. «Если с ним по-хорошему, и он другой станет», — думал Алёша.
И вот — всё прахом... Васю исключили.
— Где же он? — тоскливо спросил Алёша.
— С отчимом в гостинице живёт. Того телеграммой вызвали. Каждый день здесь бывает. Злю-у-щий! Он Ваське здорово врежет! Попадёт ему за тебя!
Алёша ничего не ответил.
Директор крупной текстильной фабрики Шукалин прошёл трудную и суровую жизненную школу. Начав военную службу еще в царской армии, он вдосталь натерпелся фельдфебельских зуботычин и поручичьих окриков, и накопленная в эти годы горечь навсегда осталась в нём.
Сам чрезвычайно исполнительный, он требовал безоговорочного послушания от тех, кто, по его мнению, должен был повиноваться ему. На службе это считалось повышенной требовательностью, в семейном быту выливалось в деспотизм — хотя если бы кто-нибудь назвал Шукалина деспотом, директор искренне и глубоко возмутился бы. Детей у него не было. Первая жена его умерла, он долго вдовел, а потом женился на сравнительно молодой, робкой и безответной женщине.
Домашний уклад сложился именно так, как он желал: всё отвечало его привычкам и вкусам, всё делалось по его воле. Единственным осложнением явился мальчик. Своевольный, упрямый, он вносил в дом дух протеста против установленного распорядка.
Неспособный понять детскую психологию, Шукалин все поступки мальчика объяснял неправильной системой воспитания. Сперва он думал, что без труда вымуштрует непокорного ребёнка, но, увидев, что это не так просто, предпочёл избавиться от него.
Известие об исключении Васи ошеломило его: снова придётся вести глухую борьбу с маленьким упрямцем, да ещё кто знает, чего нахватался юнец за зиму в Риге, какие новые источники питают теперь его вольномыслие! К удивлению жены, гнев директора обратился не на мальчика — Шукалин знал, что Васе очень нравится в училище. Во всём происшедшем директор винил только командование училища, рассматривая исключение мальчика как выпад против себя.
В таком настроении он приехал в Ригу и прямо с вокзала отправился в нахимовское училище.
Пороховая башня и учебный корпус РНВМУ (улица Смилшу).
— Капитан первого ранга уехал на совещание, — вежливо сообщил Шукалину дежурный офицер.
— Проводите меня к его заместителю.
— Он уехал вместе с начальником. Если угодно, я вызову офицера-воспитателя.
— Зовите.
Через несколько минут явился Сергей Филимонович.
— Что там за история с моим пасынком? — процедил сквозь зубы Шукалин.—Если мальчик провинился, нужно наказать его, а сразу исключать — это, знаете ли...
— Мы не сразу исключили его,— возразил Щегольков. — Омельченко многократно нарушал дисциплину. В последнее время он разлагающе влиял на воспитанников, В довершение он чуть не искалечил товарища.
— Что же, вы не в состоянии воздействовать на него?
Задавая этот вопрос, директор глядел в сторону. Может быть, ему припомнилась тщетность его собственных усилий.
— Пытались, но не достигли успеха. Беда в том, что прежде чем нам удастся повлиять на него, он окажет тлетворное влияние на многих воспитанников. Поэтому, к сожалению, мы вынуждены были отчислить его.
— По-моему, это преждевременно. Сергей Филимонович пожал плечами. Этот жест вывел Шукалина из себя. Долго сдерживаемое раздражение сразу прорвалось.
— Вы плечами не пожимайте! Я не привык к такой манере разговора.
— Товарищ Шукалин, — проговорил Сергей Филимонович, бледнея, — я не обязан выслушивать от вас подобные замечания. О моём образе действий вы вправе сообщить начальнику училища. Я же ничего не имею добавить к тому, что уже сказал вам, и прошу извинить, но вынужден покинуть вас.
— Что здесь происходит? — послышался спокойный голос вошедшего в этот момент начальника училища. — Если не ошибаюсь, товарищ Шукалин. Рад, что вы прибыли. Прошу ко мне в кабинет. Вы, товарищ Щегольков, свободны.
В кабинете, усевшись друг против друга, Леонид Петрович и Шукалин некоторое время молча курили. Наконец, Шукалин прервал молчание:
— Я просил бы вас, товарищ капитан первого ранга, пересмотреть решение об отчислении мальчика из училища.
— Это невозможно, товарищ Шукалин. Решение принято после всестороннего обсуждения. Нам самим очень трудно признать, что затраченные нами усилия сведены к нулю, что мальчик не станет моряком. Но — что же делать!
— Давайте попробуем ещё разок. Я, со своей стороны, помогу вам. Ведь даже медведей учат танцевать.
— Ваше сравнение неудачно, товарищ Шукалин: мы не дрессировщики. Мы воспитываем подростков, ведём их к определённой цели, но обязательным условием является их собственное стремление к ней. Что же касается вашего любезного предложения посодействовать, то, извините за откровенность, я сомневаюсь в его эффективности. Позволю себе также предостеречь вас от чересчур прямолинейного нажима на мальчика. Это может дать самые нежелательные результаты.
— Значит, это ваше последнее слово? — сказал директор, вставая.
— Увы, да!
— Предупреждаю вас, что я не считаю вопрос исчерпанным. Я обжалую ваши действия в центре.
— Это ваше право...
Они сухо раскланялись.
Через неделю по училищу разнеслась весть, что директор жаловался в
, но получил отказ. После этого он определил Васю в среднюю школу и оставил его в Риге у дальних родственников.
Понемногу шестьдесят второй класс стал забывать Омельченко. Большим авторитетом стал пользоваться Алёша Пантелеев, а так как он к тому же хорошо учился и всячески старался загладить свою провинность, Евстигнеев и Щегольков серьёзно подумывали о том, чтобы назначить его вице-старшиной.
В сумятице дней воспитанникам некогда было долго останавливаться мыслью на прожитом. Будущее влекло их заманчивой перспективой самостоятельности, надеждой на интересную деятельность. Прошлое не имело для стоявших на пороге жизни никакого очарования, к нему относились с налётом снисходительного пренебрежения. Так второклассник относится к первокласснику, видя в нём только незрелого новичка.
О поединке в башне говорили спустя два месяца, как о событии, происшедшем невесть в какое давнее время.
Поэтому, когда Сильвестров однажды вбежал в класс и растерянно сказал: «Ребята! Васька пришёл!» — мальчики сперва не поняли, о ком идёт речь.
— Какой Васька?
— Омельченко!
— Ну? Где?
— Из библиотеки видно. Честное нахимовское! Я зашёл книгу обменять, подошёл к окну, посмотрел на улицу, вдруг вижу — Вася.
— Не врёшь? Айда, бежим туда. Мальчики собрались в библиотеке у окна, обмениваясь вполголоса оживлёнными замечаниями:
— Он! В пальто, в кепочке... И с книгами: верно из школы.
— Где? Где? — наседали задние.
— А вон стоит под деревьями, смотрит на училище. Вот за куст зашёл: наверно, не хочет, чтобы его видели. Эх, Васька, был бы из тебя моряк, что надо!
Омельченко, будто почувствовав, что за ним наблюдают, нахлобучил кепи и быстро зашагал по аллее парка.
Через два дня Васю видели из другого окна. Он так же стоял под деревом, только в ином месте, и пристально смотрел на училище. Вечером в спальне было много разговоров об этом. Большинство осуждало Васю; некоторые удивлялись его поведению и откровенно жалели его. Прислушивавшийся к беседе Сергей Филимонович сказал:
— А меня совершенно не удивляет, что самолюбивый Омельченко ходит теперь вздыхать под окнами училища. Казалось бы, ему живётся приятнее, в школе режим легче, не очень ограничивают его, вероятно, и родственники, у которых он проживает. А он, тем не менее, грустит по тому времени, когда был нахимовцем. Почему? Да потому, что понял теперь, сколько поэзии в нашем суровом трудовом образе жизни, сколько пользы приносит строгий режим нашего училища. Прежде он не уяснял этого и потому не ценил.
— Но если он уйдёт из школы, он ведь тоже будет жалеть? — сказал Гефт.
— Пожалуй... Но я думаю, далеко не так сильно... Здесь он потерял не только школу, но и семью. И потом — мы любим то, во что вложили труд, силы, знания. Тем, что далось нам без усилий, без огорчений, мы не очень дорожим.
Разговор этот произвёл на мальчиков большое впечатление. А днём позже случилось событие, ставшее на некоторое время центром внимания всего училища.
Омельченко подошёл к дежурке и попросил пропустить его к начальнику училища. Дежурный доложил начальнику, тот разрешил впустить мальчика.
Должно быть, Омельченко умышленно выбрал для своего прихода время, когда в классах шли занятия. На пути в кабинет начальника он никого не встретил. Шёл он быстрыми шагами, нервно теребя зажатую в руке кепку и спрятав голову в воротник коричневого куцего пальтеца.
