Простился Отс и ушел. А мастер к пареньку: — Слыхал? Теперь, брат, по-старому нам с тобой нельзя. Отс сдержал слово. Каждую неделю приходил к станку. А когда в этом уже не было необходимости, спросил у паренька и у мастера: — Ну, теперь, может быть, я вам больше не нужен? А на цеховом собрании рассказал рабочим, с каким хорошим примером товарищеской и творческой работы он столкнулся на заводе, посоветовал последовать ему, чтобы ни одного отстающего рабочего в цехе не осталось. О себе он, конечно, ничего не сказал. Такой уж был стиль работы у нашего директора. — ...Чем помочь тебе? — обращается ко мне Отс. — Нужны, Карл Мартович, такие же экземпляры плит, чтобы на них провести эксперименты. — Сколько? — Ну, штуки четыре-пять. — Неточно. Сколько же: четыре или пять? А раз у тебя двойная цифра, то, может быть, хватит и трех? — Нет. Деталь новая, можно ошибиться... — Хорошо, три раза ошибешься, а в четвертый — наверняка.
— Согласен. Давайте четыре плиты. Для верности. Но когда опытным путем идешь, можно бы и не считать плиты, Карл Мартович. Вот я недавно про читал — тысячи опытов делал, пока до цели доходил. Карл Мартович посерьезнел, задумался. — Конечно, Эдисон был великим изобретателем, но то, о чем мы говорим, — не изобретение, а работа. Кстати, всякий путь, даже великий, нам не указ. Теперь мы опираемся на многие технические открытия, которые раньше были загадкой. Значит, мы технически значительно богаче. Понимаешь? Богаче, а значит, и умней. Не то чтобы любой из нас, но все вместе. И потом, главное, мы обязаны торопиться. Ведь даже в наше мирное время революция продолжается, а? Верно? Она продолжается на полях, в наших академиях и вот здесь, у станка... Нет, этот не упустит возможности, чтобы рассеять зародившееся сомнение. Уменьшил же он мне для эксперимента количество плит — значит надо объяснить, почему так сделал. И Карл Мартович вселяет в меня твердую веру в успешное завершение дела. Уходя, крепко пожал руку: — Будет, будет успех, Карасев. Он верил в меня, и от этого я стал вдвое сильнее. Начал отлаживать станок. Делаю первый замер — плохо. Пошел по другому пути — запорол. Брак... Сделал регулирующую развертку со вставными ножами, веду эксперимент на второй плите. Хоть и неудачно вышло, да теперь вижу, в чем ошибка. Иду на ощупь, опытным путем. И уже ясно: близок к цели. Но и времени прошло много, двое суток! В моем распоряжении всего двадцать четыре часа, а я пока «сижу» на третьей плите. Работа, требует большой точности. Надо выдержать все режимы, проверить, отработать приемы. Однако убеждаюсь: еще один опытный образец был бы излишней страховкой. За двое суток не сомкнул глаз ни на минуту. Но надо крепиться и бодрствовать. Наступает самый ответственный период. Когда настроил станок, было уже светло. Взошло солнце. Последнее, что помнил, — как передавал станок новой смене.
. Что было дальше? В девять часов утра Карл Мартович Отс пришел и увидел, как я, усевшись в цехе на колесном скате и прислонившись к чему-то, крепко спал. Наверное, люди знали: будить бесполезно. Отс вызвал машину, «погрузили» меня на заднее сиденье, довезли до дому. Это мне потом рассказывали. Проспал ровно сутки, меня не будили. Помню заметку в нашей цеховой газете. Называлась она «72 часа на трудовой вахте». Заметка кончалась сообщением о том, что меня премировали ценным подарком. Про этот подарок я тоже помню хорошо. Разговор был тогда у меня с Карлом Мартовичем Отсом, пригласил зайти. Встретил приветливо, поблагодарил и вдруг спрашивает: — Чем тебя премировать? Скажешь? Я говорю, видимо, совсем не то, чего ждет Отс. — Дайте мне, если можно, из брака несколько зеркальных стекол, что у нас на трамваи идут. — Что? — удивляется Отс. Смотрит на меня, моргает, потом спрашивает: — Карасев, да ты отоспался ли? — Вполне. — Так зачем тебе, скажи на милость, эти стекла? — Очень нужны. Хочу, Карл Мартович, соорудить себе большой красивый аквариум. Мой совсем маленький, тесный.
— ?.. Да неужто ты рыб разводишь? Не знал такого, не знал. А думал, все о тебе знаю. Видишь, ошибся Отс. Счастливый ты человек, что находишь время возиться с рыбами. Отличный, говорят, отдых. Да? Завидую. А я вот, брат, никак не нахожу времени для отдыха. Люблю лес, да стал уж забывать, какой он. Учиться надо. Нельзя отстать. Все свободное время трачу на технические книги. И без перехода: — Какой же ты хочешь смастерить аквариум? Я говорю. И мы вместе подсчитываем, сколько на него нужно стекла. Отс написал записку, послал: — Иди, получай. Выписал он не брак — целые стекла, новые. Сварил я тогда каркас для аквариума, стекла хорошенько приделал. Получился красивый, большой, сорокаведерный. Море целое... Очень гордился я своим аквариумом. Такого у любителей-натуралистов в Ленинграде ни у кого не было. Разбило его, когда снаряд в 1941 году попал в квартиру. Четверть века спустя дочь и сын мои попросили: заведи аквариум. Занялся, сделаю. Хорошо иметь в доме живой уголок природы. ...Теперь штурмовщина давно стала бранным словом. А в первые пятилетки мы любили штормы и штурмы. Да это и понятно. Штурм — не штурмовщина. В ту пору мы ощущали в них первозданную силу, потому что работать шли, как на приступ — недосыпая ночей, не считаясь со временем. Завоевывали будущее, приближали завтрашний день.
Известный советский поэт написал тогда для нашей газеты хорошие стихи. Он в ту пору работал в ней вместе с . Стихи были такие:
К станку, товарищи! Для нефти, для сырца, Для чугуна — все песни, каждое движенье, Ударный год! И мы свои сердца Объявим на военном положеньи! Высот грядущего полярный круг горит. Счастливый путь! Недалеко осталось. К станку, товарищи! Кто смеет говорить Сегодня про какую-то усталость!
Мы не жалели ни себя, ни времени, своей жизни. Может, и верно это: путь к звездам прокладывать начали те, кто штурмовал в дни Октября и в годы пятилеток.
.
РАЗДУМЬЕ
«Красный путиловец» становился заводом сложного тяжелого машиностроения. Выпускали тракторы и автомобили, мотовозы и тягачи, моторы для комбайнов и турбины. Наши машины можно было встретить в любом уголке необъятной родной страны, по которой широко уже шагала вторая пятилетка. Стоило пройти по цехам, как уже сам собой улавливался ритм новой жизни Советского государства. В Москве задумали строить метро, и вот мы уже делаем подземные комбайны для Московского метрополитена. Строится канал Москва -—Волга, и мы делаем для канала лебедки. Широко развивается сельское хозяйство, и мы выпускаем различные сельскохозяйственные машины. Нас — завод в ту пору стал Кировским — называют заводом-лабораторией. Мы создаем новое и передаем это новое для широкого производства на другие заводы. С Кировского во все концы страны на машиностроительные предприятия уезжают специалисты — рабочие, инженеры, техники. Нам говорили: «Вы школа подготовки кадров».
Расширялся, строился завод, а вокруг него рос, хорошел новый городской район, теснил, сметал старую окраину. Выросли деревья в новом саду имени . Построен Дом культуры, названный именем Ивана Ивановича Газа, нашего славного партийного руководителя, коренного путиловца. Книга о нем, об этом замечательном человеке, его жизни и ярких делах могла бы многому научить нашу молодежь. Но такой книги все пока нету. А жаль!.. Хорошие вести шли в ту пору из деревни. Крепли, наливались силой колхозы. Появилась тогда первая часть романа Михаила Шолохова «Поднятая целина». Героем этого романа, председателем колхоза на Дону, стал балтийский моряк, путиловский рабочий Семен Давыдов. С гордостью прочитал эту замечательную книгу и невольно искал, кто мог послужить прообразом Давыдова? Как дороги мне были его поступки! «Вслушивался» в каждую его фразу, словом, относился к нему не как к вымышленному герою, а как к живому, очень дорогому и любимому мною человеку. Знаю, такое чувство было не только у меня одного. Зачитывались романом все на заводе. Мы полюбили Михаила Александровича Шолохова. Когда десятилетия спустя, в 1961 году, он побывал у нас в гостях, его принимали с сердечной теплотой и душевной радостью, как старого знакомого и дорогого друга.
Нет, мы не могли оставаться неучами. Читали и учились все. Трудно было работать и учиться, но мы старались. Мы наверстывали упущенное и завоевывали новое. Мы просыпались с песней юного , нашего ленинградского земляка:
Не спи, вставай, кудрявая, В цехах звеня, Встает страна со славою Навстречу дня...
А ложились, провожаемые боем Кремлевских курантов. Мы читали газеты и по-хозяйски обсуждали положение в стране и во всем мире. Ненависть к фашизму была столь горяча, что само слово это произносили мы с презрительной брезгливостью и гневом. И все-таки тогда еще не представляли себе, в какую страшную пучину гитлеровцы ввергнут мир. И что замышляют и что уже делают. 1937 год. Как он надвинулся, год тревожных и непонятных неожиданностей?
Для штурмана, старшего лейтенанта Фролова Валерия Фёдоровича, проливная зона, в навигационном плане, особых проблем не представила. На подходе к Корейскому проливу, и в самом проливе, имелись хорошие возможности определять положение ПЛ, используя японские радионавигационные системы, а в проливе нам «путь освещали» маяки – сначала, по левому борту с острова Окиносима, затем, острова Ики. Позже с правого борта открылся маяк на южной оконечности острова Симодзима.
Командир БЧ -1-4 (штурман) старший лейтенант Фролов В.Ф.
Остальную часть Корейского пролива форсировали в светлое время суток экономходом на безопасной глубине, а следующую ночь, как и обычно, в надводном положении. Обогнув с юга, за пределами территориальных вод, корейский остров Чеджудо, мы вошли в , только слегка задев Восточно-Китайское. В установленный срок подводная лодка заняла назначенную «Боевым распоряжением» позицию в центральной части Жёлтого моря.
Это окраинное, полузамкнутое море Тихоокеанского бассейна. Оно омывает северо-восточное побережье Китая, и западные побережья КНДР и Республики Корея. В северо-западной части Жёлтого моря находится Бохайский (Печелийский) залив, отделённый от моря Шаньдунским и Ляодунским полуостровами. На Ляодунском полуострове расположены крупные порты – Далянь (Дальний) и Люйшунь (Порт-Артур). В Жёлтое море впадают крупные реки Хуанхэ, Хайхэ, Ляохэ (Силяохэ), Ялуцзян (Амноккан), Луаньхэ и ещё множество средних и малых, которые несут лёссовые, песочно-глинистые донные отложения и воды сбросов промышленных предприятий. Поэтому и своё название море получило по цвету воды. Прозрачность воды низкая, на северо-востоке она не превышает 10 метров, и только к югу улучшается до 45 метров. Цвет воды меняется от зеленовато-жёлтого на севере до зеленовато-голубого на юге. Температура воды в августе от 24 °C на севере до 28 °C на юге. У дна, на глубине 30-50 м, температура от 6 °C до 7 °C. Грунт – ил, песок. Средняя глубина 40 м, максимальная 106 м. Глубины от побережий к средине бассейна увеличиваются равномерно. На карте начала XX века в западной части прочерчена изобата, близкая к 50-метровой глубине. С востока она тоже далеко отстоит от беговой черты. Подводной лодке, так-таки, «разгуляться» по глубине остаётся мало простора. На таких глубинах (в большинстве 50 – 70 метров) оптимальная глубина погружений должна быть в пределах 30 метров. Низкая прозрачность вод способствует нам в скрытности от обнаружений с воздуха уже на такой глубине погружения.
Масштаб: 1 сажень = 2,16 метра.
А чего это мы туда подались? – возникает законный вопрос. В разведку! – если ответить коротко, или, как деликатно означено в «Боевом распоряжении», – «выявлять деятельность иностранных ВМС». Каждому суверенному государству небезынтересно знать: что же там, вблизи наших территорий, происходит? А агрессивных посягательств на территории государств, расположенных по побережью Жёлтого моря, было всегда предостаточно. Из истории мы помним, что и англичане туда стремились, пытаясь захватить китайские земли, пока в Чемульпо и Дальнем не обосновалась по договору с правительством Китая российская 1-я Тихоокеанская эскадра. А Япония оккупировала весь Корейский полуостров и часть китайских территорий. Мы помним и до сих пор чтим память доблестных, героических подвигов крейсера «Варяг», канонерской лодки «Кореец», броненосца «Император Александр III», миноносца "Стерегущий", погибших моряков 1-й Тихоокеанской эскадры в 1904 году и 2-й Тихоокеанской эскадры, погибших в Цусимском сражении в 1905 году. В честь их подвигов были воздвигнуты известные памятники.
.
в память Гефсиманского борения и святителя Николая Чудотворца («Спа́с-на-Во́дах») – ныне несуществующий православный храм в Санкт-Петербурге на Ново-Адмиралтейском острове. Храм «Спас-на-Водах» был построен в память моряков, погибших в Цусимском сражении. Храм был заложен в конце Английской набережной, невдалеке от верфей, где рождались корабли Русского флота. Место было освящено 19 февраля (4 марта) 1909 года. В советское время храм был уничтожен, якобы из-за того, что мешал расширению Адмиралтейского завода. Сейчас на месте разрушенного храма стоит часовня в память о храме и его содержании. Восстановление рассматривается.
в Никольском саду у Никольского Морского собора в Санкт-Петербурге.
Этим событиям, этим героическим подвигам наших прославленных моряков, офицеры подводной лодки и посвятили лекции в очередных циклах просветительской работы. Но и не только. Вспомнили об итогах 2-й Мировой войны на Дальнем Востоке, изгнании японцев из оккупированных ими территорий, о Корейской войне, которую официально называли как «конфликт между Северной Кореей и Южной Кореей», длившийся с 25 июня 1950 по 27 июля 1953 года. Вспоминали «агрессивные происки милитаристов», в том числе и инцидент с захватом северокорейцами в их территориальных водах американского разведывательного корабля «Пуэбло» – это случилось всего два года назад (в 1968 г.) и было ещё свежо в памяти. Да и бесконечные военные конфликты на внутрикорейской разделительной полосе, по так называемой 35-й параллели, боевые столкновения кораблей противоборствующих сил за обладание сопредельными островами и т.д. С китайской стороны, там было всё тихо и спокойно. В то время мы с ними были ещё «братьями навек», хотя в «хрущёвские» времена отношения были подпорчены, тем не менее, своё оружие и военные технологии им поставляли, они строили по нашим чертежам подводные лодки 613 проекта. Но военная авиация у них была ещё слабой, боевой корабельный состав тоже незначительный. В море они нам никаких помех не оказывали, да и мы к их территориальным водам не приближались. Сколько помню, за всё время патрулирования в Жёлтом море, мы ни разу не обнаружили, ни одного их противолодочного самолёта, и ни одного боевого корабля. 2 – 3 раза отмечали проход транспортных судов в направлении Бохайского залива и обратно. Рейсового пассажирского судоходства не наблюдали. Рыболовных сейнеров, ведущих промысел, было много, но не столько, как в Цусимском проливе. А вот «агрессивные империалисты», те не дремали – бесконечно создавали агрессивные блоки, часто проводили совместные военные учения то с южнокорейцами, то с японцами, в том числе и противолодочные.
. Продолжительное время боевая служба шла размеренно и даже, в какой-то мере, буднично, строго по распорядку дня. Чередовались смены, проводились обязательные корабельные мероприятия, а вечером, после всплытия в надводное положение, непременно удалялся за борт мусор, скопившийся за сутки (в основном, это пищевые отходы), велись ночные зарядки аккумуляторных батарей с пополнением запасов воздуха высокого давления. И непрерывно велось наблюдение всеми доступными средствами за горизонтом, водной, воздушной средой и в радиосетях. Погода нам благоприятствовала, за всё время плавания сколь-нибудь заметных штормов не было, а волнение моря в пределах 3-4 баллов стало настолько обычным, что и не воспринималось. Пища принималась своевременно, старший кок-инструктор старшина 2 статьи Вячеслав Спирин старался вовсю – закуски, первое и второе менялись каждый день, по заранее составленным на неделю меню. Только компот на третье оставался неизменным. Корабельный врач, лейтенант м/с Атанов сам руководил подготовкой недельных меню, сам контролировал ежедневно качество приготовленных блюд. Первым помощником Спирину на камбузе был кок, матрос Холмирзаев Борис, который, после завершения «священнодейств» старшим коком над обедом и ужином, переходил вестовым в офицерскую кают-компанию во втором отсеке. Боря, как его все только и называли, был интересным человеком. Он держался спокойно, несуетливо и деловито. Накрывая стол в кают-компании, постоянно что-то мурлыкал напевно, подобно акыну – что вижу, о том и пою. Боря узбек по национальности. И в общем образовании у него были пробелы, и по-русски говорил плохо, но всегда добродушно откликался. Вот кто-то спрашивает: – Боря, а ты чем занимался в колхозе? – Я пас овец. У нас колхоз – миллионер, у нас много овец. – А ты много зарабатывал? – Много! Я и машину себе купил. – Молодец, Боря! Вот демобилизуешься, приедешь на родину – и за руль! Будешь первым парнем в своём ауле. – Нет, я машину сестре подарил… А себе купил мотоцикл. А вот что вспоминает о Боре его сослуживец – командир отделения торпедных электриков, старшина 1 статьи Леонид Беляев: «…Боря прибыл к нам весной 70-го, плохо понимал по-русски и, я подозреваю, не очень хотел службы подводной. Я был вахтенным электриком 2-го и 4-го отсеков, и в мои обязанности входило обучить молодого кока действиям, входящим в его обязанности, по знанию всей аппаратуры и механизмов отсека. А он никак не хотел запоминать, мне пришлось на все клапана, задвижки, механизмы и приборы («сжигания» водорода, регенерации воздуха и т.д.) вешать таблички с названием. Увидев табличку «БАТАРЕЙНЫЙ АВТОМАТ», наш Боря рассмеялся и говорит: «Товарищ старшина, я знаю автомат, не обманывай!»
. . Весело было с Борей. К походу, за полгода, Боря уже всё знал, хорошо готовил под опекой Славы Спирина и достойно вел себя в походе…» Ранее я отметил, что «боевая служба шла размеренно и спокойно». Это, конечно, так. С питанием всё было в порядке, продуктов было достаточно, приготовленные блюда подавались вовремя, и всё было вкусно – матросы не жаловались. А пресную воду, из-за недостаточного объёма корабельных цистерн под неё, экономили, её хватало только для пищевых целей – на первое, второе блюдо, компот, да на утренний и вечерний чай. Для мытья посуды, для утреннего и вечернего умывания использовали пресную техническую воду, которой перед выходом в море заполнили торпедозаместительную цистерну и цистерну кольцевого зазора торпедных аппаратов 1-го отсека. Но длительная жизнь и деятельность в замкнутом пространстве была не сладкой. С момента выхода подводной лодки из своих территориальных вод, только 1/3 суточного времен, а иногда и меньше, экипаж имел возможность дышать чистым атмосферным воздухом, когда в надводном положении велась зарядка батареи и активно вентилировались отсеки мощными вентиляторами. Остальное время лодка находилась на глубине, дышали невентилируемым отсечным воздухом с повышенным содержанием азота и двуокиси углерода, с примесью окиси углерода, с кислотными испарениями аккумуляторных батарей. К ним прибавлялись «ароматы» камбузного производства и человеческой жизнедеятельности. Благодаря системе регенерации, процентное содержание двуокиси углерода в какой-то мере удавалось снижать, а с остальными примесями приходилось мириться до всплытия.
. Выход личному составу наверх, на мостик, кроме несущих там вахту в надводном положении лодки, был запрещён. Курение разрешили по очереди только в 5-м (дизельном) отсеке при работе дизеля, соблюдая меры противопожарной безопасности. Гальюнами пользовались только внутриотсечными – в 3-м отсеке (центральном посту) и 5 отсеке. Вынос мусора производился только в вечернее всплытие, после продувания главного балласта. Это был своего рода ритуал. Старпом сформировал нештатную бригаду из добровольцев по одному человеку от отсека, которую прозвали «мусорной командой». По команде «приготовить мусор к выбрасыванию» они паковали в негерметичную тару все пищевые отходы, отработанные пластины регенерации, продырявленные консервные банки, отсечный мусор после приборки, добавляли какой-нибудь балласт – ничто не должно было всплыть, всё должно утонуть без следа! Затем, сосредотачивали мусор в центральном посту, и по команде вахтенного офицера, по цепочке, удаляли мусор за борт. От желающих попасть в эту «команду» – не было отбоя, поскольку по завершении, разрешалось перекурить на мостике, а иногда, с разрешения вахтенного офицера, при благоприятных условиях, и посетить по одному надводный гальюн. Леонид Беляев вспоминает: «…я однажды попал в надводный гальюн при волнении моря, и меня там так окатило водой, что был весь мокрый! А вспомнить приятно…» Ещё досаждала высокая температура воздуха в отсеках. В подводном положении, при температуре забортной воды до +28 градусов, в отсеках она доходила до +50, а в 6-м, электромоторном – поднималась и до +60 градусов. Влажность в отсеках достигала 95 процентов. Дышать было трудно, пот заливал тело, формой одежды объявлялись трусы. Вот ещё эпизод из письма Леонида Беляева: «…в 4-м отсеке доходило, наверное, до 50 градусов. Помню склонившегося у камбузной плиты кока, на спине Славы Спирина очень крупные капли пота. Мне кажется, я таких крупных капель больше не видел. Помню, как сам забегал на минутку в 1-й отсек, в котором и прохладнее не на много, обнимешь торпеду прохладную и бегом назад…» У многих матросов на теле появлялись розовые пятна, возникал зуд кожи, и она покрывалась мелкими прыщиками, как у детей «крапивница». В дневное время наш корабельный врач лейтенант м/с Атанов со своим неразлучным помощником химиком-санинструктором старшим матросом Ивановым регулярно обходил отсеки подводной лодки.
Врач, лейтенант м/с Атанов.
У Атанова в руках пакет с тампонами, у Иванова – банка с «зелёнкой» – раствором бриллиантина, осматривают каждого, щедро разрисовывая «пострадавших». Моё, командирское, «рабочее» место в надводном положении, почти всё время, – мостик. В подводном положении – центральный пост, сидя на банкетке у ТАСа. Или лёжа, там же, приставив раскладушку, для, так называемого, «сна», когда, вроде бы, и спишь, и всё слышишь – команды вахтенного офицера, вахтенного механика, доклады вахтенных отсеков, рулевых, акустиков, трюмных и т.д. И не только слышишь, но и воспринимаешь, а иногда и вмешиваешься. «Сон в одно ухо» – как у нас говорят. Я не менее двух раз в сутки произвожу обход отсеков, стараюсь побывать и в ночное, и в дневное время, контролирую несение вахты, беседую с матросами, подбадриваю – большинству из них такое плавание впервые. То же делает и старпом, а замполит в отсеках частый гость, он, ведь, по своим обязанностям «пропагандист, агитатор и вдохновитель» – ему сам… (хотел сказать «Бог») политотдел велел! Да и долг обязывает.
Крепко пожимает мне руку, добродушно трясет, улыбается. — Ну, вот мы с вами и повидались. Я слежу за работой вашей бригады. Знаю, что вы там делаете, да все по бумажкам. А мне захотелось от вас самого услышать, как-то вы там живете. Опять улыбнулся: — Да что это мы стоим? Давайте сядем. Он подходит к небольшому круглому столу, покрытому зеленой скатертью: — Вы, наверное, не успели позавтракать. — Успел, товарищ Орджоникидзе. Еще в вагоне, когда подъезжал к Москве. Григорий Константинович громко смеется: — Понимаю. Подумали: черт его знает, догадается ли нарком накормить? Того и гляди голодным продержит. Сначала в приемной, а потом у себя. Так? — Да нет, так не думал... — Ну ладно, раз сыт, давай делом заниматься. Расскажи-ка про бригаду. Я вынул объемистый доклад свой, разложил его, чтобы удобнее было читать, и начал: — Дорогой товарищ Орджоникидзе!..
— Постой, постой, — перебил он меня удивленно. — Это ты все мне собираешься ? — Ну да, — отвечаю. Снова смеется, звонко, от души: — А вы что ж, на заводе, думаете, у вас нарком неграмотный, что ли? Он и сам читать умеет. И немало читает. Зачем же нам с тобой громкую читку устраивать? Отложи-ка эти бумажки да своими словами и расскажи. Кто же лучше тебя может знать, как вы работаете? Плохое у нас поветрие пошло: люди по писаному читают с трибуны. Так мы наш живой, хороший язык оказениваем. Нет уж, давай говорить по-товарищески, как слово на сердце ляжет. Согласен? — Согласен, товарищ Орджоникидзе! Я же всю дорогу учил, и никак мне это не поддавалось. А наказ строгий дали — гляди, говорили, чтобы лишнее слово какое не вырвалось... Смотрю, Григорий Константинович нахмурился, брови сдвинул. Встал, стал ходить по комнате. Я тоже встал. Думаю: «Что произошло?» — Вы сидите, пожалуйста, товарищ Карасев! Не ваша в том вина. А за откровенность спасибо. И хочу, чтобы вы все поняли. Наверно, те, кто вам так говорил, думают, что у нас две правды должны быть? Одна та, которой вы там, на заводе, живете, а другая для нас, руководителей? Неверно это! Страна не может жить двумя правдами. Вы рабочий, я нарком. И для меня, и для вас должна быть одна правда. Двух правд не бывает. Одна из них тогда ложью становится. Для нашего общества ложь — это яд. Мы не буржуазная страна, где исповедуются две правды. Рядовой рабочий так же должен заботиться о стране, как и нарком. Он должен во всем чувствовать себя хозяином. Я вас хочу спросить: вы разделяете эту точку зрения? — Конечно, товарищ Орджоникидзе. Только я в другом смысле о «лишних словах» сказал. Ребята меня предупредили, чтобы не вырвалось какое грубое слово, знаете, как у нас в цехе иной раз бывает... Серго улыбнулся. Проговорил:
— Это другое дело. Но зачем же, скажи, цех превращать в место, где можно ? Ведь цех, станок — первичная ячейка нашей индустриальной культуры. Что за культура, если ругань стоит? Он вновь садится против меня, спрашивает: — Скажи, если ты ругаешься, это помогает тебе, что ли, искать новое в технике? Я успеваю заметить, что когда в разговоре Серго переходит на «ты», слова становятся мягче, разговор добродушнее. — Только скажи правду. — Да какая же помощь от ругани! Все это от привычки идет. — От привычки... Вот это верно. Но привычка плохая. А раз так, значит, она нам не спутница. В нашем социалистическом цехе должно быть чисто, светло, много воздуху. И надо избавляться от ругани. Она только мешает работать. Уверен, и тебе мешает. — Убедили, товарищ Орджоникидзе. — Вот и хорошо. Ну, я готов тебя слушать. Расскажи, пожалуйста, как это у вас получается, что вы коллективно занимаетесь рационализацией? — Коллективом-то сподручнее. — Почему? — Быстрее. Все мы опытные мастера, любим и знаем технику. Но у каждого человека есть свои наблюдения, свои навыки, свое умение работать... Вот, к примеру, был у нас...
щурит глаза, пристально смотрит на меня, слушает. — Скажу так, — продолжаю, — видим мы неполадки у станка, беремся решить, как устранить их. Ведь недостатки от разных причин бывают. А каждый из нас с определенной стороны «спец». Вместе все потом обсуждаем, отбираем лучшее, наиболее технически совершенное. Получается ладно. Как говорит нам с Кутейниковым Вася Дырочкин: «Ум хорошо, а два с половиной лучше». — Вася Дырочкин, это почему? — смеется Орджоникидзе. — Да это уж так... Вася Дмитриев. Сверловщик он отличный, а буквы в словах пропускает, торопится сказать. Вот мы так его и прозвали. — Отчего же «два с половиной» ума? За половину-то у вас кто идет? — Это он меня, товарищ Орджоникидзе, в отместку в половинки определил. Ростом-то я не вышел, да и специалист я по инструментам, а это самая маленькая часть дела у нас, говорит он, считается. Шутим. Ведь шутка работе помогает. — А бывает, что спорите? — Часто, товарищ Орджоникидзе. Даже очень часто. Со стороны кто посмотрит, скажет собрались три недруга. А мы ведь спорим по правде: если правильный путь находим, сразу на мировую идем. Серго очень подробно расспрашивает, над чем мы работаем, что уже сделали, какая у нас новая техника, как рабочие живут, отдыхают. Он интересуется всем. Я рассказываю, ничего не тая. Он внимательно слушает, порою что-то записывает. Говорю уже минут двадцать. Сказал все, что хотел. И ни разу не заглянул в докладную записку. — Вот видишь, хорошо умеешь говорить. Прямо прирожденный оратор. Все просто и ясно. А читал бы по писаному, все время бы спотыкался. Правда? Вот теперь я знаю о вашей бригаде. Хорошее вы дело затеяли. От души желаю вам успеха. Для рационализаторов и изобретателей огромное у нас будущее. Потом вдруг товарищ Орджоникидзе спрашивает: — Правда ли, что ты увлекаешься спортом?
— Правда, — говорю. — Люблю стрелковый спорт. . Во Всесоюзных стрелковых соревнованиях участвую, даже в заочных международных. — А успехи? — Ничего, неплохие. Призы получала наша команда. — Слышал я, что и в мотоциклетных гонках участвуешь. Правда? — Правда. Давно мотоцикл полюбил. — Это тоже хорошо, — улыбается Серго. — Ну что ж, передавай привет товарищам Кутейникову и Дмитриеву. — Спасибо, товарищ Орджоникидзе. Серго встает, провожает меня. — Да, — говорит он. — Вот еще что хотел спросить тебя. А не зазнаетесь вы, не кичитесь перед товарищами, особенными себя не чувствуете, а? Он спрашивает это вдруг, словно невзначай, но его глаза очень внимательно смотрят на меня. — Да нет, вроде не зазнаемся. У нас и другие все здорово работают. Да к тому же на заводе не дадут зазнаться. Тут же возвратят на землю, — говорю я и невольно краснею. Неужели знает Орджоникидзе про злополучную ту карикатуру и прогул? Но весело смотрят на меня огромные черные глаза Серго. Поди догадайся, знает он или не знает? — То-то же, что не дадут. Это правда. Знаю путиловцев. Был я у вас на заводе в 1917-м, после VI съезда партии. В трудную пору. Отличный народ у вас. Нет, не дадут зазнаться, это ты точно говоришь, — убежденно повторяет Серго. И продолжает: — А зазнаваться нельзя. Никак нельзя. Зазнавшийся человек лишен стремительности, бойкости мысли, становится вялым, даже походка у него словно деревенеет. Если зазнаешься — остановишься. Начнешь топтаться на месте. И пропал. Тогда смерть. Но изобретатель — он ведь всегда собой недоволен, всегда ищет. Революционер по призванию. Верно? Вот так и надо по жизни идти. Передай товарищам: я верю в ваш успех. Он жмет мою руку, и мы прощаемся. Таким он и сохранился в моей памяти — любившим людей, до конца жизни честно выполнявшим свой долг перед народом, славный сын партии Серго Орджоникидзе.
...Уже некоторое время спустя в Ленинграде передали нам вдруг подарки наркома. Товарищам моим, Дмитриеву и Кутейникову, Серго прислал именные часы. Массивные, золотые, с тремя крышками, с выгравированной на них надписью: «За активное участие в строительстве социализма». А мне — новый чудесный .
КАРЛ МАРТОВИЧ ОТС
Год 1936-й... На завод пришел срочный заказ: сделать тягу вагонозамедлителя. Тяжелая и трудоемкая работа. А из Москвы каждый день спрашивают, как продвигается дело. Торопят, требуют. Словом, заказ на контроле. Правда, выполнение его поручено не нашему цеху — четвертому механическому. Но я наладчик технического отдела завода. И главный инженер завода Асатуров, по заданию которого мы работаем, откомандировывает меня туда. Дорогой главный инженер рассказывает, что нужно делать. Работа нелегкая.
. Как наладить ее? На металле, который прислан для изготовления этой дорогой опытной тяги, естественно, экспериментировать нельзя. Малейшая неточность, ошибка — и отвечай перед Москвой. Мое дело сначала наладить станок, а потом строго по присланным чертежам повести работу. Помню, только ушел Асатуров, появился директор Карл Мартович Отс. Он у нас небольшого роста, крепкий, всегда энергичный. — Что думаешь? Все хорошо выйдет? — Повозиться придется, Карл Мартович. — Времени для возни нет, — говорит Отс. — Приказ Москвы такой: через трое суток отгрузить. Ни дня больше. А ты сам знаешь, что такое приказ. Если не выполним, спросят: что же ты, товарищ Отс, разучился работать? Я ведь не могу ответить: это не я, это товарищ Карасев не умеет работать? Ну это, конечно, для тебя не техническая суть проблемы, а, так сказать, моральная. Важно, чтобы мы с тобой уяснили: у нас нет права не выполнить заказ. А раз так, давай думать. Чем тебе помочь? Сколько лет прошло с тех пор, а я, как сейчас, вижу — словно живой стоит передо мной Карл Мартович, круглоголовый, мальчишистый, стальные глаза чудесные. Говорит так, как будто старается, чтобы каждое слово дошло до моего сознания. Старый коммунист и очень умелый агитатор, в прошлом эстонский рабочий, Отс всегда стремился убедить человека в правоте дела, за которое боролся. Может, кто подумает, зачем директору такого крупнейшего в стране предприятия быть агитатором? Не оговорился ли Карасев? Нет, не оговорился. Был Отс настоящим руководителем, хорошо понимал, как ценно и необходимо, чтобы каждый рабочий сознавал: то, что он делает, очень важно. Далеко, широко учил видеть. Недаром любовно и в шутку звали Отса у нас Карл Марксович. Мы уже знали, что был он комиссаром , представителем ВЦИКа был там наш Отс.
У такого не откажешься. Приказывает, а без нажима. Только скажет: «Буду тревожить». Главная угроза у Отса — «Мы поругаемся!» А как умел он доверять людям! «Наука Отса» — у наших инженеров был даже такой термин. Не терпел Отс, чтобы на кого-то сваливали, не разобравшись на месте, шли к начальству. «С начальником цеха говорили? А что ко мне идете?!» Хотел и добивался, чтобы сами решали. И мастеров так учил. Это наш Отс первый диспетчерский пульт в СССР создал. Это Отс напутствовал: «Ругайся, отстаивай до последнего. А свой срок назначил — все. Держись». Все мы на заводе любили нашего Отса и дорожили его советами. Мягкий по характеру, отзывчивый и заботливый, он хорошо знал людей, и не только тех, кто чем-нибудь прославился. Он часто бывал в цехах, разговаривал с рабочими, не отгораживался никогда секретарским частоколом. И был действительно замечательным пропагандистом всего хорошего — пропагандистом по натуре, по характеру, по призванию. Передавать свои идеи другим было для него просто потребностью, вдохновить человека умел редкостно. Помню такой случай. Один молодой парень работал на сложном станке. Долго не мог с ним справиться, мучили поломки, шли бракованные детали. Старался человек, а все не получалось хорошо. Однажды мастер не выдержал: — Да ты, такой-сякой, — говорит, — и станка-то этого не стоишь! Калечишь все подряд! Горе, а не работник. Мастер и не заметил, что его слушает Карл Мартович. Подошел тихо и тянется до плеча высоченного мастера. Вздрогнул тот, резко повернулся и, встретившись лицом к лицу с директором, опешил. — Ругаешь, значит? — спрашивает Отс. — А что же мне его хвалить? — снова закипел мастер. Отс подозвал парнишку, понуро стоявшего около станка. Успокоительно похлопал его по плечу. — И часто ты его ругаешь? — снова спрашивает мастера. — Каждый день. — Подолгу? Мастер не знает, как ответить. Потом со вздохом говорит:
— Иногда с утра до вечера не ... — А что, если бы ты лучше это время потратил на его обучение, на то, чтобы дать толковый совет? Сам бы показывал почаще, как нужно работать. Глядишь, не пришлось бы тратить время на ругань. — Может, и так... — Вот, значит, есть выход, — обрадованно говорит Отс. — Ты так и сделай. А я буду между вами арбитром. Ну, скажем, буду проверять раз в неделю, как идут дела.
на острове Аскольд у нас уже по корме, наш путь пролегает на юг, в Жёлтое море. Наступают вечерние сумерки, а там и ночь.
Подводная лодка С-240 следует из Владивостока в надводном положении под дизелями. «Скрытность – главное оружие подводной лодки», – гласит неписаный закон. Но нам пока не надо ни от кого скрываться – мы в своих территориальных водах. Это пока, а дальше, вне территориальных вод, наш поход в район боевой службы в Жёлтом море должен быть скрытным. Это предполагает – в светлое время суток находиться только в подводном положении, а в тёмное время возможно нахождение на перископной глубине или в надводном положении при зарядках аккумуляторных батарей. При этом, тоже всемерно должна соблюдаться скрытность, непременно следует расходиться с надводными целями на максимальных дистанциях, а обнаружив сигналы самолётных РЛС, немедленно уклоняться срочным погружением на безопасную глубину с последующим маневрированием. В наступающей темноте всё больше отдаляются родные берега, теряют свои очертания хорошо знакомые мысы и сопки. Скоро они скроются с глаз, маяк на Аскольде тоже пошлёт свой прощальный сполох и скроется за горизонтом. Ритмично набегающие на носовую надстройку волны, плавно перетекают на корму, заливая газовыхлопы дизелей, от чего они блаженно «фыркают». Все береговые страсти улеглись, волнения успокоились, наступила привычная походная жизнь, исполнение каждым членом экипажа возложенных корабельным расписанием должностных обязанностей. Вахта несётся по «Готовности № 2, надводная». В наступающей темноте я – командир подводной лодки капитан 2 ранга Калинин – уже продолжительное время стою на мостике под козырьком ограждения боевой рубки, молча всматриваясь в горизонт, прислонившись к тумбе магнитного компаса. У меня за спиной, за штурвалом вертикального руля, матрос Слепков. На левой подножке, у переговорных устройств, вахтенный офицер старший лейтенант Тригорлов. В выгородке ограждения боевой рубки – сигнальщик, старший матрос Боловнёв. Уже закончился ужин, подвахтенным матросам разрешён выход ограниченным количеством наверх для перекура и пользования надводным гальюном. В мыслях всплывают разрозненные эпизоды предшествующих выходу в море дней. Выход на боевую службу был плановым, готовились к нему в бухте Постовая, по месту базирования, строго по графику. Всё шло своим чередом – размеренно, без спешки. Экипаж укомплектован, отплаван, сплочён. Материальная часть исправна, надёжна, но вот с ЗИПом (запасными деталями механизмов и инструментом) – вечная проблема, всегда чего-то не хватает и, что самое обидное, у тыловских служб не выбьешь.
Старпом капитан 3 ранга Филиппов В.О.
Пока под руководством старпома лодка доводилась до соответствующего состояния к несению боевой службы в своей базе, я целую неделю работал в штабе флота во Владивостоке – готовил «Решение командира» на боевую службу, в соответствии с «Боевым распоряжением». Трудиться мне довелось под руководством первого заместителя начальника Оперативного отдела флота контр-адмирала Сперанского Николая Борисовича. Сперанский очень тепло встретил меня, по-отечески заботливо руководил работой, хотя ранее мы ни разу не встречались и, наверное, не виделись. До Совгавани большая часть моей службы прошла во Владивостоке на 19-й БПЛ, а в Совгавань, в 90-ю ОБПЛ, я был переведен на постоянное базирование в сентябре 1968 года. Сперанский же с 1961 года до весны 1968 года командовал 90-й ОБПЛ, знал там «всех и вся», хорошо знал и подводную лодку С-240, и её офицеров. Видимо, этим и объяснялась его доброжелательность. Кстати, у офицеров 90-й ОБПЛ, да и у большинства жителей посёлка Заветы Ильича, в котором проживали семьи офицеров и сверхсрочников, остались о Сперанском очень хорошие воспоминания. Пожалуй, он был один из наиболее успешных и уважаемых военачальников соединения подводных лодок. А на смену ему пришёл капитан 1 ранга Клитный Николай Гаврилович, который и провожал нас на боевую службу.
Николай Борисович Сперанский Николай Гаврилович Клитный. _ Всплывает в моей памяти и такой эпизод. По истечении установленного срока «Решение командира» подготовлено к докладу: на оперативной карте прочерчены все маршруты перехода, установлены скоростной режим движения, контрольные сроки прохода важных рубежей, сроки плановых донесений, обозначены районы и вероятные противодействующие силы и средства в них, и т.д. Командующий ТОФ адмирал Смирнов Николай Иванович в отпуске. Маслов Владимир Петрович – 1-й заместитель командующего (1968- 1974 гг.) – где-то на Камчатке, в командировке. Заслушивать доклад будет начальник штаба флота. В назначенное время Сперанский вводит меня в кабинет начальника штаба флота вице-адмирала Бондаренко. Я чётко представляюсь, с его разрешения развешиваю на стенде в кабинете свою карту, испрашиваю разрешение делать доклад. – А где ваша указка? – возмущается начальник штаба. «Чёрт побери, – сквозит в моей голове обидная мысль. – И никто не подсказал, что потребуется указка. Тут же вот пальцем достаточно дотянуться. Мог бы из Совгавани привезти». – Виноват! – только и вымолвил.
– Вот, возьмите! – Бондаренко вынул из своего кармана какой-то штырёк, растянул его, «штырёк» превратился в телескопическую указку и вручил мне. «Таких устройств в Совгавани я не видел», – отметил я про себя и начал чётко излагать свой доклад. – Ваши действия при обнаружении работы самолётной РЛС! – прервал доклад Бондаренко. – Произвожу срочное погружение, на безопасной глубине … – Что вы тут мне рассказываете? – резко обрывает адмирал. – Вы командуйте! «Что ж ему надо? Вроде бы, ясно излагаю последовательность своих действий, – мысленно проносится в моей голове. – Да я уже 10 лет, как допущен к самостоятельному управлению подводной лодкой, за спиной уже 4 автономки, сколько этих срочных погружений сделал – не счесть… Ах, была не была!» – Стоп дизеля! Срочное погружение! Задраен верхний рубочный люк! Боцман, ныряй на глубину 100 метров! Право на борт!.. – взревел властным «командирским» голосом с нотками металла. – Ну вот! Можете же командовать!? – удовлетворился Бондаренко. И, задав ещё несколько малозначащих вопросов, одобрил «Решение командира». По завершении всех предпоходовых мероприятий, уже после моего доклада «Решения», получил приказ привести ПЛ С-240 в главную базу ТОФ для проверки готовности к боевой службе комиссией штаба флота. В содержании лодки комиссия недостатков не выявила, за некомплект ЗИПа пожурили, но из центральных складов главной базы, по нашим заявкам, под брюзжанье чинов интендантских служб, мы все ЗИПы пополнили! Итак, мы в походе! В 20.00 на вахту заступила очередная смена. В 22.00 по распорядку прошёл вечерний чай, подвахтенные офицеры и матросы устраиваются спать на штатных местах, некоторым уже часа через полтора придется заступать на очередную вахту. Я всё ещё на мостике, мне спешить некуда, моя вахта – все 24 часа суток, и моё спальное место – каюта командира – тоже занято. С нами в поход прикомандирован капитан 2 ранга, который только что прибыл из академии в наше соединение на должность заместителя командира бригады по подготовке командиров. До появления его на бригаде, я с ним не был знаком. Квартиру в посёлке он ещё не получил, семья к новому месту службы тоже пока не приехала. На борту он находится в качестве старшего на походе. Что это за должность, я не знаю – ни в «Корабельном уставе» она не прописана, ни по опыту предыдущей службы не приходилось встречаться. Понятное дело, когда старший начальник прибывает для очередной проверки или обучения: проверил, сделал замечания, научил – и удалился, а ты продолжаешь командовать. А здесь этот начальник всё время при тебе, и непонятно, кто же есть кто? Каюту командира он сразу же присвоил себе, пребывал там большую часть времени по своему усмотрению. Распорядился, чтобы я все свои действия претворял с его разрешения. Сам же подавал себя, как бы помягче выразиться, несколько «барственно». Странное положение.
На лодке во была и вторая каюта – старпома, но я счёл неправомерным её занимать, у старпома нагрузка в море не ниже командирской и ему также требуется своё место отдыха. Кстати, во время очередного заводского ремонта лодки в Совгавани, мне за «эквивалент» в центральном посту, между ТАСом (торпедным автоматом стрельбы) и гирокомпасом, сделали удобное сидение, с которого, обычно, торпедный электрик работал на своём «автомате». Вот это сидение, с приставкой «раскладушки», я и стал использовать в качестве спального места. Уже впоследствии, проходя службу на Балтике, мне довелось быть участником 2-х автономок в Балтийском море и одной в Северной Атлантике в качестве второго командира. Каждый раз я договаривался с основным командиром: командирскую вахту несём поровну, по 12 часов, или – по его усмотрению. К рассвету закончили подзарядку аккумуляторной батареи, пополнили запасы воздуха высокого давления, уточнили положение подводной лодки астрономическим способом и радиопеленгованием, хорошо провентилировали отсеки, батарею и погрузились на безопасную глубину. Затем произвели гидрологический разрез моря промерами температуры забортной воды до рабочей глубины, определили оптимальную глубину погружения, на которой продолжили движение по маршруту экономическим малошумным ходом, тщательно обследуя шумопенгованием водную среду. На подводной лодке установился размеренный распорядок по «Готовности № 2, подводная». В установленные распорядком дня сроки чередовались вахтенные смены, производился приём пищи, велись занятия и тренировки на боевых постах, делались приборки в отсеках.
Ко времени вечерних сумерек готовились к всплытию в надводное положение. Гидроакустиками тщательно обследовался горизонт на предмет обнаружения шумов надводных целей. На перископной глубине горизонт обследовался визуально в перископы, затем подключались радиометристы: к/о старшина 2-й статьи Бабич Владимир, и старший матрос Куликов Анатолий, – выявляли своими поисковыми станциями работу радиолокаторов надводных и воздушных целей, группа ОСНАЗ (радиоразведка) контролировала информационный обмен в радиосетях противолодочных сил. Если первая ночь прошла совершенно спокойной, никто нам не встретился на пути, то во вторую ночь, уже на дальних подступах к Корейскому проливу, стали всё чаще попадаться рыболовные сейнеры. С рассветом мы снова погрузились на заданную глубину. Основной стала задача выявления возможного патрулирования на подходах к проливу, маршрутов дозорных кораблей, их количества, регулярность рейсов. В следующую ночь нам надлежало форсировать Корейский пролив в надводном положении. И это надо было сделать скрытно! Тот день, накануне форсирования пролива, остался памятным ещё тем, что он был целенаправленно посвящён просветительской работе и патриотическому воспитанию членов экипажа. Наша подводная лодка подходила к исторически-памятным и так болезненным для нашей страны местам – Корейскому проливу, где в мае 1905 года произошло знаменитое сражение российской 2-й Тихоокеанской эскадры с японским флотом. Мы подходили к тем местам, где сражались наши предки, где гибли наши офицеры, матросы и корабли, остатки которых, возможно, ещё находились на грунте. Все заботы в этом вопросе легли на моего заместителя по партийно-политическим вопросам капитан-лейтенанта Ващенко Николая Андреевича.
Зам. командира по политчасти капитан-лейтенант Ващенко Н.А.
Подготовку к этому историческому экскурсу инициировал я. Мне ранее, ещё в статусе старпома, доводилось ходить дважды этим маршрутом в ту и другую стороны, и у меня имелся определённый опыт. Поэтому подготовку начали ещё в своей базе – исследовали возможности своей библиотеки и Дома офицеров, обращались в политотдел ВМБ. Но, кроме исторической эпопеи Алексея Силыча Новикова-Прибоя «», других достойных исторических, литературных или наглядных материалов мы не нашли. Вот и стал нашим основным научным руководителем и экскурсоводом по историческим местам.
Ващенко заранее распределил темы рассказов каждому офицеру, и вот они поочерёдно, в свою смену, по корабельной трансляции начали изложение эпизодов прошлых баталий. Я уже не помню конкретно, кто на какую тему рассказывал или зачитывал из книги, но охватили, может, и не во всех деталях, но многое. Вкратце рассказали о политической предпосылке конфликта между Россией и Японией, о формировании 2-й Тихоокеанской эскадры, переходе её с Балтики южным путём на Дальний Восток под командованием вице- адмирала Рожественского Зиновия Петровича, всячески его критиковали, упрекая в «бездарности», как было принято в те времена, и, естественно, замалчивая достоинства. Рассказали об отваге наших моряков, о трудностях ведения морского сражения, о наших боевых успехах в отдельных эпизодах и, естественно, о боевых потерях, в том числе – невозвратных.
.
По нынешним временам, при современных средствах массовой информации и компьютерных возможностях, можно легко, быстро и полно получить нужные исторические документы, справки, описания, фотографии по любому интересующему вопросу, в том числе и по Цусимскому морскому сражению. А тогда, в августе 1970 года, пришлось пользоваться только трудами Новикова-Прибоя. Но личный состав экипажа получил хорошую информацию о той большой героической битве, о доблести российских моряков, самоотверженно сражавшихся за великую Родину, за честь своего Андреевского Военно-Морского флага. Одновременно расширили свои познания о районе плавания и трудностях, которые нам в ближайшие часы придётся преодолевать. В предстоящую ночь мы должны были форсировать Корейский пролив в надводном положении, соблюдая все меры скрытности. На перископную глубину всплыли заблаговременно, сразу после расчётного времени захода солнца, и до наступления вечерних сумерек находились в этом положении. Нам крайне важно было тщательно исследовать не только визуальную обстановку на водной поверхности, но и выявить присутствие и активность работы радиолокационных станций сил ПЛО в зоне Корейского пролива. За время пребывания под перископом, установили: интенсивность судоходства – незначительная, рыболовных судов на близком расстоянии тоже не очень много, сильных и направленных радиолокационных излучений в нашу сторону также не наблюдалось. С наступлением темноты мы всплыли в надводное положение, не включая ходовые огни. Пока продували главный балласт выхлопными газами работающего дизеля с ходом, я и сигнальщик старший матрос Шалимов внимательно озирали водную среду визуально. Нашим взорам предстала дивная панорама – весь горизонт, особенно в юго-западном направлении, в Цусимском проливе, был озарён огнями рыболовных судов, ведущих промысел сайры кошельковыми неводами.
«» Таким же способом ведут лов и наши сейнеры: ночью, на якоре или в дрейфе, опускают «кошельки» на глубину, сильными фонарями и прожекторами освещают водную поверхность у бортов. Сайра устремляется на свет, и когда, по наблюдениям, у борта скапливается большой «косяк», кошельковый невод выбирают на палубу. Пока мы с сигнальщиком озирали горизонт, старпом Филиппов продолжал наблюдение в перископ, радиометристы и гидроакустики контролировали окружающую среду своими техническими средствами. Предстояло пройти самый трудный и самый опасный участок пути. После продувания главного балласта я объявил боевую тревогу. У штурвалов, пультов управления дизелями и станциями главных гребных электродвигателей встали самые опытные и подготовленные специалисты. Впереди по курсу – несчётное количество рыболовных судов, а по своему опыту и данным разведки, я знаю, что японцы в промысловые районы – места скопления своих добывающих судов, непременно направляют 1–2 сторожевых корабля, даже в нашу экономическую зону, где ведут рыбный промысел по лицензии. И вот мы в Корейском проливе!
соединяет Японское и Восточно-Китайское моря. Длина пролива 324 км (175 миль), наименьшая ширина 180 км, наименьшая глубина на фарватере 73 метра. Острова Цусима делят Цусимский пролив, составную часть Корейского пролива, на Восточный и Западный проходы. Мы идём Восточным проходом. Ночь безлунная, тёмная, видимость хорошая, волнение моря в пределах трёх баллов. То, что мы слегка нарушаем МППСС (Международные правила предупреждения столкновения судов) – идём без ходовых огней – только способствует нашей скрытности, меньшая заметность, а если кто и обнаружит нас радиолокатором, то вряд ли опознает в этом скопище сейнеров, да и отражающая площадь корпуса нашей ПЛ весьма незначительная. А вот наши включённые ходовые огни по своему расположению – весьма характерные для опознания подводной лодки. Кстати, мы были не единственными нарушителями МППСС. В этом скопище рыболовов дважды удачно «увернулись» от столкновения с какими-то небольшими рыболовецкими баркасами или катерами, которые были тоже без ходовых огней. В первый раз благодаря бдительности боцмана, мичмана Померанцева, нёсшего сигнальную вахту. Во второй раз, благодаря своевременно обнаруженной опасности старшиной 2 статьи Зеленковым, командиром отделения рулевых-сигнальщиков. Только часа через два, когда разрядилась внешняя обстановка, мы перешли на «Готовность № 2, надводная». За 9 часов тёмного времени ходом 12.5 узлов мы прошли в надводном положении порядка 110 миль (около 210 км), т.е. 2/3 всего пролива. За это время электрики произвели зарядку аккумуляторной батареи, трюмные машинисты пополнили запасы воздуха высокого давления.
Я перелистываю страницы исторического «Отчета». Читаю их, строку за строкой. Да, рабоче-крестьянская власть слов на ветер не бросала. И встают передо мной этапы большого революционного пути, пройденного моим заводом.
Я читаю: «Начало пятилетки встретило нас в старой пушечной . Кустарщина душила нас со всех сторон. Мы имели слабое представление о кондукторах, приспособлениях, допусках, технических условиях. Начала строиться первая литейная конвейерного типа. Шнеки, рольганги, подъемники, формовочные машины — все это было новинкой для нас. Трудно было монтировать, еще труднее — организовать производство. Брак съедал половину продукции. Мы не растерялись и рук перед трудностями не опустили. Мы боролись, как на фронте. Многие из нас ночи напролет проводили в мастерской...» И уже ничего не надо добавлять. Это и моя биография, и моя жизнь, жизнь тысяч краснопутиловцев. Мы отчитываемся честно, добросовестно, шаг за шагом. Да, мы имели 160 разного типа сильно изношенных станков и 200 новых, полученных от лучших фирм Германии, Англии, Америки. Я вспоминаю эти станки, помощь старого мира! И встают передо мной все тревоги и заботы. Сколько пришлось делать своими руками, раскрывая технические тайны, вооружаясь техническими знаниями! Ведь выяснилось же потом, что и сам «Фордзон» был наиболее слабой машиной Форда!.. Мы рапортуем. Мы отчитываемся, что уже осенью 1931 года закончили на ходу перестройку. Завод строился, производство перестраивалось. «За 4 года выросли на территории завода новые корпуса мастерских, из которых каждая по своим размерам и оборудованию — новый завод: турбинная, 2 тракторно-литейных, тракторная кузница, тракторно-механическая и сборочная...» Встают в памяти радиальные цехи, которые смела пятилетка, и словно чувствуешь морозный ветер в здании будущего механосборочного и видишь жаровни и чадящие фитили — «походные» наши «электростанции». Мы победили на фронте пятилетки! «Шаг за шагом, — пишем мы, — отвоевали у американской техники ее твердыни. Вторую нашу литейную мы проектировали... совсем по-иному. Мы сами не заметили, как выросли. Те же работники... делали это так просто и быстро, как будто никогда больше ничем не занимались, как постройкой и пуском новых мастерских».
. Мы отчитываемся в росте профессионального мастерства: «Три четверти рабочего состава нашего завода пришли в цеха и стали за станок только в течение пятилетки. Старым кадрам надо было учиться и учить других...» Технической учебой охвачено 18 885 человек. На обучение рабочих израсходовано 4,5 миллиона рублей. Мы отчитываемся о продвижении рабочих, их судьбах: «Те, кто были рядовыми рабочими в начале пятилетки, теперь мастера и бригадиры. Бывший техник тов. Асатуров стал директором тракторного завода, тов. М.Решетов из мастеров стал начальником блоковой линии. Мастер В.Дийков дошел до начальника участка». Так работают сотни и тысячи рабочих и специалистов. И вот всего одна фраза: «В начале пятилетки у нас было свыше тысячи неграмотных, теперь у нас нет ни одного...» Мы рассказываем и о бытовых условиях на заводе и за стенами завода, рапортуем о той борьбе, которую ведут ударники за чистоту в цехе, за бережный уход за станком. Мы должны отчитаться во всем, мы не имеем права что-то недосказать рабочему классу всех стран, что-то утаить из нашего опыта, что-то забыть на нашем пути. Ведь мы отчитываемся перед всем трудовым миром, перед историей, перед идущими вслед.
. Вот и фотографии — длинные чистые столы столовой, тарелки. Люди за едой обернулись, смотрят в аппарат. Подпись: «Цех питания». Указано: «Сеть столовых и буфетов обслуживает все цехи... Организовано 15 образцовых столовых... Чистота, порядок и уют отвечают выросшим запросам рабочих... Заканчивается постройка гигантской фабрики-кухни». На заводе ассигновано соцстрахом 1,5 миллиона рублей на здравницы, санатории, отдых трудящихся. Мы рапортуем о яслях за счет завода, о школах, о канализации, уничтожившей сточные канавы, отравлявшие воздух, о новых улицах, протянувшихся по прежним болотистым пустырям. А я вспоминаю, как мы «крестили» эти новые улицы, называя необычными, расчудесными для нас именами: «Тракторная», «Турбинная». Но главное в «Отчете» — наш трудовой рапорт. С гордостью мы пишем: «В Америке рабочие дают в смену 210 коленчатых валов. На «Красном путиловце» мы даем в смену 250... Мы побили Америку по изготовлению втулок, корпусов...» Первые наши победы. Дорогие, бесценные. Победы, а не поражения! За три года пятилетки наши ударники внесли 28 тысяч предложений, давших заводу экономию в 16 миллионов рублей...
. Несколько строк... И целые годы работы, волнений, трудов встают в памяти. С самого начала создания Всесоюзного общества изобретателей я член президиума ВОИЗа завода. Сколько пришлось отстаивать и продвигать добрых начинаний, сколько замечательных людей видеть! Да ведь именно на этом поприще свела меня снова судьба с тем сероглазым парнем, первым моим знакомцем на заводе. Он стал заместителем начальника механической мастерской, потом председателем цехкома, членом парткома завода. Живой, честный, работящий, хороший товарищ и принципиальный человек — таким оказался он, сероглазый ярославец Гриша Иванов, Григорий Архипович. Не раз дела изобретателей приходилось решать вместе. Я всматриваюсь в последние страницы «Отчета». Подписали его директор, секретарь парткома, председатель завкома, старые производственники. Узнаю подписи М.Решетова, В.Дийкова, Н.Остахова. В конце книги большая фотография: дети взобрались на решетку сада, прекрасную, старинного литья решетку, перенесенную от Зимнего к нам на Нарвскую заставу. Чудесные, счастливые ребячьи лица. «Кем-то будут они, эти мальчонки?»—думал я тогда в 1933 году. «Они чуть постарше Титова, — говорю я себе сегодня. — И вот кем они стали — учеными, конструкторами, космонавтами...» Пусть трудящиеся всего мира видят, кем мы были и кем стали. Пусть знают! И ничего не боятся.
Имя Пасионарии долгие годы вызывало у «другой Испании» подлинный страх и ненависть, обездоленный люд видел в ней страстного борца за осуществление своих чаяний и надежд.
И через десятилетия, как эхо ушедших годов, как ответ и как великий призыв, прозвучали на XXIII съезде партии слова : — Мы, испанские коммунисты, прошедшие ленинскую школу борьбы, понесшие большие потери, ничего не забыли. А так как мы ничего не забыли, мы любим Советский Союз, как любят мать, как любят Родину. Мы никогда не забываем, что такое Советский Союз, и поэтому мы всегда с вами: не только в хорошую погоду, когда жизнь улыбается, но и в ненастье, когда небо покрывается тучами, когда испытанию на твердость подвергаются убеждения революционных бойцов, коммунистов, ленинцев... — И обращаясь к съезду, к советским коммунистам, она сказала: — Когда вы вернетесь в ваши республики, в ваши области и районы, когда вы разъедетесь по местам, где вы работаете, передайте рабочим, передайте колхозникам, всем советским трудящимся, что мы, испанские коммунисты, как и трудящиеся всех стран, глубоко заинтересованы в успешном выполнении нового пятилетнего плана...
ВСТРЕЧА С СЕРГО
В нашу бригаду рационализаторов за опытом приезжают издалека. Были товарищи из Нижнего, из Ростова-на-Дону, даже с Дальнего Востока. Их интересует, как мы работаем. А мы успешно трудимся уже давно в счет второй пятилетки. Действуем решительно. И стали уже внушительной силой. Невыразимую радость испытывает каждый из нас, понимая, что приносит стране конкретную, ощутимую пользу, чувствует себя непосредственным участником социалистического строительства.
. Пристально, упорно всматриваемся мы в будущее. Он не за горами, этот наш завтрашний день.. И он требует утроить усилия, ведь в наших силах его приблизить. Взят на учет каждый станок: что сделать, чтобы заставить его быстрее работать? Как поднять КПД, производительность? Изучаем станки и инструмент, узнаем их слабости, составляем по каждому планы усовершенствования. Совместное творчество помогает быстрее осуществлять эти планы. И мы еще и еще раз прослеживаем операцию за операцией. Почему, скажем,, червячная шестерня трактора делается вся целиком из бронзы? Необходимо ли это? А может быть, неоправданное расточительство? — Определенно, расточительство, — говорит Кутейников. — А доказать это можете?—требует Василий. И мы доказываем. Единогласно приходим к выводу: ступицы не только можно, но и должно лить из ковкого чугуна. Экономия безусловная, прочность достаточная. Подсчитываем эффект от нашего предложения и не верим себе: экономия в год составляет без малого 2 миллиона рублей.
. Наш завод принадлежит Наркомату тяжелой промышленности. И, счастливые, мы рапортуем наркому Григорию Константиновичу Орджоникидзе о нашем успехе. Тогда же решаем обратиться к нему с просьбой разрешить нашей бригаде рационализаторов носить его имя. Понимаем, сколь почетно такое звание, как ко многому оно нас обязывает, знаем, что Серго внимательный и строгий человек. Но решаем твердо и пишем письмо. Серго сразу же ответил нам всем поименно, ответил согласием. «Только, — писал он, — не гордитесь, что много сделали. Делайте еще больше, еще лучше. Это нужно нашей стране. Передайте привет товарищам». Долго и бережно хранил я потом это письмо, до самой войны. Прошло немного времени. И вдруг на завод поступил вызов. Меня, как руководителя бригады рационализаторов, приглашали к Григорию Константиновичу Орджоникидзе. Нарком интересовался нашей работой. — Смотри в грязь лицом не ударь, — говорили мне товарищи. Кажется, все знаю. Пусть любой спросит, подробно расскажу, что мы сделали у себя в цехе, а тут волнуюсь: ведь надо докладывать Серго Орджоникидзе! Еду и перечитываю тот доклад, что готовили мы вместе с инженерами и дирекцией. Вот диво! Все знаю, а начну читать — сбиваюсь. Уже перед самой Москвой положил я свой доклад в карман, немного успокоился. Как выйдет, так выйдет. Прямо с вокзала, меня ждет машина, еду в наркомат. Красная площадь. Здание, где сейчас помещается ГУМ. Приемная наркома. В огромном кабинете стоит стол, от него тянется другой, продолговатый, видно, для совещаний. На стене портрет Владимира Ильича. Навстречу мне из-за стола поднимается Григорий Константинович: — Здравствуйте, товарищ Карасев!
