Хэльми высвободилась из отцовских объятий и, сказав: «Я позову Лайне!» — исчезла за дверью. — Лайне — ее подруга, они вместе едут в университет в Тарту, — пояснил Август. — А вы помните, — спросил я, — как в Тбилиси, проезжая мимо своего дома, вы давали гудок — это значило: «Хэльми, спокойной ночи»? — О-о, я больше не даю гудков! Я нынче — большая персона, — сообщил Август с нарочито важным видом. — Целый полковник, заместитель начальника службы... Мы тотчас вытянулись перед железнодорожным полковником в положение «смирно», и все трое захохотали. А Хэльми, появившаяся в дверях со своей подругой, никак не могла понять, почему мы смеемся. — Тере-тере! Здравствуйте, дядя Август! — присела Лайне, как школьница. В белом, вышитом синими чайками, платье Лайне напоминала снежную королеву из ТЮЗовского спектакля. Ее нельзя было назвать очень красивой, но у нее был замечательный цвет лица — «кровь с молоком»; вьющиеся светлые волосы, зачесанные назад, открывали маленькие, розовые уши; когда она улыбалась, верхние, очень белые зубы немного выдавались вперед, но это ее не портило; особенно хороши были глаза, синевшие, словно васильки. — Лайне — по-эстонски значит волна, — пояснила Хэльми. — Никита, ты все еще рисуешь? Тогда вы — товарищи. Лайне тоже художница. — Ну, я совсем не художница. Я буду врачом, — возразила Лайне. — И художницей! Пойдемте, я вам покажу! — и Хэльми потащила нас в свою комнату. На стене висело несколько акварелей, изображавших таллинские башни и рыбачьи суда в море. — Хорошо, правда, Никита? — обняла Хэльми подругу. — О, вы не знаете Лайне! Летом она с рыбаками выходит в море, зимой бегает по лесу на лыжах, попробуй ее догони!
— В Тарту не будет моря, — сказала Лайне. — Но зато будут лыжи! Вдруг я увидел на стене свою фотографию — в парадном мундире. — Хэльми! Я тебе не дарил фотографий. — А я утащила у Антонины, — призналась Хэльми, ничуть не смутившись. — Мне хотелось, чтобы ты всегда был со мной, ведь ты — мой спаситель. Я тебе, Лайне, рассказывала — Никита спас меня, когда я тонула в Куре. В ее глазах так и бегали чертенята. — Вы в первый раз в Таллине? — спросила Лайне. — В первый. — Жаль, вы приехали рано. У нас будет певческий праздник. Тысячи певцов съезжаются в Таллин. Поет весь народ! — И даже мы с Лайне и поем, и танцуем — в народных костюмах! — воскликнула Хэльми. — Вы когда уезжаете? — поинтересовалась она.
— Не уезжаем, уходим, — поправил Фрол. — А когда — это знает начальство. Сегодня мы до вечера с вами... — Так что же вам показать? — «Русалку»! — сказал Фрол. — Конечно, «Русалку», — поддержал я. Я от отца слышал о замечательном памятнике русскому броненосцу. — А город? — спросила Хэльми. — И город посмотрим! Только сначала — «Русалку»... — Великолепно, поедем к «Русалке»! — решила она. — Отец, мы уходим, придется тебе поскучать! В переполненном открытом трамвайчике мы быстро добрались до большого тенистого парка; в пруду медленно и важно плавали два белых лебедя. Люди кормили их хлебом. Над головами шумели вековые дубы. — Знаете, кто их сажал? Сам Петр, — поспешила сообщить Хэльми. — Ну, конечно, не все дубы он сажал, и другие сажали, — добавила она, заметив, что Фрол усмехнулся, — но если не веришь, Фрол, я тебе покажу его домик, он жил здесь, в Кадриорге; он любил Таллин; ходил на море, смотрел, как строят по его приказанию гавань... И, знаешь, в его домике все сохранилось, как было: и кровать, и шкафы, и посуда... Только гитлеровцы бюст Петра с собой утащили. А это — , здесь музей, — показала она на красивое белое здание за высокой чугунной решеткой.
В конце широкой аллеи среди дубов, кленов и зеленых лужаек синело море. — А вот и «Русалка»! — воскликнули девушки. На выложенной из камня картушке компаса возвышалась розовая скала. Черный бронзовый ангел, подняв крест, указывал на море. Гранитная лестница вела к бронзовому барельефу, на котором был изображен броненосец «Русалка», боровшийся со штормом. Надпись поясняла: «Русалка» в день гибели». Памятник окружали невысокие столбики, соединенные якорными цепями; на каждом столбике, на чугунной доске блестящими медными буквами были увековечены имена и фамилии матросов — второй и первой статьи, комендоров и баталеров... Белый как лунь старик в потертом флотском бушлате поднялся со скамьи под сиренью и подошел к нам, постукивая палкой о камни. — Вы в первый раз тут, сынки? — Да, в первый, папаша. — Памятник народ на кровные денежки ставил. По всей Руси собирали. Матросы отдавали последние гроши... «Русалка» шла в Гельсингфорс, ее захватил в море шторм, и она пропала со всем экипажем. Долгое время ходили легенды: говорили, что сам черт утащил корабль в преисподнюю; через много лет броненосец нашли на дне моря. Читали, что тут написано? — протянул старый матрос к скале палку. — «Россияне не забывают своих мучеников-героев». И, как видите, вся команда поименована, от командира до кока... — А в сорок первом году, — продолжал старый матрос, — вот тут, возле самой «Русалки» ленинградцы-курсанты оборону держали. Много их полегло, моряков, царствие им небесное... — Наши, — сказал тихо Фрол. — Храбрые были ребята... Вот здесь повсюду кровь была на камнях... И старик снял изношенную матросскую фуражку...
* * *
Черные валуны, как моржи, лежали на прозрачной поверхности бухты. Мы дошли берегом до яхт-клуба. — Хотите, мы вас покатаем на яхте? — спросила Хэльми. Вот это здорово! Нас, моряков, девчонки покатают на яхте! — Ну что ж, катайте, — согласился снисходительно Фрол, с презрением взглянув на лакированное суденышко. Хэльми и Лайне ловко и уверенно подняли паруса. Фрол собирался вдоволь посмеяться; но, к его удивлению, девушки отлично ходили под парусами по ветру и против ветра и делали повороты. Мы ушли довольно далеко. Яхта скользила по сверкающей глади моря, волосы девушек и наши ленточки развевались. — Видал? Мы ведь морячки, особенно Лайне! Ее отец — капитан порта! — похвастала Хэльми. Наконец, девушки попросили доставить их к берегу. Фрол только этого и ждал. Он решил показать им «высший класс». — Кит, — подмигнул он мне. — Прокатим-ка их с ветерком! И мы показали такой класс хождения под парусами, что у меня даже дух захватило и начало гудеть в голове. Другие девушки умоляли бы высадить их поскорее на сушу, но наши морячки были в полном восторге. Наконец, Фрол опытной рукой направил острый нос яхты в узкое русло речки, развернулся, спустил паруса, и мы ошвартовались у причала. — Браво! — воскликнула Хэльми. — Вот что значит ходить под парусами с настоящими моряками! — Но и вы хоть куда морячки, — галантно расшаркался Фрол. — Неужели? — воскликнула польщенная Хэльми. Она знала, что Фрол скуп на похвалы.
— А теперь едем в город! Автобус привез нас на площадь Победы; мы поднялись на Вышгород, в средневековые улицы, узкие, со старинными домами и фонарями, зашли посмотреть на гробницу Крузенштерна; над мраморной гробницей склонялись полуистлевшие, изорванные знамена и флаги, которые развевались на кораблях Крузенштерна во всех частях света... Потом мы прошли к высокой и толстой башне: в стену были влеплены ядра... — Ну и войны же были! — усмехнулся Фрол. — Сейчас дать по этой башне прямой наводкой — ничего не останется! — Ой-ой-ой, не надо! — схватила Фрола за руку Хэльми, — мы очень любим старушку! По древней лестнице со стертыми каменными ступенями, минуя тяжелые чугунные ворота с кольцом, мы спустились в центр города. На лужайке, под каменной стеной, совсем как живая, пугливо озиралась бронзовая лань. К. ее ногам стекал по камням искрящийся водопад. Хэльми провела нас к старой ратуше и показала железный ошейник и цепи в стене, которыми когда-то приковывали преступников. Потом мы прошли по улице Пикк до Морских ворот, где увидели приземистую круглую башню «Толстая Маргарита». Здесь был музей, во время войны превращенный гитлеровцами в тюрьму. В подземельях тогда томились советские люди... Мы долго бродили по городу. На площади под кленами ребятишки кормили голубей хлебом. Мы тоже купили булки — и голуби клевали из рук, садились нам на плечи. Они были ручными. Потом мы сидели в сквере, где было много цветов, и вода из пасти морского чудовища стекала в чашу.
— А вы знаете, что сквер разбит на развалинах? — спросила нас Хэльми. — Мы разбирали камни и привозили землю. Мы хотим, чтобы у нас не осталось следов войны... Ты знаешь, Никита, мы сидим на том самом месте, где до войны стоял наш дом... Да, здесь жило много людей, бомбы разрушили их жилища. Теперь за сквером белели новые здания, построенные за последние два-три года. — Пока мы находились в Тбилиси, — говорила Хэльми, — Лайне со своим отцом скрывалась в лесу. Расскажи, Лайне! Ее отец, Юхан Саар, капитан торгового судна, которое потопили фашисты, защищал Таллин, а потом ушел в партизаны. Он взял с собой Лайне. Раз в лесу она встретила голодного, облинявшего волка. Он стоял на снегу и щелкал зубами, и глаза у него светились, как два карманных фонарика! И волк почему-то не тронул девочку, повернулся и ушел в лес, махнув облезлым хвостом. Было так тихо, что слышалось, как падает сорвавшийся с ветки снег... — Когда-нибудь — не теперь, после, — я напишу то, что запомнилось навсегда: лес, землянка, костер, часовой у сосны — и снег до самого моря... — сказала задумчиво девушка. Начинало темнеть. Мы возвращались по кривой, узкой улице; дома словно держали на вытянутой руке старинные керосино-калильные фонари. Эти фонари сохраняются, хотя город давно залит электрическим светом. Хэльми отперла своим ключом парадную дверь; темная лестница сразу же осветилась. — Ты, Фрол, проводи Лайне и подожди Никиту внизу, — предложила Хэльми. Я пожал руку девушки, выразившей надежду, что мы еще встретимся, и поднялся за Хэльми на третий этаж. — Завтра утром зайдешь? — спросила она. — Нет. Мы уйдем на рассвете. — Когда же я увижу тебя? — Не знаю, — ответил я с сожалением.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Юра Пацкин окончил мед и по распределению получил назначение на Северный Кавказ в станицу Зеленчук, куда и прибыл вместе с женой, также врачом, на постоянное место жительства и работы. Жизнь в станице у Юры сложилась почти так, как описывает Булгаков жизнь и работу сельского врача. Народ шёл к доктору на приём с корзинками яиц, утками, гусями, сметаной и прочими продуктами, и Юра с Адой жили как колобки в масле. Однако скоро эта сытная жизнь наскучила, захотелось Аде чего–то «большого и чистого», а слонов и бани в Зеленчуке не водилось. В момент такой ностальгии, военкомат предложил Юре послужить отечеству в качестве корабельного врача. Чета Пацкиных решила рискнуть и оказалась в городе Балтийске, а Юра старшим лейтенантом, дивизионным врачом. Поскольку он кончил мед, а не военмед, то гражданские привычки сохранились, что начальство не беспокоило т.к. дело он своё знал и хлопот не доставлял, однако штабные над Юрой изредка незло подшучивали. В декабре месяце почти весь штаб дивизиона был включён в состав госкомиссии по приёмке корабля от промышленности в состав ВМФ. Юра тоже попал в эту комиссию. Корабль возвратился из очередного испытательного выхода на сдаточную базу. Госкомиссия жила в гостинице на берегу, и покончив с разбором выхода, офицеры гурьбой направились от места швартовки к проходной сдаточной базы. На половине дороги до КПП был , по зимнему времени в надолбах из замерзшей мочи и, конечно, с разбитой лампочкой. Юре и связисту приспичило посетить это заведение, и Юра впереди, руки в карманах шинели (холодно, ветер, перчатки потерял), а связист за ним, переступают порог. Юра поскальзывается и с руками в карманах, носом вперёд въезжает в сортир в положении лёжа. Связист останавливается и громким голосом командует: «Джек! След!»
Пистолет на флоте.
Пистолет на боевом корабле - скорее дань традиции, чем необходимое оружие. Если на берегу командир может послать вперёд своих подчинённых, оставаясь в относительном в тылу, то на корабле все в равных условиях. Скорее командир больше подвержен риску. Если есть возможность, противник нанесёт удар по ГКП. Кобура пистолета носится на правом боку. С поясного ремня на двух подвесках, где-то в районе правой ляжки, болтается кобура с оружием. Чтобы достать пистолет из кобуры, надо перегнуться вправо, поймать ремешок застёжки, расстегнуть её и только потом схватиться за рукоятку пистолета. Для человека не тренированного это сплошная суета. На общевойсковой кафедре, в училище, был примечательный подполковник, по фамилии Кульченко. Он прошёл войну и стрелковым оружием владел превосходно. Так из автомата «Калашникова» он на дистанции 200 метров, расстреляв магазин одной очередью, загонял в мишень двадцать пуль. Из всех известных мне людей только Кульченко мог в десятые доли секунды извлечь пистолет из кобуры, снять его с предохранителя, навести и сделать выстрел. Прицельный выстрел, с поражением мишени. Ещё Кульченко знаменит был своими усами и умением безукоризненно печатать строевой шаг. По этой причине он на всех парадах возглавлял знамённую группу. Каждый ус у него имел форму стрелки часов. Иногда он придавал кончикам усов вид спирали баланса маятника. В повседневной жизни флота пистолетом вооружается дежурный по кораблю или дивизиону кораблей, а так же офицеры в патруле. Кто-то из московских адмиралов однажды вынужден был опоясаться снаряжением с пистолетом. Видимо, по причине большого живота, удобнее ему было нацепить ремень поверх тужурки. И пошло на флоты указание надевать снаряжение с пистолетом поверх кителя или тужурки. Возможно, адмирал был за сохранение традиций, усмотрев на старых фото флотских офицеров. Только тогда офицеры носили сюртуки, по нашим понятиям, полупальто, к тому же в талию. А китель и тужурка не приталиваются. И начали лейтенанты, старшие лейтенанты, и капитан-лейтенанты, на дежурстве изображать балерин в пачках. Ибо служба у младших офицеров такая, что живот никак не нарастишь.
О дежурном офицере на флоте ходил стишок, часть которого звучит так:
Не для смеха, не для шутки, назначается на сутки не какой-нибудь там хер, а дежурный офицер. Он подстрижен и побрит, к попе пистолет пришит. Как придёт, какой начальник, прокричит во весь оральник, что в отсутствие его, не случилось ничего. Вдруг, откуда ни возьмись, появился ………..и.т.д.
Спорили с качкой пока немногие. Пел Игнат, пел Пылаев, пел Зубов, пел и я, хотя меня порядком мутило. Фрол втащил отдышавшегося на ветру Кукушкина, свалил его на койку и, с уважением взглянув на Глухова, включился в хор:
Там, за далью непогоды, Есть блаженная страна: Не темнеют неба своды, Не проходит тишина...
Одна за другой с коек поднимались помятые фигуры.
Но туда выносят волны Только сильного душой! Смело, братья! Бурей полный, Прям и крепок парус мой.
— А ну-ка, сильные душой, прибрать за собой! — скомандовал Фрол так бодро и весело, что многие новички слезли с коек и взялись за швабры и тряпки. — На воздух, на ветерок! — скомандовал Глухов. — Там будет легче! И укачавшиеся один за другим потянулись к трапу.
* * *
К вечеру в кубрик вошел Вершинин. Корабль перестало раскачивать, но кое-кому все же было не по себе. Кузин отвратительно хныкал, Кукушкин слезливо вопрошал, нельзя ли избрать такую специальность, чтобы плавать поменьше. Его тут же подняли на смех, но Вершинин разъяснил, что можно пойти на кораблестроительный факультет. — Я пойду! — откликнулся тотчас же из дальнего угла укачавшийся Волков. — Но это не выход из положения, — отрезвил его Вершинин. — Многие моряки укачиваются, но умеют не распускаться и всю жизнь служат на флоте. Я укачивался, а теперь не обращаю внимания на качку. Моряк должен стремиться стать человеком сильной воли. — Товарищ капитан второго ранга! — заявил решительно Митя. — Я никуда не пойду из училища. — Молодец! — одобрил Игнат. — Вот это по-флотски! — восхищенно произнес Фрол. — А то — «мамочка, выворачивает» или «как бы форму надеть, да поменьше плавать!» Слушать вас тошно! — Вы знаете, Рындин, — сказал мне вечером на палубе Глухов, — начальник, который думает, что, повышая голос, крича, руководит, глубоко ошибается. Он этим доказывает, что не уверен в себе, в своих силах... Я понял: Глухов слышал, как я «перевоспитывал» Платона! — Да, и вот еще что. Старшина утешал укачавшихся: «похороним, говорит, в море». Не сказал бы я, что подобное утешение может повысить политико-моральное состояние курсанта. Разъясните Живцову, он ведь, кажется, прислушивается к вашим словам? Глухов ушел по ярко освещенному коридору в кают-компанию.
* * *
На другое утро — непогоды как не ... Канлодка резала синюю, спокойную, словно в пруду, воду. Курсанты, высыпав на бак, грелись на солнце. Лишь трое — четверо все еще с опаской поглядывали за борт. Остальные повеселели, забыли вчерашние муки и страхи и даже подшучивали друг над другом. На баке слушали Зубова. Зубов не «травил», как Фрол, не приукрашивал действительности. Он рассказывал, как ходил на Ханко. — Вот и память о Ханко осталась... — достал он из потрепанного бумажника пожелтевшую, вчетверо сложенную листовку, — письмо москвичей защитникам Ханко. «Пройдут десятилетия, века пройдут, — прочел он, — а человечество не забудет, как горстка храбрецов, патриотов земли советской, ни на шаг не отступая перед многочисленным и вооруженным до зубов врагом, под непрерывным шквалом артиллерийского и минометного огня, презирая смерть, во имя победы, являла пример невиданного героизма и отваги...». Еще бы! Сто шестьдесят четыре дня в дыму и в огне... Мы это письмо на Ханко доставили... — Ну, а после? — А когда перешли в наступление, — продолжал Зубов, — для каждого десанта приходилось фарватер протраливать. Вот мы и тралили, туда-сюда, взад-вперед море утюжили, сначала под Выборгом, после здесь вот, под Таллином, потом — под Либавой, под Клайпедой, под Пиллау войну закончили... — Когда окончишь училище, ты вернешься на тральщики? — спросил Борис. — Только на тральщики! — Но ведь на них и без войны подрываются! — Бывает, но редко. Я, как видишь, шесть лет по минным полям ходил, а живой... — И не страшно было? — спросил Бубенцов. — Первый год — страшно, а после — привык.
— А за что ты награжден орденом? — спросил Фрол. — За выполнение заданий командования. — А подробнее? — А чего же — подробнее? Этим все сказано. Он подошел к фальшборту. — Глядите-ка, товарищи, Таллин! — Где? — Прямо по курсу. Видите шпиль? Высоко на горе мы увидели остроконечный шпиль, а под ним — дымящие трубы, башни, дома с покатыми крышами... Во время войны Гитлер собирался захватить Древний город коротким штурмом и идти дальше, на Ленинград, но он просчитался. Моряки и солдаты надолго задержали у ворот города гитлеровские войска. — «Ловкий» твой тоже Таллин оборонял? — спросил Пылаева Зубов. — Да. Мы с рейда из орудий били по гитлеровцам. А потом многие моряки сошли с кораблей. — Ты тоже сошел? — И я...
— На каком направлении воевали? — спросил Пылаева Глухов. — На нарвском. Вот здесь, на берегу, где песок и домики, — показал Пылаев. — Курсантов наших там видели? — Еще бы! Нашим отрядом курсанты командовали, Белов и Никитин. Девять часов подряд отражали атаки. Никитин бил прямой наводкой из пушки. Его ранило в руку и в обе ноги, но он боевого поста не покинул... А еще был курсант — Шульга по фамилии; его самого в ногу ранило, но он вынес тяжело раненого товарища. Орден получил за то, что товарища выручил и винтовки принес... А потом в парке Кадриорг мы долго держались, пока не получили приказ отходить...
* * *
По вершине зеленого холма Вышгорода тянулась серая каменная стена; алый флаг колыхался на круглой башне с зубцами, эстонцы ее зовут «Длинным Германом». У подножия крепости был разбит сад, а в забытых крепостных рвах ржавела вода. Удивительно был красив этот старинный город, действительно «похожий на сказку». Его домам было по двести, по триста лет. Почти на каждом можно было увидеть дощечку: «Охраняется. XV век», «Охраняется. XVI век». И все это — стены, ворота, рвы и дома — было так похоже на театральную декорацию, что когда мы с Фролом вышли на площадь и увидели средневековую ратушу с башней, мне показалось, что сейчас заиграет оркестр и вокруг нас закружатся пары в вальсе из «Фауста». — Знаешь, Кит, разыщем ту маленькую, рыженькую, — предложил Фрол. — Помнишь, эта болтушка прожужжала нам про свой Таллин все уши? Уж она-то, поди, на «ты» с каждой башней. Антонина дала тебе ее ?
— Вот он. Улица называется Тарту-манте, а дом... Нашли Тарту-манте, нашли и большой серый дом с широкими окнами. Подъезд был закрыт. Возле кнопки звонка я увидел фамилию Хэльми: «Рауд». Я позвонил, по лестнице кто-то сбежал, замок щелкнул, дверь отворилась. Круглолицая и розовощекая девушка с пышными волосами цвета червонного золота удивленно спросила: — Вам кого нужно? — Мы хотели бы видеть... маленькую Хэльми. Хэльми Рауд, — нерешительно сказал я. — Хэльми? Маленькую, вы говорите? Позвольте, позвольте... — Девушка прищурилась и вдруг принялась звонко и заразительно хохотать. — Ну, говорите скорее, какую вам Хэльми? Такую? — она показала на метр от пола. — Или такую? — подняла повыше ладонь. — Или, может быть, такую, как я? Здравствуй, Фрол! Здравствуй, Никита! Идемте, идемте, отец как раз дома! — Ну и выросла! — опешил Фрол. — Ну и большая ты стала! Поднимаясь по лестнице, Хэльми все время болтала: «Ты помнишь, Фрол, я тебе говорила, что наш дом разбомбило, а ты успокаивал: «построят новый, еще лучше старого»? Так и вышло: наш дом построили после войны, и у нас теперь — новая квартира! Ну, входите, входите!» Хэльми растормошила отца, читавшего в столовой газету. Август стал нас расспрашивать о Мирабе, Стэлле и Антонине. — Так, говорите, выросла? — притянул он к себе дочку. — О, вы с ней не шутите, будущий врач! Поступила в Тартусский университет. Ездила в Москву на . Выступала на стадионе «Динамо». И не увидела бы она ни Москвы, ни университета, если бы ты, Никита, не вытащил ее тогда из Куры...
— Ну, что вы! Не было бы нас под рукой, ее вытащили бы другие. — Теперь тащить ее было бы нелегко, а? — засмеялся Август, хлопая дочь по плечу. — А где Олег? — Он в инженерном училище. — О, инженер! А на скрипке играет? — Еще бы! В консерватории учится. Его по вечерам отпускают к профессору.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
В опубликованной есть письмо Черчилля, в котором он благодарит Сталина за переданную в руки англичан немецкую самонаводящуюся торпеду. Англичане разобрались в устройстве торпеды и своевременно придумали, как нейтрализовать её действие и избежать больших потерь кораблей и судов в конвоях идущих через Атлантический океан.
Было лето 1944-го года. 30 июля, в Финском заливе у пролива Бьёркёзунд находился в дозоре малый охотник МО-103, которым командовал старший лейтенант А.П.Коленко. Погода полный штиль, солнышко светит, тепло, рыбка ловится, что ещё надо? Эту благодать нарушил командир немецкой подводной лодки, выпустив по охотнику торпеду. Попасть в МО у него не получилось, но себя он демаскировал, и командир охотника атаковал его глубинными бомбами. Атака получилась удачной и лодка с повреждениями корпуса легла на грунт. Надо отметить, что гросс-адмирал Карл Денниц, в своих мемуарах пишет, что он отдавал приказание командирам немецких подводных лодок при стрельбе по малым надводным целям производить установку глубины хода торпеды не менее трёх метров. Можно допустить, что здесь была знаменитая немецкая педантичность. По морскому охотнику с осадкой примерно метр двадцать, командир подводной лодки выпустил торпеду, которая пошла на глубине три метра. Даже если торпеда была с магнитным взрывателем, она могла не сработать под деревянным катером. Через некоторое время на поверхность моря поднялся огромный воздушный пузырь, и выскочили матрасы подушки, затем шесть немецких подводников из команды лодки, как оказалось из расчета центрального отсека, среди них командир лодки. Конечно, их подобрали и доставили в Кронштадт. В Кронштадте командира немецкой лодки привели на допрос к командиру ВМБ, и адмирал задал немцу вопрос, зачем он атаковал такую незначительную цель как охотник и тем самым обозначил своё место, не выполнил задание, да и торпеда стоит почти столько, сколько МО. Командир немецкой подводной лодки рассказал, что когда он поднял перископ, то обомлел – на дистанции стрельбы в перископе разворачивалась идеалистическая картинка. Сигнальщик в одних трусах прогуливался по мостику, часть команды загорала на палубе, часть ловила рыбу. Не хватало только гармошки и баб в сарафанах или без них. Душа военного моряка, приученного к дисциплине и порядку, не выдержала такого наглого попрания корабельного устава, и желание наказать взяло верх над доводами разума. Лодка была потоплена на небольшой глубине, её обследовали, подняли и в боекомплекте обнаружили самонаводящиеся торпеды. Одну из них передали англичанам, за что Черчилль и благодарил Сталина.
(О вероятности изложенной здесь версии говорят факты. Из современной литературы известно о неприятностях, преследующих командира МО-103 в дальнейшем. За потопленную ПЛ он не был награжден.)
Прощание черноморцев.
Новейший морской тральщик, предназначенный для Черноморского флота, после сдачи его заводом ВМФ, был временно приписан к дивизиону аналогичных тральщиков в ВМБ Балтийск. Переход к месту постоянного базирования экипаж корабля, по планам главного штаба ВМФ, должен был совместить с боевой службой в Средиземном море. По этой причине штабу дивизиона было дано указание в кратчайшее время довести корабль до кондиции, т.е. отработать с кораблём ряд курсовых задач, обеспечивающих выполнение кораблём задач боевой службы. Команда корабля давно скучала по Севастополю, штабу дивизиона нужно было выполнить поставленную задачу, и по этой причине подготовка корабля проходила очень интенсивно. Специалисты штаба буквально не слезали с корабля, помогая отрабатывать задачи. Наконец наступил день, когда корабль уходил из Балтийска на боевую службу, а затем домой в Севастополь. Швартовы отданы, офицеры на пирсе взяли под козырёк, корабль начал набирать ход. Как только он поравнялся со штабом ОВРа, на корабле включили трансляцию на верхнюю палубу, (что в ВМБ запрещается) и из динамиков понеслось: «Остров невезения в океане есть, весь покрытый зеленью, абсолютно весь…….». Все поняли, что в понимании черноморцев, Балтийск это тот самый .
«Десна», набирая ход, вышла на середину реки. Когда проходили Кронштадт, все окружили Вершинина. Он рассказывал: — Я пришел на флот с первым комсомольским набором, в двадцать втором году. Из Крюковских казарм мы пришли в Кронштадт. Паек у нас был тогда скудный, обмундирование из грубой парусины, обслуживали мы себя сами — кололи, возили дрова, топили печи, прибирали мусор, варили пищу. В Кронштадте было корабельное кладбище. Мы бродили по трюмам брошенных кораблей, собирали бачки, черпаки, все, что могло пригодиться в хозяйстве... Наш учебный корабль с бездействующими машинами был разрушен и загрязнен, — продолжал Вершинин. — Мы своими руками очищали трюмы. Семидесятилетний боцман учил нас обивать ржавчину с корабельной обшивки. Мы не боялись труда, не боялись испачкать руки... А какой радостью было выйти в первый раз в море на своими руками восстановленном корабле и, наконец, попасть в школу специалистов, в машинную, электроминную. Большую жизненную школу на флоте прошло мое поколение прежде, чем попало в наше училище... Я вспомнил рассказ Вадима Платоновича о Вершинине и, попросив разрешения, задал ему вопрос: — Как вы ходили подо льдом? — Ну, это было значительно позже, во время финской кампании, — охотно ответил Вершинин. — Тогда я уже был офицером, командовал лодкой. Мы шли к берегам врага. Лодка двигалась ощупью, ползла на стальном брюхе по грунту. Нащупав проход, она очутилась за противолодочной сетью.
Всплыли во вражеской гавани. Потопили транспорт. Сторожевые катера забросали нас глубинными бомбами. Одна разорвалась так близко, что люди почти оглохли. Нас выслушивали гидрофонами. Мы сутки лежали на грунте. Когда мы всплыли, сторожевиков не было. Но путь нам преграждал лед. Что оставалось делать? Выход оставался один: нырнуть. И мы нырнули. Шли несколько часов, медленно, ощупью, через минное поле. Когда прошли его — попытались всплыть. Да не вышло: над нами был лед. Лодка опять погрузилась, долго шла под водой. Опять попытались подняться и снова ткнулись рубкой в толстую ледяную крышу... Люди начали задыхаться. А я, скрепя сердце, повел лодку обратно. Решил во что бы то ни стало спасти людей. Наконец, дал команду всплывать. Думалось: если опять ударимся — что тогда? Значит, конец? А лодка поднималась все выше и выше; удара не было! Я выдвинул перископ. Удача! Мы угодили в полынью! Мигом отдраили люки. Люди с жадностью глотали воздух. Лодка стояла среди небольшой полыньи, в которой бурлила вода. Но вокруг — вокруг на много миль сверкал лед... Лодка — не ледокол. Но она все же стала медленно пробивать льды: отходила, брала разгон... осколки льда скрежетали о стальную обшивку. Так мы шли целые сутки, пока не добрались до чистой воды. Ну, а после я встречался со льдами на Севере. Но ходить подо льдом мне больше уже не пришлось... Фрол смотрел на Вершинина восторженными глазами. Митя Серегин спросил: — И вы учились в нашем училище? — Да, и горжусь тем, что окончил его.
Глухов пригласил нас перейти на другой борт. Отсюда была лучше видна «Красная Горка». В 1919 году, когда форт захватили белогвардейцы, Сталин предложил атаковать форт и с суши и с моря. — Советую ознакомиться, — сказал Глухов, — с этой замечательной операцией. В корабельной библиотеке вы найдете ее описание. Найдете вы там и историю Кронштадта и Балтийского флота. Думаю, вас заинтересует и Ледовый поход, когда сотни кораблей пробивались из Гельсингфорса в Кронштадт, чтобы не попасть врагу в руки... Любопытствуйте, читайте как можно больше, и плавание станет для вас осмысленным и полезным...
* * *
Когда мы вечером улеглись, Фрол спросил: — Не спишь, Кит? — Нет, не сплю. — Твой отец тоже ходил во льдах на торпедном катере? — Да, он прикрывал эвакуацию . — Ну-ну, и как же они пробивались? — С трудом. Катера обросли ледяной корой. С оборванными антеннами, со сломанными мачтами они все же пришли в Кронштадт! Ты знаешь, Фрол, отец всегда говорит, что с нашими моряками, смелыми и решительными, обладающими железными нервами, для торпедных катеров в будущем не будет ничего невозможного! — Правильно говорит Юрий Никитич! Я тоже так думаю. Эх, Кит, ты знаешь? Мне до смерти хочется поскорее стать самостоятельным человеком!
Я лежал на покачивающейся койке, глядел на лампочку в сетке; потом я заснул; во сне я шел на быстроходном корабле в далеком северном море, среди льдов...
* * *
На другой день барометр упал, задул ветер, заморосил дождь, небо покрылось рваными тучами, и залив сразу стал неприветливым, похожим на серое одеяло... Немногие оставались на палубе, большинство забралось в теплый кубрик. Впереди показался высокий горбатый остров, похожий на зверя, выставившего из воды спину. — Гогланд, — назвал остров Вершинин. — В ясную погоду его видно на расстоянии тридцати пяти миль. Здесь много подводных рифов и валунов, и плавание опасно. Но именно здесь всегда проходил путь на запад, мимо Гогланда ходили все русские мореплаватели. Недолго мне пришлось любоваться островом и размышлять о том, что мимо него проходили и мой отец и мой дед, — меня позвал Фрол: — Кит, иди скорей, помогай: в кубрике — травят... Это означало, что новички укачались... Я стремительно скатился вслед за Фролом по узкому, скользкому трапу. Что я увидел? Согнувшись в три погибели, сидел на койке Кузин, жалобно хныча. Кукушкин скулил: «Хочу на берег! К черту море, на берег хочу!» Его, беднягу, мутило. Корабль качнуло. Платон, соскочив с койки, вдруг вскрикнул: «Ой, плохо мне!» — и побежал к трапу. Корабль опять качнуло, Платон упал на четвереньки и пополз, крича: «Ой, помираю!» Меня зло взяло: нахимовец, а дурной пример новичкам подает! Я заорал: «Лузгин, вста-ать!» Платон тотчас поднялся. «Марш на койку!» — скомандовал я. Платон послушно пошел к койке и лег на нее ничком. — «Лечь, как следует!» Он перевернулся и, тяжело вздыхая, уперся мутным взором в подволок. Я понял, что перехватил.
А Фрол тем временем уложил Кузина и посоветовал продолжавшему выть Кукушкину сойти на Гогланд. «Придется только шагать по водичке», — добавил он насмешливо. «Умру!» — заорал Кукушкин. — «Ну, что ж? Похороним в море. А пока пойдем на воздух», — и Фрол, взяв подмышки Кукушкина, поволок его к трапу. Игнат сидел на койке с позеленевшим лицом. Серегин лежал, вцепившись в подушку зубами. — Митя! — окликнул я. — А? Мне говорили, что будет укачивать, я не верил. А вот — укачало. Но я пересилю. Слышишь, я пересилю, Никита! — Привыкнешь... — А тебя раньше укачивало? — Еще как! — А теперь? — Как видишь, нет... Успокоив Серегина, я подошел к Игнату. — Тебе плохо? — Да, неважно, Никита. Он облизнул пересохшие губы. — Я и раньше укачивался. Все думал, отвыкну, а вот не получается что-то. Но я заставлю себя, черт возьми! Надо встать, — он поднялся, опираясь на койку, — Пойдем-ка на воздух. — Помочь тебе?
— Нет, я сам. Сам, Никита, — и Игнат, видимо, собрав последние силы, пошел по проходу. Но тут корабль так , что палуба стала уходить из-под ног. — Тонем! — неистово заорал кто-то. Два или три новичка, вскочив с коек и придерживаясь за стойки, ринулись к трапу. — Кто и где тонет? — остановил их спокойный голос. — Никого за борт не смыло, а в кубрике даже при самом большом желании не утонешь. На трапе показались начищенные ботинки, потом отутюженные брюки, китель и, наконец, улыбающееся лицо Глухова. — Я тоже сначала не мог привыкнуть даже к маленькой качке, а после привык, — сказал он спокойно, как будто ничего не случилось. — А можно привыкнуть? — откликнулся с койки Серегин. — Разумеется. Во время первого небольшого шторма я решил навсегда уйти с флота. А потом пошел из матросов в училище. Он сел на койку к Серегину. — Во время войны мы не в такую качку ходили. Ветряга почище был, когда мы высаживались в Цемесской бухте. — Это в Новороссийск?
— Да. А в Крым высаживались зимой; матросы прыгали в воду и несли трапы. Фашисты опутали колючей проволокой берег. Мы кидали на проволоку бушлаты, шинели, крича: «Шагай в Крым!» А на крымском берегу, уничтожив врага, песни пели. Ведь, говорят, песня жить помогает, не так ли? Вымокли, укачало, а пели... Вот и мы споем, а? Глухов снял фуражку, как-то весь приосанился и запел негромким, приятным голосом:
Шла дивизия вперед...
Убедившись, что все глаза устремлены на него, он взмахнул рукой, и несколько голосов подхватило:
Чтобы с боя взять Приморье, Белой армии оплот...
Это была всем знакомая песня, и все новые и новые голоса вступали в хор; новички песней пытались побороть качку. — Ох! — все же тяжело вздохнул кто-то. — Да, покачивает; неприятная штука. Вот если кто желает, могу предложить, — Глухов достал из кармана коробочку с таблетками, — но от них пользы мало. Главное — приучить организм сопротивляться, бодриться. Лучше на ветерок выйти. «» кто знает? — Я, — отозвался Ростислав. — Вот и отлично, Крамской. Споем? И, хотя они раньше не репетировали, дуэт получился довольно стройный. Лицо Глухова, не очень-то красивое, с угловатыми бровями, вдруг стало удивительно привлекательным. Он весь отдавался песне, и я представил себе, как он пел там, среди матросов, на крымской земле.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
