Сейчас, когда уже подходит время оглянуться назад, вспомнить своё детство, юность и вообще прогуляться в закоулках памяти по основным этапам своей жизни, я всё чаще и чаще вспоминаю именно те два года. Годы, проведённые мною в стенах восьмилетней школы-интерната № 17 Тихорецкого района. Наша страна никогда не была богатой, всегда чего-то не хватало – продуктов, техники, стройматериалов. Сколько я помню Тихорецк тех лет – всегда и везде были очереди. - В Штыковом дешевые костюмы выкинули, - говорила соседка моей маме, - вчера почти до закрытия простояла, перед носом закончились.
Его крышу украшал высокий шпиль, похожий на штык. Там продавались и продукты, и промышленные товары. Если были деньги, то в «Штыковом» можно было купить всё необходимое для дома и семьи. У нас денег не было. Отец, прошедший всю войну, контуженный под самым Берлином, чудом выжил. Полгода он провёл в берлинском госпитале, вытащила его с того света немецкая медсестра. Вернулся 26-летний старшина домой с войны только осенью 1945 года без трофеев, в отличие от остальных победителей. В одной гимнастерке и сапогах. Тихорецк был полностью разрушен, еды и одежды не хватало, а мы ютились первое время у маминых родителей , моих дедушки и бабушки. Надо было, как то выживать. Строить жильё, поднимать первенца Гену, потом нас с младшим братом на ноги. Мать не работала, куда ей с тремя детьми. Отец сказал – сиди дома, твоя забота – сыновья. Кем только не работал он – бухгалтером на элеваторе, фотографом в станице Терновская, подряжался строить дома, благо был великолепным столяром, плотником и каменщиком, и, наконец, подался на заработки на Урал. А потом отец умер. Внезапно остановилось его так рано изношенное сердце. Хорошо ещё, что он успел построить просторный, саманный шалеванный дом в Тихорецке и нам было, где жить. А жить без отца любому мальчишке очень трудно. Никто его не научит держать в руках инструмент, никто не защитит от плохого человека. Вся тяжелая мужская работа – таскать уголь для печки, колоть дрова, копать огород, носить воду из колонки - легли на меня и младшего брата. Гена – старший брат - к тому времени служил в армии, а потом уехал на Урал, учиться в университете. Журналистика была его жизненным призванием. Мама, несмотря на тяжелую работу в строительной организации, получала мало, вечно выгадывала на всём, торговалась на рынке до последней копейки, экономила, чтобы у нас с братьями было что поесть. Пускала квартирантов, благо места в доме хватало.
В летние каникулы я устраивался на работу в Тихорецкий зерносовхоз: полоть , клещевину, кукурузу или подсолнечник, рвать вишни и яблоки. Платили, конечно, копейки, но все равно это была помощь. Когда стал старшеклассником, развозил телеграммы по городу на велосипеде. Заработал себе за три месяца на брюки, ботинки и рубашку… - Галя, есть возможность устроить Юру в интернат, - сказала маме соседка Дина Семёновна Ивжик, - а, может, потом и Витю туда же пристрою. Дина Семеновна была добрейшей души человеком. Она в интернате была завучем и жила напротив нашего дома. Ивжики были более-менее обеспеченными людьми, хотя детей у них было тоже трое – две девочки и мальчик. Но у Оли, Лены и Аркаши был отец, который тоже неплохо для шестидесятых годов зарабатывал на заводе «Красный Молот», а у нас весь воз жизненных проблем тащила одна мама. Моя мама подумала над предложением соседки и согласилась. Надо ведь было как-то выживать. Так после шестого класса я оказался в интернате. Свой новый дом мы, питомцы называли «Инкубатором». Соответственно мы были «инкубаторские». Все же остальные тихорецкие мальчишки и девчонки были для нас «домашняками». К тому времени я был вполне самостоятельный мальчишка. Приехал на автобусе в зерносовхоз (сейчас это поселок Парковый). Нашел свой новый класс, свою воспитательницу Полину Петровну. Да-да, кроме учителей, там были и воспитатели. Всё вечернее время мы были под их контролем. Воспитатели занимались с нами подготовкой заданных уроков, смотрели, чтобы нас вовремя накормили, помыли в душевой, сменили нательное и постельное бельё. Они же перед отбоем устраивали «вечернюю поверку», чтобы вычислить «самовольщиков». В первый же день пребывания на перемене между уроками ко мне привязался вертлявый смуглый мальчишка, похожий на цыгана. Просто внаглую он лез на рожон. Дразнился, толкался, наступил на ногу. Я не сдержался и треснул его кулаком по спине. Тут же набежали такие же чернявые пацаны и симпатичная, такая же смуглая девчонка. Я ещё не знал про эту давнюю интернатскую традицию под названием «испытание новичка». Основатели этой традиции - огромное семейство Радулей кочевало из класса в класс школы-интерната. Одни из них заканчивали восьмилетку, другие приходили в первый класс. Радули объявили, что сегодня в спальном корпусе состоится моё испытание. - Будешь драться с Федькой, - объявил мне самый старший «радулёнок», - ждём тебя в раздевалке после отбоя.
При синей ночной лампе «инкубаторский» народ потихоньку выползал из-под суконных одеял. – в интернате этот древний лозунг был всегда актуален. Всем моим новым одноклассникам было интересно, кто победит - новенький «домашнячок» или испытанный боец от мощного клана Радулей. Условия драки были справедливы. Драться до первой крови, один на один, никто не лезет помогать. Против меня выставили давешнего моего обидчика Федьку, а остальные в процесс не вмешивались. Радули не знали, что драке я уже был обучен. Обучали меня для собственного развлечения наши квартиранты-студенты дортехшколы. Когда дома не было матери, они устраивали ринг, обтянув веревками площадку в саду, обматывали мне кулаки полотенцами и заставляли драться с соседом Витькой Мозговым. Витька был старше меня на два года, но хотя он почти всегда меня побеждал, тренировки пошли мне на пользу. - Ну, давай, иди сюда, сейчас я тебя отделаю, как котлетку! – пригласил меня мой оппонент. Я подошел и, недолго думая, пока Федя замахивался, кулаком расквасил ему нос. Полотенцами руки нам не обматывали и Федя завизжал от боли. Потекла кровь, но рефери – главный Радуль - драку остановить не успел. Федя, озверев, с разбегу кинулся на меня. Я немного отступил в сторону и он, проломив дверцу, оказался в шкафчике для верхней одежды. На этом моё испытание закончилось. Федю вытащили, повели умываться и лечить нос. На мне не было ни царапины, а мои новые одноклассники поздравляли меня с победой. В их глазах я видел уважение и ликование. Радулей до меня еще никто не бил. Потом, когда в интернат пришел и мой младший брат Виктор, его никто не трогал. «Попробуйте только», сказал я его одноклассникам. В моём 7 «Б» существовала строгая иерархия власти. Главными «вождями» были Володя Олефира родом из Выселок и Алексей Токарев со станицы Юго-Северная. Они были старше меня на два года и физически крепкими ребятами. Был еще «псих» Женя Атанов, которого побаивались Тот брал на испуг вспышками необузданной ярости. Мог сдуру запустить кому нибудь в голову стеклянной чернильницей. Особенно в тех, кто его дразнил. У Жени вечно болели зубы и он, чтобы облегчить боль, с шипением всасывал воздух, охлаждая, таким образом, больной зуб. Какой-нибудь шутник начинал тоже шумно всасывать воздух, а за ним уже и весь класс. Атанов приходил в ярость и не контролировал своих действий.
. Никто и никогда никого не жалел. У всех моих новых товарищей была подорвана психика, у многих вообще не было родителей, у некоторых хоть и были живые, но лишенные родительских прав за систематическое пьянство. Питомцев нашего интерната в своё время не пожалели родители и дети стали жестокими и безжалостными. Мы, «инкубаторские», были стаей серых волчат. Когда надо, могли и зубы показать. А стандартная одежда действительно была серых оттенков. Только повзрослев, я стал понимать, насколько был благороден труд учителей нашей школы-интерната. Сколько надо было иметь терпения при общении с нами - неуравновешенными детьми из неблагополучных семей. К каждому обиженному судьбой мальчишке и девчонке найти особый подход, за хорошее похвалить и приласкать, за плохое пожурить. У нас было много недостатков: мы часто хулиганили, курить начали раньше своих сверстников «домашняков», многие неумело накалывали себе татуировки. Чтобы казаться взрослее пытались ругаться матом. В то же время мы были одной семьёй и единым «воинским подразделением». Все были равны во всем. Нас одинаково одевали в казенную с инвентарными номерами одежду и одинаково кормили в столовой. Если кого из наших били «домашняки», все хватали палки в лесополосе и шли стеной на обидчиков. Конечно, те убегали в панике. У нас не было воровства. Хоть и воровать собственно было нечего, но у каждого пацана или девчонки был свой заветный культовый предмет или вещь. У кого перочинный ножик, у кого-то книжка, у девчонок - кукла, подаренная мамой в далеком детстве. Воровство всегда выявлялось и строго наказывалось. Через месяц моей жизни в интернате, у меня из тумбочки пропала шариковая авторучка. В 1965 году этот предмет вызывал удивление и восторг. Как можно писать в тетрадке, не обмакивая постоянно перо в чернильницу? Ручку мне привёз из Японии в подарок мой двоюродный брат Володя Заровчацкий, торговый моряк. Писать ею мне не разрешали учителя, но я бережно хранил этот раритет и часто демонстрировал на листе бумаги его уникальные способности своим друзьям. И вот пропала. Горю моему не было границ.
Через два дня ко мне подошёл Лёшка Токарев и протянул мне мою пропажу. - Ты где её нашел? - спросил я его. - Юра, сейчас ты должен подойти к Весёлке и дать ему по роже, - ответил Лёшка, - это он украл её у тебя. «Весёлка» - Сергей Весельский был самым маленьким и забитым мальчишкой в нашем классе. Хоть он был вечным второгодником и почти на три года старше нас всех, в свои шестнадцать лет Сергей выглядел как пятиклассник. - Не буду я его бить, жалко, - сказал я Токареву, - пусть живёт. - Тогда этот вор сейчас подойдет и ударит тебя, дурака жалостливого, а мы ему поможем. Хочешь? Я подошел к Весёлке. Он весь сжался. - Это ты у меня украл авторучку? - Я не хотел, так получилось, не удержался, - промямлил Серёжа, - давай, ударь меня! Сергей вытянул тонкую шейку и отчаянной решимостью подставил мне лицо. Я несильно стукнул его ладонью по уху. Весёлка был весь такой жалкий и слабый! - Бей ещё раз, Ткач! – завопили мои одноклассники. – Не жалей! Сергей подставил мне другое ухо. Я чуть посильнее ударил его еще раз. - Всё пацаны, не могу, жалко! Весёлка тихо плакал. - Будешь воровать, сам тобой займусь. Покалечу! – сказал ему Лёшка Токарев. - Я больше не буду, - сквозь слёзы пообещал Весельский. Такое было наше самовоспитание. Преследовались, кроме воровства, жадность и, особенно, ябедничество. Наши взрослые воспитательницы, та же Полина Петровна в такие дела не вмешивалась. Они все были мудрыми и, единственно, только что не допускали эти справедливые разборки до несчастных случаев.
Вот один из примеров. Валера Трунов пришел к нам в седьмой класс под Новый Год. Раньше жил он где-то в поселке шпалопропиточного завода - «шпалке». Потом судьба привела его к нам в интернат. Валера был упитанным мальчишкой. Конечно, такие пузатенькие бутузы всегда были предметом для дразнилок не только в нашем специфическом заведении. Вот его и дразнили за излишнюю упитанность. В ответ Валера стал ябедничать на нас воспитателям и учителям. Говоря современным языком – закладывать. Кто курил, кто дрался, кто лазал в совхозный виноградник, кто в душевой за голыми девчонками подглядывал. Наконец Валера дождался ответа на свои прегрешения перед коллективом. Картина достойная кисти художника. Представьте спальню для мальчиков нашего класса. Никого нет, все на занятиях в классе. Три ряда аккуратно убранных кроватей, застеленных синими суконными одеялами, белые пирамидки подушек у изголовья, белые вафельные полотенца, однообразно заправленные в ножной части кроватей. Всю эту казарменную картину портит одинокая кровать, покрытая пологом из двух сшитых между собой одеял натянутых от спинки до спинки. На спинке в ногах прикреплен деревянный крест, явно утащенный со старого кладбища, расположенного рядом с интернатом. На одеяле лежит лист ватмана, на котором крупными буквами написана эпитафия: «Спи спокойно Трунов Валера, и тебя, толстяка, победила холера!». Под одеялом лежит недвижно несчастный «ябедник», которому пригрозили: вылезешь, будем бить. Видеокамер тогда не было, поэтому навешивали в определённых местах контрольные ниточки, а по приходу с занятий проверяли их целостность. В завершение этой трагической картины – перед кроватью стоит наша добрая пожилая воспитательница Полина Петровна и ведет такой диалог с Валерой: - Что, Валера, «гробик» сделали? Такие «гробики» Полина Петровна уже не раз видела и знает, что без вины туда не кладут. И помочь несчастному ничем нельзя. Освободит его сейчас – вечером побьют воспитанника. - Ну, да, - горько вздыхает Валера из-под полога. - Что ж, лежи, отдыхай, дружок, – ласково говорит мудрая Петровна, - пурген не давали пить? - Нет, не давали - отвечает Валера. - Повезло, тебе ещё, - шутит Полина Петровна, - вчера вон в 8-м «А» Дьякову «гробик» со слабительным сделали, потом еле спальню проветрили.
Пролежал таким образом Валера до вечера. Было время подумать. Но не исправился. Через неделю наябедничал старшему воспитателю Александру Павловичу Фирсову на Миньку. Сашка Минаев, по кличке Минька, был одним из нас, кому было, куда пойти в воскресенье. Он жил в военном городке. Отец у Саши был лётчик, у матери работа, связанная с командировками. Смотреть за Сашкой было некому, поэтому и отдали в интернат. Минька очень скучал по дому и иногда уезжал до начала вечерней самоподготовки в «самоволку» домой. Садился на автобус № 3, который ходил из зерносовхоза мимо военного городка и через два-три часа возвращался. Вот Валера, которого не отпустили за неуспеваемость в выходной домой, и заявил при учителях: «Миньке можно в самоволки по средам ходить, а меня и в воскресенье не отпускаете?». Миньку в наказание лишили очередного воскресного «увольнения». Вечером в спальне состоялся суд. Всё было по-взрослому: судья - Володя Олефир, прокурор – Витя Белых и адвокат Сергей Весельский. В адвокаты, конечно, никто идти не хотел, поэтому и назначили самого безотказного – Весёлку. Несмотря на защиту адвоката и активное сопротивление подсудимого, строгий судья за «регулярное злостное стукачество» назначил Трунову наказание. - Признать подсудимого гражданина Трунова виновным и определить ему наказание в виде 25 ложек по жопе, - огласил приговор «судья» Олефир. Тут же Валеру уложили на табуретках, оголили зад и безжалостный «палач» - Лёшка Токарев, стальной ложкой с размаху привел приговор в исполнение. Больше Валера не ябедничал. Вот такое у нас было спартанское воспитание. Жестокое, но справедливое. В интернате мы научились не бояться трудностей, а пытаться их преодолевать, сжав зубы. Спорт был обязателен для всех. Бегали, играли в баскетбол, в свободное время прыгали по деревьям, раскачавшись с ветки на ветку, как модный в те годы Тарзан. Была и «трудотерапия» - прополка наших школьных огородов с луком, морковкой и свеклой. Мы росли, может быть, немного диковатыми, во многом ущемленными, но физически и морально здоровыми. Всего два года, такой небольшой отрезок моей жизни помогли определиться со своим будущим. Мои одноклассники после восьмилетки мечтали о поступлении в нахимовское или суворовское училище – там кормили и одевали, там была перспектива стать офицером. Может, кто и поступил, не знаю. Ведь так много лет уже прошло. Я тоже решил стать кадровым военным – офицером флота - и стал им на всю жизнь, чем и горжусь. Мне, прошедшему закалку в школе-интернате, было во многом легче, чем другим, привыкать к военной службе с её жестким распорядком дня, всеми «тяготами и лишениями». Адаптация к флотской жизни происходила почти, как у бывших нахимовцев.
Непрерывный изо дня в день в течение нескольких лет процесс накопления усталости, при отсутствии реальной перспективы улучшения условий жизни, при общем истощении физических и психических сил не мог не сказаться на здоровье мамы. Я видел и чувствовал, что происходит что-то ужасное и непоправимое, но ничего не мог поделать. У мамы возникло какое-то общее заболевание: она исхудала, осунулась, потемнела, даже постарела и стала выглядеть старше на двадцать, а то и более, чем в свои не полные 45 лет. И вот однажды произошел случай, который вверг меня в какой-то безумный страх. Возвратившись из школы, мама, не снимая зимнего пальто, осторожно присела прямо на кровать, затем откинулась на спину и, закрыв глаза, замерла на короткое время и вдруг тихо, почти шепотом, делая промежутки между словами, проговорила: Всё... я больше не могу... Нет никаких сил... Я умираю... Услышав такое, я очень испугался. Мной овладел непреодолимый ужас надвигающейся беды. Мне тогда показалось, что я потерял способность соображать и не понимал происходящего. По всей вероятности, я стал что-то говорить, чтобы успокоить маму. Однако мама лежала с закрытыми глазами, ничего больше не произносила, дыхание её было очень слабым. Прошло какое-то время... Наконец мама приоткрыла глаза и, как будто вернувшись в реальную жизнь, также тихо спросила: Скажи, Коля, сможем ли мы продержаться ещё?.. Обрадовавшись, что мама заговорила, я энергично с подъёмом стал убеждать её в том, что, конечно, мы продержимся, выживем и переживём все трудности. Возможно, мой необузданный энтузиазм бесшабашной уверенности на благополучное будущее подействовало на маму положительно. Мне почудилось, что неведомая опасность миновала. Хотя некоторое время мама, как бы собираясь с силами, всё ещё продолжала лежать на постели... Совершенно очевидно, что в те годы мама действительно чувствовала себя неважно, порой упоминала, как бы невзначай, о появляющихся иногда болях в животе: возможно, это было обострение гастрита или даже язвенной болезни желудка. Однако я не припомню во время войны такого случая, чтобы мама обращалась к врачам или проходила какие-либо медицинские обследования. Все возникающие недомогания и болезни, как говорят сейчас, переносила на ногах.
Для меня в моральном и психологическом отношении этот жизненный эпизод стал чрезвычайно переживательным, поэтому-то он запечатлелся в моей памяти на всю жизнь. Я понял тогда, как мне дорога мама, что непременно обязан её поддерживать и, по возможности, помогать, а расстраивать своими выкрутасами и тем более недостойным поведением не должен и не имею права. К моему глубочайшему сожалению, по причине своего недомыслия, может быть из-за неопытности, а, возможно, поддавшись авторитету старших по возрасту уличных приятелей, я все-таки попадал в такие ситуации, которые, хотел бы или не хотел, расстраивали маму и доставляли ей большое беспокойство. Она очень боялась того, чтобы я не попал под «дурное влияние улицы». В конечном итоге мне, по большому счёту, всё же удалось избежать неблагоприятных ситуаций, однако полностью их исключить было не возможно. Перезнакомившись со всеми ребятами из ближайших соседних домов, мы вместе придумывали всякие игры и развлекались, как могли. У нас образовалась достаточно дружная и весёлая компания до десятка, а иногда и более пацанов: Славка Смирнов, Владька Коровин, Владька Скорняков, три брата Васильевы, два брата Балакиревы, два младших брата Мешалкины, два брата Крутовы, два младших брата Брянцевы и я. В большинстве своём мы были почти ровесники с разницей не более двух-трех лет. Во всяком случае, в любой день ватага из пяти-семи мальчишек всегда была в сборе, центром которого был достаточно обширный двор, достопримечательностью которого был великолепный, уникальный своей древностью, в несколько человеческих обхватов дуб, дома Улисовых, где, главным образом, и происходила наша дворовая жизнь. Взрослые достаточно благосклонно относились к нашим, порой, слишком шумным играм, видимо, удовлетворяясь тем, что мы находимся у них на виду, а не шастаем по базарным торговым рядам и не высматриваем, где что плохо лежит. Среди соседских семей были замечены несколько девочек, но они для нас были совершенно безразличны и, естественно, не принимали участия в наших играх и не посвящались в наши дела. Игры в волейбол и футбол нам были, конечно, известны, но совершенно недоступны из-за отсутствия мячей. Кирзовый волейбольный мяч, которым играли на площадке в городском саду взрослые ребята, нам, пацанам, только разрешали принести, если он случайно вылетал за её пределы. Пиная, чаще всего босой ногой, консервную банку или туго набитый сеном или ватой и перевязанный веревками тяжелый комок тряпья, весьма с большим приближением можно было назвать такую игру футболом Продолжая разговор о нашем времяпрепровождении и дворовых играх, по справедливости следует упомянуть, что у нас были весьма популярны игры, когда основным техническим оснащением игрока являлся нож. Ножи у каждого из нас были всякие разные. Например, для игры на земле удобней было использовать легкие складнички, а для бросания на расстояние в цель более подходили ножи с утяжелённой ручкой и острым длинным лезвием.
Ножи-складнички и немецкий нож типа кинжал.
Как-то получалось само собой, что у каждого из нашей компании появились легкие ножи-складнички, но многие имели ножи побольше и потяжелей. Дело даже доходило, что некоторые владели штыками и тесаками, но такое холодное оружие в играх не использовалось. Для того, чтобы научиться бросать нож на расстояние требовались длительные тренировки. Лёгкий нож даже средних размеров не хотел в воздухе переворачиваться, да и силу броска к нему трудно было подобрать. Нож с утяжеленной ручкой из-за смещенного центра тяжести при броске в воздухе делал вращение на 1800 и 3600 в зависимости от расстояния до цели и силы броска. Такие игры мы старались проводить не на виду у взрослых и без присутствия самых маленьких. Найти уединенное место для нас не составляло труда. Мы уходили в дальнюю часть огорода, выбирали отдельно стоящее дерево или широкую доску в заборе, а иногда собирались у тыловой стенки подходящего для таких игр сарая. Победитель определялся по количеству набранных баллов, если бросали ножи по заранее подготовленной мишени, или по количеству попаданий из установленного числа бросков. Самыми популярными в летнее время у нас всё-таки были игры, связанные с деньгами. Обычная «расшибалка», часто называемая нами «орлянка», не требовала никаких технических приспособлений, кроме как денежной наличности в виде небольшого количества монет и биты. У каждого игрока непременно была своя «счастливая» бита, которую, как правило, отливали по специальной форме из свинца. Если у кого-то не было денег на руках, то такие безденежники оказывались в числе болельщиков. Игра в долг также не разрешалась. В ненастную погоду и осенне-зимними вечерами мы отдавали значительное время безудержной карточной игре, насчитывающей более десятка различных названий и вариантов, перечисление которых не имеет смысла, так как названия их хорошо всем известны. Если играли на деньги, то только на копеечные суммы. Иногда, правда, как заранее договаривались, приходилось рассчитываться проигравшему вместо денег щелчками по лбу или лёгкими ударами карт по носу.
Игральные карты. Я не помню, чтобы мы в ребячьей компании ссорились между собой по крупному так, чтобы дело доходило до драк с мордобоем и, не дай бог, с применением кастетов или ножей. Хотя какие-то стычки, безусловно, происходили, но они заканчивались миром также быстро, как и неожиданно возникали. Но какие-то прикладные средства защиты и обороны у каждого из нас, по большому секрету, имелись и мы, естественно, гордились наличием таких вещиц. Совершенно не вызывало удивление, когда у кого-нибудь из ребят помимо осколков от бомб и снарядов вдруг появлялись не только пустые гильзы, но и боевые или трассирующие винтовочные патроны, даже зенитные снаряды и снаряды авиационных пушек. К счастью обращение с ними в нашем кругу не привело к непредсказуемым последствиям, хотя нам было известно, что такие факты имели место. К небезопасным увлечениям, пожалуй, можно отнести нескрываемый интерес к самодельным пистолетам, называемыми в нашей среде «поджигами» или «самопалами», которые выпиливались из куска деревянной доски, а в качестве ствола служила крепко прикрученная проволокой металлическая трубка. В такой ствол, в лучшем случае, засыпался порох или, чаще всего, сернистые головки, счищаемые со спичек, которые плотно утрамбовывались и укреплялись бумажным пыжом. С тыльной стороны ствола делалось небольшое служащее для запала отверстие, к которому подносилась горящая спичка.
С замиранием сердца приходилось ожидать мгновения, когда огнеопасная масса, находящаяся в стволе, загоралась, происходил громкий хлопок, и из ствола вылетало пламя огня, сопровождаемое облачком дыма. Распространяемый запах сгоревшего пороха приятно возбуждал и незримо вносил уверенность в самую твою сущность, что ты воин, охотник, защитник. Только что пережитое чувство тревожного ожидания, смешанное с мимолётным страхом, оставалось где-то в прошлом, и можно было гордиться тем, что ты одержал маленькую победу. Те ребята, которые были постарше на пять-шесть и более лет, выглядели этакими ухарями, носили кепочки-восьмиклинки, в открытую при взрослых курили, но к нам были снисходительны и не обижали, считали нас малолетками и в свой круг «интересов» не допускали. А «интересы» у них, порой, были такие, которые вызывали уже свой профессиональный интерес у милиции. Доподлинно, однако, могу сказать, что некоторые из знакомых мне соседских ребят, например, старшие братья Мешалкины или Брянцевы, руководствовались неписанным воровским правилом: «Не воруй там, где живешь, и не живи там, где воруешь!». Скажу даже больше, мне известно, что они сами, используя свои методы, вставали на защиту тех соседей, которые вдруг подвергались воровскому нападению «чужаков». Мы их воспринимали одновременно с некоторым страхом и подобострастием, непроизвольно перенимая отдельные «замысловатые» словечки и некоторые манеры поведения (например, плевать как можно дальше сквозь зубы), свидетельствующие, по нашим понятиям, о самостоятельности и независимости. В нашей ребячьей группировке роль негласного предводителя взял на себя Лёвка Васильев, который одновременно опекал двух своих младших братьев. Он был ненамного нас постарше и ростом повыше, но не слишком сообразительный, поскольку несколько раз оставался учиться на второй год даже в начальных классах. У него, если вспомнить, были некоторые способности к рисованию. Несколько позднее он даже делал попытки поступить в Московское Строгановское училище и посылал на конкурсный отбор свои картины. Пик его обучения завершился седьмым классом уже после окончания войны. Выше должности дамского парикмахера местной цирюльни у него карьера не вышла.
А тогда в старшую возрастную группу уличных ребят он не был допущен, хотя с ними общался постоянно и нахватался кое-каким элементам их хулиганского поведения и разговорного . Он был главным инициатором всех наших как хороших, так и сомнительных проделок. В разговорах с мамой о том, как я провел тот или иной день, с моего языка не сходили отзывы, сказанные, чаще всего, в превосходной степени: «Лёвка сказал то-то... Лёвка сделал так-то... Лёвка научил тому-то... С Лёвкой ходили туда-то ...». Мама не запрещала мне с ним поддерживать отношения, но настоятельно предупреждала, что Лёвка, как бы сейчас сказали, из неблагополучной семьи, и может научить дурному, как, например, стянуть или присвоить себе чужое, поэтому я должен сначала хорошенько подумать, прежде чем следовать его советам. Как я думаю, она старалась меня приучить к самостоятельности и более серьёзному поведению, которое, по её мнению, должно было выражаться в повышенном и целеустремлённом желании к знаниям, общении с детьми более интеллектуальных наклонностей. Однако, как и прежде, я всё свободное время проводил на улице в компании своих ребят. Мы чаще и чаще не ограничивали себя играми во дворе, а находили другие способы своего досуга. Значительное время в летний период проводили на Волге. Некоторые ребята, например, Скорняков, Коровин, Смирнов, Васильев, научились хорошо плавать и осмеливались переплывать Волгу на более пологий и песчаный левый берег и, слегка отдохнув на песочке и согревшись на солнышке, возвращались обратно также вплавь. Остальные, в том числе и я, приобретая навыки держаться на воде, пока барахтались около берега, не удаляясь на большое расстояние. Во многих семьях, как я уже упоминал, были свои лодки, приспособленные для рыбной ловли, и некоторым ребятам изредка доверяли на них покататься. В таких лодках мы размещались по пять-шесть человек и пускались в плавание. Если замечали, что какой-нибудь пароход заходит в шлюз или готовится отойти от дебаркадера, то, рассчитав момент, когда судно окажется на чистой воде и прибавит ход, мы обязательно предпринимали попытки подплыть как можно ближе к нему, чтобы покачаться на максимальной волне, исходящей из-под колёс парохода ( в те годы ходили колёсные пароходы, такие как, например, «Роза Люксембург) или из под винтов новейших тогда теплоходов «Климент Ворошилов», «Сергей Киров». Порой удавалось подгрести так близко к пароходу, что даже, бывало, с мостика парохода в мегафон кричали с предупреждением об осторожности.
И всё-таки такая смелость вознаграждалась захватывающим чувством, когда наиболее сильный первый вал воды, вырывающийся из под винта теплохода, подкидывал лодку вверх на самую вершину волны, а в следующее мгновение бросал её вниз. Задача удалого «шкипера», сидящего на вёслах, заключалась в том, чтобы поставить лодку перпендикулярно к волне. Вероятность переворота лодки тогда становилась минимальной, зато достигался максимальный эффект, когда нос лодки вздымался вверх, а корма лодки находилась в самом низу. В следующий момент всё происходило наоборот. Иногда мы уходили за несколько километров от города на тихую Улейму, правый приток Волги, заросшую местами камышом, желтыми кувшинками и белыми лилиями, где загорали, плескались и забавлялись на неглубокой воде, разгоняя стайки маленьких уклеек и прочих мальков. Здесь не надо было демонстрировать умение хорошо плавать, и тогда все были в равных условиях.
один из правых притоков Волги в районе Углича.
По примеру взрослых мы иногда вместе с ними участвовали в ночных рыбалках (от вечерней до утренней зари), но чаще организовывали такие походы самостоятельно. Место для рыбалки выбирали на берегу Волги, уходя на несколько километров вниз по течению в сторону Золоторучья, названному, по преданию, в честь императрицы Екатерины Второй, которая, по устному преданию, якобы, со своей свитой посещала Углич и после очередного шумного загула потеряла в этих местах своё золотое кольцо. Мама, надеясь на то, что никаких происшествий не должно произойти, в чём я её клятвенно заверял, разрешала и мне принимать участие в таких мероприятиях, видимо, не столько из-за надежды на мой большой улов, сколько ради развития у меня серьёзного мужского чувства добытчика. Мне удалось смастерить, хотя и примитивную, но свою удочку. Я научился по-рыбацки крепить крючок, размещать на нужную глубину грузило и поплавок, правильно нацеплять на крючок червяка, обязательно поплевав на него перед тем, как забросить леску. В течение всей ночи мы не спали, сидели и грелись у , рассказывая какие-нибудь, в том числе и рыбацкие, истории, и периодически проверяли свои удочки.
К утру мой улов, в лучшем случае, составлял несколько штук ершей и окуньков, пригодных разве только для голодной кошки. Однако мама, чтобы поддержать мой «победный» дух и старания в рыбацком деле, сдержанно хвалила и даже пыталась приготовить что-нибудь пригодное для еды из моей мизерной добычи. Как бы то ни было, но заядлым рыбаком-любителем я так и не стал.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
Мичман Храмов, распространяя вокруг себя аромат одеколона «Шипр», весь сверкающий, – от надраенных черной ваксой ботинок до белоснежного чехла на фуражке – прибыл в каюту старпома подводной лодки. Во лбу его, над лаковым козырьком фуражки, красовался шитый «краб» - особый шик военного моряка. - Что с тобой, Храмов, - даже отшатнулся от него старпом, - никак жениться собрался? Саша Храмов улыбнулся до самых ушей. - Попали в самую точку, товарищ капитан 2 ранга! Иду просить руку и сердца у своей девушки.
Девушку Храмов нашел себе уже неделю назад, когда вместе со своим другом Петей Немыкиным гулял по набережной Владивостока. Рыжая красотка рассеяно ела мороженое и ни о чём плохом не думала. На неё сразу запал любвеобильный Немыкин, но почему-то серьезный и степенный Храмов девушке приглянулся больше. Встретиться снова Саня предложил ей через неделю и вот сегодня он собрался на любовное рандеву. - Твою маму! – изумился старший помощник Долгалёв. – Какой из тебя муж? Что ты умеешь делать, кроме, как с Немыкиным на берегу, пиво лакать? - Умею нежно обращаться с девушками, - ответил Храмов, - и вообще, уже пора мне завести семью. - А от меня чего тебе надо? – спросил старпом. «Шифрик» скромно опустил глаза в палубу, предчувствуя всплеск старпомовых эмоций после своего ответа. - Дайте мне десять суток отпуска по семейным обстоятельствам, - застенчиво попросил Саша Храмов. Долгалёв всплеснул руками и забегал по тесной каютке. - Вы хотите меня убить? Что я вам плохого сделал, враги? Нянчусь с ними, пестую их, донашиваю в утробе, а они ко мне приходят и суют ножик в рёбра! Жениться он собрался, ха!, отрастил женилку, бегает тут! Одеколоном вспрыснулся, завонял мне всю каюту! Лучше бы от тебя мазутом пахло! Бездельник! Вот где вы все у меня! Достали! Все норовят в отпуск, а кто работать будет? Вся команда паёлы драит, соляром механизмы моет безвылазно, порядок в заведовании наводит, выход через две недели, а он напомадился тут, напудрился и с корабля норовит! Никакого схода с «железа», пока дурь из головы не выйдет! Вон отсюда!!! Через час, остывший Долгалёв вызвал мичмана Храмова и вручил ему отпускной билет. - Иди к своей красавице, - мрачно сказал старпом «шифрику», - я очень надеюсь, что после твоего предложения она плюнет тебе в рожу, развернётся и уйдёт. Не сбылась надежда старшего помощника – Храмов предложил, а Танюша согласилась. Через неделю у них состоялась свадьба. Старпом тоже был приглашен в качестве гостя и по-своему оценил выбор Храмова.
- Требовательная и хозяйственная, - сказал Долгалёв, - настоящий Ну, держись, Храмов! Глаз у старшего помощника был намётанный, а характер любого человека за время службы в своей должности, он распознавал по отдельным фразам и телодвижениям. Командный голос у молодой жены прорезался сразу же после бракосочетания. Потом было прощание с семьями, автономка с плаванием «за три моря» и томительное ожидание встречи с родной землёй. На семейные дела выделили неделю срока, а потом экипаж отправили в подмосковный дом отдыха, для восстановления «живучести» организмов. - Отдохнёте, восстановите живучесть организмов и «снова в бой, покой нам только снится» - именно так выразился командующий флотилией подводных лодок. Жёны подводников засуетились – там ведь рядом Москва, а в Москве чего только нет! При нынешнем изобилии смешно представить: на периферии были пустые полки магазинов, что продовольственных, что промышленных. Молодожены Храмовы попрощались на две недели, и Таня дала своему мужу список товаров, которые необходимо было купить в столице. - Главное, купи, - наказала Саше супруга, - скоро Новый Год, хочу пить шампанское из хрусталя. Соседей позовём, чтоб обзавидовались.
Мичман Храмов по прибытии в здравницу моментально забыл о фужерах, колготках и списке парфюмерии. Не до этого было. Коллектив чисто мужской, суровый – флотские офицеры, мичманы. Поселили Храмова в восьмиместную каюту, в которой уже несколько дней расслаблялись подводники-атомщики с Северного флота. Новые знакомые тут же, разлили по стаканам «рябину на шиле» и полезли чокаться к Храмову. - За содружество наших флотов! Застолье продолжилось далеко за полночь… *** - Проснитесь, молодой человек, - приятный женский голос приплыл к Храмову из заоблачных далей, - пожалуйста, проснитесь! Мичман Храмов разлепил глаза. За плечо его трясла молоденькая медсестра в коротком белом халатике. За окнами было совсем темно. «Шифрик» машинально взглянул на наручные часы. Без десяти минут шесть. Одеяло посередине откровенно топорщилось - самое время. Девушка, довольно-таки симпатичная, стоит и ждёт у изголовья. Полусонный Храмов обхватил сестричку за талию и потянул её на себя. - Ну, хорошо, хорошо, иди ко мне, солнышко! Медсестра возмущенно оттолкнула Храмова и отскочила от кровати. - Что вы себе позволяете! Я пожалуюсь начальнику санатория! Храмов тупо уставился на
- А зачем же ты ко мне ночью пришла? – спросил он. - Вставайте и идите в процедурную, взвеш…ш…шиваться! Уже скоро ш..ш…шесть! – злобно прошипела медсестра и, вся пунцовая, выскочила из палаты. Всё военно-морское воинство храпело и видело десятые сны. «Что за фигня, почему меня одного взвешивать?» - подумал мичман Храмов. Щупленький «шифрик» сел на койке, машинально вставил ноги в тапочки и сонно пошлепал в процедурную. Там его взвесили, записали показания – 58 килограммов - в коленкоровую тетрадь и с миром отпустили спать дальше. Когда все проснулись, напились вдоволь воды от пуза, поскольку сушняк после «шила» давил жутко, Храмов пожаловался обществу на гнусные санаторные порядки. - Я думал, она ко мне с добрыми намерениями, а она «идите, взвешивайтесь!», скоро, мол, шесть часов! А вас чего не будила? Саня не знал, что в санаториях в первый день, до завтрака, всех вновь поступивших взвешивают. Потом в последний день перед отъездом тоже. Для чего это делается никто не знает. Самый толстый из всей компании, капитан-лейтенант оценивающе посмотрел на мичмана Храмова. - Тебя каждое утро до шести утра будут водить на взвешивание, пока не наберёшь человеческий вес. Кушай плотнее в столовой, чем быстрее поправишься, тем быстрее медперсонал от тебя отстанет, - сказал толстячок и загрустил, - а вот меня никогда не разбудит на рассвете лёгким касанием нежной руки.
Храмов рвал и метал. - Это что, отдых? Это реабилитация? Лучше бы я под боком у жены восстанавливался! На хрена я сюда приехал? В шесть утра, на весы! У…у…у… Слушая его причитания, все катались от смеха. Потом сознались, что пошутили. - Мы, ведь, раньше приехали, и нас в первое утро тоже взвешивали, - сказал толстый каплей Серёга, - ты случаем пульку не пишешь, Саня? Храмов когда-то учился играть в преферанс и имел некоторые навыки. Две недели за картами и «рябиновкой» пролетели очень даже быстро. Москва со всеми её культурными прелестями, ГУМами и ЦУМами была забыта напрочь. Пришло время и просвистели два зеленых свистка: «С вещами на выход!». Крепко сдружившиеся с Храмовым атомщики-северяне тепло попрощались с ним, разлив остатки «шила» на посошок, и уехали в аэропорт. Им – на Мурманск, а Храмову – на Владивосток. И только сейчас «шифрик» вспомнил наказ молодой жены: без хрустальных фужеров не возвращайся! Он вытащил из кармана помятую бумажку с перечнем необходимых покупок, прочитал и весь вспотел. До самолёта оставалось четыре часа времени. Регистрация объявлялась за час. А ещё в Домодедово из санатория не меньше часа. Короче Саня понял: не успевает он! Не успевает добежать до «хрустального» магазина и купить заветные фужеры, не говоря о духах, кремах, пудре, пищевых деликатесах, которые водятся только в столице и в провинции не показываются. Деньги, тоже, вроде особо и не тратил, закончились. В голове промелькнуло спасительное решение. Хотя бы что-то надо привезти. Саня Храмов оставил вещи в фойе у дежурной и побежал в санаторную столовую.
До обеда было еще далеко, но столики были уже сервированы. Храмов прошмыгнул в столовку и, воровато озираясь, покидал за пазуху шесть граненых . Зайдя за угол, он нашел два камня. На один он ставил стакан, а другим бил. Расколошматив все «гранчаки», Храмов сложил осколки в полиэтиленовый пакет и, довольный, пошел за вещами... - Санечка! Милый! Приехал! – радостно встретила его Танечка. После крепких поцелуев и жарких объятий, жена накрыла на стол. Мясо в кляре, кусочки палтуса горячего копчения, салат «Оливье» и запотевшая бутылка «Советского шампанского». Храмов с ужасом смотрел на шампанское, предчувствуя беду. - Санечка, доставай московские подарочки и фужеры, обновим с тобой хрусталь, - сказала Храмову жена. Несчастный «шифрик» полез в сумку и фальшиво запричитал. - Ой, беда-то какая, проклятый аэрофлот, побил все мои фужеры, бросают багаж, как попало! Я так и знал, что это произойдёт! Супруг издали предъявил ошеломлённой молодой хозяйке пакет с осколками своих стаканов. - Ну-ка, ну-ка, - недобро протянула она, - дай мне сюда свой пакет. Убедившись, что осколки восстановлению не подлежат и это совсем даже не хрусталь, Таня со всего маху надела пакет с останками «хрусталя» на бестолковую храмовскую голову, после чего избила Саню деревянной шваброй. Настоящий старпом семейного корабля!
У нас от изумления открывались рты и закрывались только по команде «Отбой учебно-боевой тревоги!» Когда наш крейсер стоял у стенки, нас водили по разным кораблям. Первым мы посетили стоящий рядом флагман Антарктической китобойной флотилии плавзавод «Юрий Долгорукий». Это судно (бывший немецкий лайнер «Гамбург», 40 тыс. т) периодически заходило в Кронштадтский Морской ордена Ленина судоремонтный завод, и отстаивалось рядом с крейсером у стенки военной гавани – Усть-Рогатки. Оно было вчетверо больше «Кирова» и давило своими размерами. Судов таких размеров мы больше за всю свою службу на флоте не встречали. Внутри оно было таким же огромным, но всех ошеломил запах рыбьего жира, которым это судно пропахло от киля до клотика.
В один из заходов в Кронштадт парусного барка «Седов» мы, конечно, побывали на палубе парусника, и все удивлялись, как это матросы успевали выучить мудреные названия многочисленных деталей такелажа. Экскурсию проводил командир корабля капитан 2 ранга П.С.Митрофанов. Барк «» (бывший «Командор Йонсен») и его собрат «Крузенштерн» (бывший «Падуя»), которые раньше использовались в качестве учебных, теперь служили в Атлантической океанографической экспедиции. Посещали мы и бригаду подводных лодок, стоящую в Купеческой гавани. На подводной лодке толстого Саню Сиротинского пришлось с силой пропихивать через люк.
*** Общими усилиями команды крейсера нас удалось кое-чему научить. Двое наших одноклассников: Н.Петров и М.Хрущалин, стали специалистами 3 класса уже в первую практику. Во вторую практику их уже было 28, а в третью ими стали почти все.
Карта похода УКРЛ "Киров". Лето 1963 года.
Практика 1963 года отличалась от первой обилием морских походов. Мы пропахали всю Балтику вдоль и поперек. Подходили к Таллину, Риге, Лиепае заходили в Балтийск. Ходили вокруг шведского острова Готланд, прошли мимо датского острова Борнхольм и подошли к проливной зоне. Но в открытом море вокруг – один горизонт, и если ты не ведешь прокладку на карте, для тебя важна не столько дальность плаванья, сколько его длительность. Интересную практику можно организовать и, не заходя далеко. Следующая, третья по счету практика, вероятно, ничего не дала нам нового и потому не запомнилась. Танцоры опять саканули, их отправляли на празднование 20-летия Нахимовского училища. Впечатлений от корабля много. Поэтому, чтобы не повторяться, разделим приобретенный опыт по боевым частям. Экипаж корабля, как известно, организационно разбит на боевые части пяти основных корабельных профессий (не считая служб и команд). БЧ-1 – штурманская. Корабль отходит от стенки. Это – и первое впечатление и первые метры, кабельтовы и мили, которые войдут в морской ценз офицера. Корабль вышел на Большой Кронштадтский рейд, последовала звучная команда: «На четыре бочки становиться». А после того, как осмотрелись и пополнили недостающее, начался поход. Мимо проплывают острова Финского залива. За ними мы наблюдаем в пеленгатор. Особое впечатление производит Гогланд. А еще через несколько часов хода вырастают на горизонте кирхи Таллина. Во время более длительных походов в открытом море мы вроде бы пробовали вести прокладку. Во всяком случае, мы знали, как это делается, и следили за вывешенной картой похода. Морская карта постепенно становилась родной.
Дмитрий Аносов измеряет высоту солнца с помощью секстана. 1963 год.
БЧ-2– артиллерийская. Современное её название по Корабельному уставу – ракетно-артиллерийская. Но на крейсере-ветеране она еще была просто артиллерийской. Предстояли учебные стрельбы главным калибром. На корабле все плафоны на это время снимали, чтобы они от встряски не лопнули. Это настораживало. А нас, будто специально (так оно, оказывается, и было) поставили на кормовом мостике, башня главного калибра – прямо под нами. Ухнул первый залп. Уши заложило, в голове звон. А, кто испугался? Очнувшись, все начинают друг перед другом хвастать: «Во, здорово!». Мы видели практически все виды артстрельб, которые только проводятся на крейсерах. Стрельба установленными на дула 45-мм стволиками. Стрельба по движущимся сетям. Тяжелее для ушей переносилась резкая и жёсткая, как звук огромного хлыста, стрельба универсальными (они могли стрелять и по летящим целям) 100-мм орудиями. После этих стрельб нахимовцам, расписанным по башням, доверяли банить стволы. Наконец, стрельба из 37-мм автоматов по шарам, наполненным гелием. Стрельба из этих автоматов, которые официально именовались солидно - зенитной малокалиберной артустановкой «В-11» - считалась верхом мечты. Потому что тем, кто на них был расписан, разрешали выполнить упражнение №5, то есть пострелять самостоятельно. К тому времени нам еще не было шестнадцати, но шестерым все же повезло: Е.Смирнов, В.Лебедь, В.Градосельский, В.Васильев, С.Мельниченко, А.Стражмейстер. Во время стрельбы вновь, как и в 1960 году на крейсере «Орджоникидзе», произошел казус. Когда после завершения упражнения стали собирать отстрелянные гильзы, то среди них обнаружили неразорвавшийся снаряд. У офицеров, которые были рядом, волосы на голове встали дыбом. После этой стрельбы два дня в ушах стоял звон.
Нахимовцы банят ствол 100-мм орудия крейсера "Киров". Слева направо: В.Градосельский, А.Сипачев, Д.Аносов. На заднем плане - ракетный крейсер "Адмирал Головко". Лето 1964 года.
Интересно, что производились эти автоматы в «КБточмаш» [3], где долгое время будет служить, а затем и возглавит Военную приёмку Минобороны, и сейчас еще работает заместителем директора Сашка Разговоров (бывший Стражмейстер). Может быть, с металлического сидения турели того автомата и начался его путь в мягкое кресло руководящего работника этого прославленного КБ. БЧ-3– минно-торпедная. На крейсере было два трехтрубных торпедных аппарата. Но, как они стреляют, мы не видели. Зато в 1962 году проводились ночные торпедные стрельбы, в которых наш крейсер служил мишенью. Торпеда, выпущенная эскадренным миноносцем, идущим чуть ли не у линии горизонта, прошла под самой серединой киля крейсера, разглаживая над собой пену волн. Восхищаясь точностью стрельбы, испытываешь и жутковатое чувство: а вдруг бы?! Видели мы и учение по постановке мин, но это скучновато. БЧ-4 – связи. В эту БЧ входят сигнальщики и радисты. В заведование БЧ-4 входили все радиопередатчики и радиоприёмники с антенными устройствами, организационно объединёнными в передающие и принимающие радиоцентры корабля. Но нас туда не допускали. Зато наши ребята неплохо семафорили. В марте 1964 года С.Мельниченко занял второе место в училище в состязании сигнальщиков. На корабле случалось, мы сдавали экзамены за проходивших практику курсантов высших училищ. Но, конечно, нам было далеко до корабельных сигнальщиков. Мало того, что они это делали быстрее, у них еще был свой почерк и стиль. Сигнальщики также могли «разговаривать» с помощью прожектора или же сигнальных флагов. Грамотный корабельный сигнальщик втихаря может даже набрать из этих флагов признание в любви своей девушке. Гражданским людям эти же самые флаги известны лишь как украшение, которое вывешивают на реях и стеньгах кораблей в дни государственных праздников и в день ВМФ.
Виктор Виноградов передает сообщение с помощью семафорной азбуки. Лето 1964 года.
Если у себя на озере мы пользовались Шлюпочной сигнальной книгой, в которой сигналы передавались одним или сочетанием двух флагов, то на флоте в сигнал входили четыре и более флагов – каждой композиции этих флагов соответствует определённая команда для эволюции (действия) кораблей. И для их обозначения служит Боевой эволюционный свод сигналов – целый гроссбух. Нас первым делом ознакомили с двумя сигналами. Вопрос: «К, Л, Ж?». Правильный ответ: «Н, Х, Т!». Для тех, кто владеет правильным произношением старославянских букв, предлагаем произнести эти сигналы, только, чур, не вслух. Сигнальный мостик находится поблизости от ходового, поэтому некоторым из нас пришлось видеть командира корабля Б.В.Викторова «в деле». Валера Иванов был свидетелем такого случая. Крейсер стоял на БКР и уже был готов к отходу, когда с башни Итальянского дворца, в котором находился штаб базы, просигналили распоряжение командования задержать выход и взять на борт кого-то из штаба. Борис Васильевич, нахмурился: «Напиши ему, что корабль – не велосипед, его на ходу не остановишь», а затем скомандовал вахтенному офицеру: «Трогай!». В машинное отделение полетела команда
БЧ-5 – электромеханическая. Все что на корабле крутится, светится, шипит и горит, входит в заведование этой боевой части. «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» - это будто бы сказано о котельном отделении старого крейсера. Как утверждали матросы, на четырех котлах корабль в их бытность всё ещё умудрялся развивать 34 узла. Резвость даже на сегодняшний день приличная. Чтобы попасть к котлам, надо было пройти через шлюз, для выравнивания давления: наружного с давлением в разгоряченной котельной. И надо сказать, что желания появляться там лишний раз не было. Именно туда нас загоняли под пайолы (съемный дюралевый настил в трюме), чистить и убирать грязь. В этом - нормальная психология корабельного офицера: если на борту корабля есть практиканты, то на самые грязные работы лучше послать их, чем своих матросов. Вот и на нашу долю доставались скопившиеся водяные протечки, перемешанные с машинным маслом и различными видами смазок, короче грязь. Там мы изнутри и даже из «подполья» увидели, что значит на корабле эта самая электромеханическая боевая часть. Единственная привилегия механиков – это возможность дать на прощанье шапку дыма из трубы. В боевой обстановке это ведет к демаскированию корабля, поэтому за такие шапки дают «по шапке». Но традиция обязывает. Через котельную проходил путь «из носа в корму, не выходя на палубу». Пройти таким образом вдоль всего корабля - задача на засыпку салаге. Не всегда это удавалось сделать, потому что матросы перекрывали отдельные переборки, обычно это было в душевых команды. Душевые, а лучше сказать, вода в душевых – это особая статья. На корабле существует запас воды для разных целей: питьевая, мытьевая, техническая и прочая. Кроме того, есть малопроизводительные опреснительные установки. Как-то кораблю потребовалось зайти в гавань, чтобы пополнить запас пресной воды, и командир Б.В.Викторов запросил у штаба «Добро» (буква «Д» означает – Да, согласен, разрешаю). В ответном тексте, содержалось предложение запустить эти самые опреснительные установки. На что Викторов прорек через сигнальщика: «Крейсер – не корова, его ведром воды не напоишь!» Мытье на корабле, когда он в море, представляет трудность, так как из экономии пресной воды для мытья подают забортную воду, а она – соленая. Обычное мыло в такой воде не мылится. В походе давали специальное мыло (кстати, белого цвета), но и оно мало помогало. В душевых не только мылись, но еще стирали свое нательное белье и, конечно же, робу. Белая брезентовая роба. О ней надо бы сложить песню. Возможно, она была хороша во времена парусного флота. Но на современном корабле пачкается мгновенно. Корабельный способ стирки оригинален. Рубаху или брюки бросаешь на кафель душевой и трешь щетками до заданной чистоты. А сушить робу можно у вентиляторов, которые выдувают горячий воздух из котельных – несколько минут и все сухо. Тысячу таких премудростей мы и постигали во время практики.
А.Белогуб у корабельного вентилятора. 1964 год.
В заведование БЧ-5, точнее в состав ее второго (электротехнического) дивизиона, входила вся слаботочная телефония. Когда в 1962 году после окончания практики мы уже сошли с трапа корабля, нас остановили на стенке и обыскали вещмешки. Оказалось, что с нашим уходом на разных боевых постах корабля из телефонов исчезли 47 капсюлей-динамиков ДЭМШ-1. То есть 47 постов были лишены связи. Несмотря на наличие в наших рядах радиолюбителей, ни одного капсюля обнаружено не было. До сих пор не ясно, то ли наши так исхитрились, то ли матросы «смолотили» под наших. В общем, от БЧ-5 у нас остались неприятные воспоминания. Тем не менее, шестеро наших однокашников после Нахимовского пошли учиться в инженерное училище, именуемое в народе Дзержинкой – подходящая ассоциация.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
До Камышков Немыкин добрался без особых приключений. Деньги он больше не доставал и, даже на автовокзале в Саратове не соблазнился горячими пирожками с печёнкой, которые очень любил. Тем более, что и тут бродили цыганки. Впрочем, они были с сумками, ждали автобуса, и ни к кому с гаданиями не приставали. В родительском доме «шифрика» встретили ахи-охи, вздохи, поцелуи родни и крепкие объятья друзей. Петя с широкой улыбкой на лице принимал парад. На его черной тужурке сияли две медали, разные значки: за классность, «За дальний поход», какие-то ещё жетоны, которыми его снабдили друзья-сослуживцы. Потом был длинный стол под навесом в саду, незамысловатые тосты, неимоверное количество самогона под натуральную деревенскую закуску. - За тех, кто в море, на вахте и в дозоре! - выдал очередной тост Немыкин.
Все дружно пили за моряков, за Тихоокеанский флот, потом за здоровье , за прекрасных дам. Прекрасные камышковские дамы были уже пьяны вдрабадан, потому что застолью шел уже пятый час. Поскольку была суббота, всей гурьбой повалили на танцы в сельский клуб. Петя шёл во главе разношерстной толпы в расстёгнутой тужурке со всеми регалиями. Под руки его держали две весёлых подруги. Они хохотали и приплясывали. - Песню за-пе-вай! – скомандовал отпускник и сам запел «Варяга». - Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», пощады никто не жела…а…а…ет! - пели все недружно, но зато мощно. В душном зале клуба собралась вся местная молодёжь. Немыкина все знали и подходили поздороваться – парни за руку, а девчата - поцелуем в щёчку. От поцелуев у Пети всё лицо было в красных пятнах помады. Потом танцевали, потом «шаман» пригласил всех в буфет и угощал пивом и бутербродами. После пива пили шампанское «за приезд героя-тихоокеанца». Щедрый Петя выгребал остатки отпускных денег на кутёж. Под занавес, когда закончились танцы и музыканты ушли со сцены, какой-то пытливый паренёк рассмотрел Петины награды повнимательней. - Ты чо дурку гонишь, Петро, - сказал он при всей компании, - две одинаковых медали ещё никому не давали, гляньте, чо тут у него пришпилено! Все посмотрели медали и загоготали. - Ну, ты Петя, даёшь! Обидевшись, Немыкин с размаху заехал бдительному дружку в ухо. Спонтанно и как-то радостно началась драка. Через пять минут махаловки никто уже не помнил, из-за чего она произошла. Все с великим удовольствием лупили друг друга, как это бывает только у русских людей, когда они находятся в настроении и изрядном подпитии.
. Дрезденская галерея.
Били вначале кулаками, потом в ход пошла мебель. По свистку подоспевшей милиции, так же внезапно, как началась, драка закончилась. Зачинщика – Петю Немыкина - повязали и увезли в милицейский участок. Там составили протокол о хулиганских действиях тихоокеанца. Подсчитали нанесённый ущерб – 57 рублей. В такую сумму оценили работники клуба разбитые стулья и хрустальную люстру. Хотя, если честно, люстру Петя не трогал, она упала на головы драчунов сама от сотрясения воздуха. Ещё до потасовки мичман потратил на угощенье односельчан около шестидесяти рублей и теперь последние свои гроши отдал начальнику клуба, чтобы не возбуждали уголовное дело. Так в первый же день своего отпуска «шаман» Немыкин остался совершенно без денег. Надо было заказывать «буксиры»… Получив телеграмму с текстом «Срочно шли три буксира» мичман Храмов озадачился. После убытия «шамана» в отпуск не прошло и трёх суток. «Вот это Петя кутит!» с восхищением подумал Саня Храмов. По внутренней трансляции Храмова вызвали в каюту замполита Синютина. - Что это за телеграммки странные вы получаете от мичмана Немыкина, - подозрительно спросил зам, - какие ещё там буксиры в саратовской глуши? Храмов сопел и молчал. Выдавать друга не хотелось. - Вам не кажется странным тот факт, что наш шифровальщик шлет кодированные депеши о каких-то буксирах? - глядя в упор на Саню Храмова, тягуче процедил замполит. - Пойду-ка я в особый отдел дивизии, чёрт его знает, может Немыкина завербовали? Может он уже и не в Камышках вовсе, а за бугор пытается свалить? Храмов заволновался. - Товарищ капитан-лейтенант, может это он денег хочет? Может отпускные закончились? А открыто попросить стесняется. - Не порите чушь, мичман Храмов, я вам не верю - холодно ответил замполит, - ваш дружок получил больше трёхсот рублей отпускных, проездные билеты туда и обратно ему купила Родина, пропить такие деньги за двое суток не под силу даже адмиралу в лучшем .
Замполит Синютин подозрительно посмотрел на Храмова. - Я думаю, что вы лично вступили с ним в преступный сговор, хотите вместе Родину продать, - убийственно добавил замполит, - идите пока к себе, но с лодки, ни шагу. Я вахту предупрежу. И закрутилось – завертелось. Послали телеграфный запрос в село Ал-Гай - районный центр: становился ли на воинский учёт мичман Немыкин. Оттуда ответили, что мичман Немыкин из Камышков не приезжал и на воинский учет не становился. Да, и как горемыка мог приехать, если к третьему дню пребывания в родном селе он самостоятельно уже и двигаться не мог? Хоть и денег не было у Пети, но зато было много друзей, подруг, двоюродных и троюродных родственников. От двора до двора «шамана» водили под руки. Не прийти в гости значило кровно обидеть. В гостях Петя дегустировал самогон и оставался ночевать, не дойдя до дома. До девушек ни руки, ни всё остальное у него никак не доходило, несмотря на прогнозы друга Храмова «дружить по очереди» с ними. Приехала из Саратова старшая Петина сестра – врач областной поликлиники, увидела это безобразие и увезла пьяненького папу и усталую от празднеств маму с собой. - Пётр! – строго сказала она брату на прощание, - езжай назад, алкаши тебя угробят. После многочисленных застолий Петина тужурка превратилась в засаленную тряпку с вино-водочными разводами. Где-то потерялась вторая юбилейная медаль. На фуражку постоянно кто-нибудь садился, и она приняла форму блина с треснувшим посередине черным козырьком. Но это были мелочи.
Самое главное, что Немыкин не мог найти своего портмоне с удостоверением личности и проездными документами. Все найти их были пустыми. Кожаный, черный бумажник канул в неизвестность. Смутно вспоминалась гулянка на берегу огромного пруда, вырытого посреди села. На его месте раньше была балка, густо поросшая камышом (отсюда и название села), а теперь любимое место отдыха сельчан. На той гулянке, как вспоминал Петя, он часто снимал свою флотскую тужурку, где во внутреннем кармане лежал бумажник и накидывал на плечи Насте Рыжовой… или, может, Катьке Зайцевой? Потом гулял с какой-то девчонкой до лесочка – единственного островка зелени в засушливом степном селе. С кем он там гулял, Петя не помнил. Искали документы и в лесочке, и на берегу пруда, но безуспешно. Через пять дней в Камышки приехала в отпуск новая сельская знаменитость – Колька Медведев. Он был капитаном и служил в ВДВ. Своей мускулистой фигурой и богатым «иконостасом» на груди он затмил «флотоводца» Петю с его жидкими побрякушками. И деньги он не растрынькал по дороге в родимые Камышки, в отличие от мичмана. Про Немыкина с его проблемами все тут же забыли. Дома у него всё было выпито и съедено. Коварные девушки переметнулись к Медведеву. Тот теперь «зажигал» в клубе, а Немыкин сидел дома и никуда не ходил. Сердобольная соседка баба Дуся приносила ему остатки от еды своих домочадцев и почти целые «бычки» от папирос и сигарет. …Замполит Синютин перехватил вторую телеграмму, предназначенную «резиденту» Храмову: - «Саша все мои буксиры утонули тчк перелёт невозможен жду буксиры». Как и первую немыкинскую депешу, он передал телеграмму в особый отдел дивизии подводных лодок. - Специалисты разберутся, - зловеще сказал он арестованному и посаженному под замок, мичману Храмову. Сверху командиру немыкинского атомохода поступила команда: разобраться, найти и доставить! Прохождение некоторых команд на флоте занимает довольно большой промежуток времени. Пока готовили поисковую группу, пока выписывали командировку, от Немыкина пришла еще одна срочная, кричащая телеграмма. Теперь уже лично командиру атомохода. Это была совсем не шифровка, и в ней был понятный всем текст: «денег нет зпт проездные и удостоверение потерял тчк умоляю увезите меня отсюда домой в дивизию тчк Немыкин».
