На нас уже форма морских курсантов. Вместо красных якорьков на погончиках золотистые якоря, а вместо трех красных «угольников»на левом рукаве красуется одна «галочка»тоже золотистого цвета, над которой располагается того же золотистого цвета звездочка — первый курс Высшего военно-морского училища. Поскольку училище наше считалось тогда очень секретным, на ленточках бескозырок — надпись: «Военно-Морские Силы». Приняв присягу и водрузив свои винтовки в «пирамиды», строимся во дворе, против главного входа в училище, украшенного традиционными адмиралтейскими якорями и колоколом-рындой (мы отбивали на ней традиционные «склянки», неся службу рассыльных дежурного офицера по училищу). Сейчас перед нами составленный из нескольких длинный стол, покрытый зеленым сукном. На столе аккуратными стопками разложены аттестаты нашей «зрелости», рядом чернеют ножнами «морские шашки»— рудименты абордажных боев — палаши. Вызываемые по одному из строя получаем аттестаты и «шашки». Закрепив палаши на своих широких флотских ремнях и придерживая их левой рукой, четко печатаем шаг, равняясь на своего любимого Бориса Викторовича, маршируя мимо превратившегося в трибуну длинного стола. От переполняющей нас гордости практически не различаем лиц еще каких-то адмиралов и офицеров, стоящих рядом с ним...
Наступает новый период жизни. После уже упоминавшегося «Курса молодого бойца»в нахимовском лагере у озера Суло-Ярви и отгуливания месячных отпусков начинается учеба в Высшем училище. На первый взгляд, если судить по распорядку дня и некоторым общеобразовательным предметам, особых изменений в нашей жизни не было: та же математика, та же физика и та же химия, только высшие. Даже плавное перерастание химии в химическое оружие было не очень заметно. Показали нам и совсекретный фильм об атомном оружии, но и он как-то не произвел особого впечатления. Тогда мы еще не осознавали, что атомная энергетика скоро, не спрашивая, ворвется в нашу жизнь. Что многим из нас придется служить на подводных лодках с этой энергетикой, а еще через несколько лет — и командовать такими лодками. А уж то, что носить на своих «бортах»ядерное оружие придется всем, кто будет служить на кораблях, мы даже не представляли. Появились в программе нашего обучения и совсем новые общеобразовательные предметы: теоретическая механика, начертательная геометрия, ну и, конечно же, «Основы марксизма-ленинизма» (ОМЛ). Специальные же предметы, такие, как навигация, лоция, мореходная астрономия, теория и устройство корабля, устройство и управление подводной лодкой, тактика, история военно-морского искусства, военно-морская география, артиллерийское, торпедное, минное и противоминное оружие и их использование, приборы управления стрельбой и электронавигационные приборы, средства связи и связанные с ними электротехника, радиоэлектроника — изучались нами с интересом и даже с удовольствием, укрепляли наши романтические чувства и любовь к морской службе.
Было, правда, и несколько предметов, которые, видимо по нашему возрастному легкомыслию, воспринимались с большой долей юмора. Например, очень полезная в морском деле гидрометеорология именовалась «гидромутью», хотя многие используемые ею народные приметы, прогнозирующие погоду, запомнились на всю жизнь. Тут и чайка, которая села в , предсказывающая хорошую погоду, и та же чайка, ходящая по песку и сулящая моряку тоску, и многое, многое другое. Но вот «гидромуть» и все тут! А с высоты прожитых бок о бок с «личным составом» лет понимаю, что наука «Основы воинского воспитания» и вовсе не воспринималась всерьез. Впрочем, может быть от того, что читал нам этот курс «политрабочий»— полковник Макушкин. Он, правда, произнося свою фамилию, умышленно делал ударение на первом слоге. Но от этого было еще смешнее. На занятиях по общевойсковой подготовке уже упоминавшийся полковник Мочало и его подчиненные капитаны и майоры учили нас обороняться и наступать, как водится, на «ящике с песком». Это было, пожалуй, интересно. Особо хочется сказать о нашей строевой выучке. К ней мы питали привитое еще в «подготии» уважение даже... Воспитанники подготовительного и курсанты-балтийцы любили строй. Разве можно забыть лихие марши-переходы под оркестр и под барабан, со знаменем от училища по Лермонтовскому, Измайловскому и Майорова (ныне Вознесенскому) проспектам на предпарадовые тренировки и парады на Дворцовой? Я как-то сосчитал, и получилось, что «оттопал» я 14 парадов...
Помню, как перед последним броском через Невский под Арку Главного Штаба мы, сложив в «козлы», то есть в эдакие шалашики свои «винторезы», перекуривали и отдыхали на Исаакиевской площади, вокруг конной статуи Николая Первого. И что интересно, разбирая по команде перед построением эти «козлы»никто не путался: брал сразу только свою винтовку, которую знал «в лицо»! Вспоминается и выезд в Москву на майский парад в 1952 году. Перед этим выездом мы два месяца тренировались на площади перед Кировским исполкомом. Здесь, под сапогами Сергея Мироновича, мы ходили «гусиным шагом» одиночно под барабан и маршировали, держа равнение, под оркестр, в строю-«коробочке». Наконец, привезли нас в столицу где-то в первых числах апреля. И что же? На первой же тренировке на площади перед Речным вокзалом нашу строевую подготовку раскритиковал «в пух и прах» помощник начальника Главного штаба ВМФ адмирал с мрачной фамилией Могильный (Дмитрий Сергеевич). Между прочим, в конце своей службы мне довелось работать с его сыном — капитаном 1 ранга Могильным, в одном из управлений ВМФ в Москве. Но это к слову. А тогда разочарованию и досаде нашей не было предела. Мы же два месяца оттренировались в Ленинграде и считали себя вполне готовыми к прохождению по Красной площади! Мы-то надеялись (святая наивность!), что отдохнем в столице перед парадом... А нам адмирал бросил фразу: «Никуда не годится! Начинайте все снова, с одиночной подготовки!» И началась самая настоящая муштра. Но и в ней были «окна». Обедали мы в ресторане Речного вокзала. Ресторан был в то время почти загородным. Сюда частенько подкатывали «лимузины»с какими-то, очевидно, высокопоставленными мужчинами с очаровательными молодыми дамами, явно не женами. Их ждал конфуз. Ресторан работал только на обслуживание парадного Морского полка. Так что лимузины были вынуждены разворачиваться и уезжать... Как-то подкатил черный автомобиль, из которого выпорхнула известная уже в то время актриса с известным же колоритным актером. Это были герои «Кубанских казаков»: артисты Клара Лучко и ее будущий муж - ныне покойный Лукьянов. Они, узнав, что ресторан фактически закрыт, не уехали сразу, а немного поболтали с нами к нашему же «жеребячьему» восторгу: как же, познакомились с «живыми» артистами!
А однажды, на очередную тренировку с проверкой приехал всего Военно-Морского Флота страны, командовавший этим флотом всю войну, Николай Герасимович Кузнецов. Был он к тому времени возвращен из опальной ссылки на Дальний Восток усатым генералиссимусом, назначившим его военно-морским министром СССР (было тогда два министерства: Военное и Военно-Морское). Поскольку пребывал тогда Николай Герасимович в относительно странном звании «вице-адмирал»(будучи наркомом ВМФ имел он самое высокое звание на флоте - Адмирал Флота Советского Союза), титуловать его, отвечая на «Здравствуйте, товарищи курсанты!», следовало «Здравия желаем, товарищ военно-морской министр Советского Союза» вместо обычного «товарищ адмирал!». Ну, и, как это всегда бывает, перед самым приездом министра, то есть уже после того, как нами был отработан до автоматизма этот титул, какой-то начальник, прибывший из Главного штаба непосредственно перед приездом министра, сократил ритуальную фразу: следовало здороваться «Здравия желаем, товарищ военно-морской министр! »То есть произнести титул, не добавляя «Советского Союза». Все вроде бы поняли, но лишний раз потренироваться не успели. Николай Герасимович опередил такую тренировку. И вот, после слов «...товарищ Военно-Морской министр...»чей-то тонкий голосок попытался было по привычке прокричать «...Совет...», но опомнясь, захлопнул рот. К чести министра, он сделал вид, что не заметил оплошности, а мы, к нашей чести, не расхохотались. В ходе подготовки к параду была проведена традиционная строевая прогулка по улице Горького (ныне Тверской) от Белорусского вокзала до Манежной площади. Тут мы не подкачали! Четко печатая шаг, пели «Варяга» и после слов «Прощайте, товарищи, с Богом, ура!» дружно подбросили вверх свои бескозырки, аккуратно поймав их где-то на уровне штыков. После парада перед посадкой на голубые «форды»— грузовики, отвозившие нас в Алешинские казармы, в переулке, примыкавшем к площади Маяковского, мы, по традиции оторвав от своих парадных каблуков прибитые к ним металлические подковы, выложили ими прямо на проезжей части гигантский якорь со звездой, точно такой же, какой был изображен на наших бляхах! На самом же параде, равняясь на Мавзолей, мы смотрели только на легендарного вождя, сухощавого старика — Иосифа Виссарионовича Сталина. Культ личности был в своем апогее!
Любимцева Ирина Анатольевна в разные годы
Кстати, коль уже речь зашла о культе личности Сталина, хочу привести один весьма печальный пример «политической близорукости». В одном из классов еще Подготовительного училища на уроке истории произошел такой эпизод. Изучали «Историю ВКП(б)». Урок вела преподаватель Ирина Любимцева. Она, кстати, была довольно привлекательной, вполне соответствовала своей фамилии: все мы были в нее немножко влюблены. Один из воспитанников (фамилии его я, к сожалению, уже не помню) задал ей вдруг, как сейчас говорят, не вполне корректный вопрос: «Товарищ преподаватель! Вот Вы говорите, что Иосиф Виссарионович Сталин — очень скромный человек. Говорите, что «Историю Партии» написал он сам. Почему же тогда учебник этой «Истории» изобилует фразами, восхваляющими вождя? Как он мог такое допустить?» В классе воцарилась тишина... Ирина Владимировна помолчала, а затем, как можно спокойнее, пообещала ответить на этот вопрос на следующем уроке. В ту же ночь в кубрик (спальное помещение), как рассказал потом воспитанник, стоявший дневальным, прибыли командир роты, начальник особого отдела училища и старшина-баталер (заведующий «каптеркой», где хранились вещи). «Любопытного»воспитанника разбудили, попросили одеться и взять необходимые вещи, вывели из ротного помещения, и больше никто из нас никогда его не встречал... Такие были времена, как сказал бы ведущий телепрограммы Владимир Познер... Однако продолжим рассказ об учебе в высшем училище...
Курсант Р.Рыжиков
Практика тоже заметно отличалась от плавания по Финскому заливу на парусниках. Практиковались мы в основном на Северном флоте. Бывали и на крейсерах, и на эсминцах, и на тральщиках, и на противолодочных кораблях, и на торпедных катерах, и даже на самолетах морской авиации нас «облетывали»! Но, самое главное, выходили мы в море на подводных лодках. Это были «Катюши»(«К»), «Ленинцы»(«Л»), «Сталинцы»(«С»), и «Шуки»(«Щ»). Лодки были, конечно, старые. Большинство из них имели на своих рубках звезды, обозначавшие количество потопленных вражеских судов или сбитых немецких самолетов. Помню, что в Полярном, на практике, листая «Исторический журнал»одной из лодок, перешедших с Балтики на Север уже после войны, а в 1941 году зимовавшей в Ленинграде, я наткнулся на трагическую запись. Записано было примерно так: «Стоим у стены набережной, против Летнего Сада. Начался налет вражеской авиации. Ведем огонь по врагу из всех огневых средств. Налет окончен. Во время него убит верхний вооруженный вахтенный матрос Степан Кузьмин. Он до последнего вздоха стрелял по самолетам из своего карабина». Боже мой, что творилось в моей душе! Мое юношеское воображение рисовало героическую смерть этого матроса. И я ему всерьез завидовал! Случались, как всегда, и курьезные «приключения». Остановлюсь на некоторых, особо поучительных.
Практика в Полярном
Вместе с экипажем одной из лодок проходили довольно неприятную процедуру, обязательную для всех подводников — легководолазную подготовку. В специальном бассейне сооружен тренажер - отсек подводной лодки, из торпедных аппаратов которой, имитируя выход из потерпевшего аварию подводного корабля, следовало выходить в воду бассейна, а затем по буйрепу (специальному тросу, прикрепленному к выпущенному буйку) выйти на поверхность. Маски индивидуально-спасательных аппаратов, в которых это упражнение отрабатывалось, были для нас великоваты и, естественно, пропускали воду к нашим лицам. Я умудрился выпустить из своего рта загубник (приспособление, соединяющее рот с дыхательным клапаном аппарата) и ... ртом и носом хлебнул-таки порядочное количество воды. Естественно, спаниковал. Фактически утонул. Помню только зеленую воду перед глазами и все. Сознание потерял. Очнулся уже на стенке бассейна от того, что кто-то надо мной производил какие-то манипуляции, и из моего рта фонтаном била вода. Теперь-то я знаю, что меня откачивал мичман-инструктор. Этот же мичман, как только я пришел в себя, заставил меня вновь лезть в торпедный аппарат и повторить упражнение. «А то бояться будешь!» Сгоряча я выполнил неприятную процедуру и действительно больше никогда не боялся. Второй курьез был связан с извечной проблемой борьбы за живучесть подводных лодок. Дело было так. «Катюша», на которой группа курсантов и я в том числе дублировала торпедистов, отрабатывала одну из задач боевой подготовки в море. В ходе отработки выполняли упражнение «Покладка лодки на грунт». «Покладка»совершалась на глубине 60 метров, грунт — каменистый. На борту лодки был командир бригады лодок — Герой Советского Союза, капитан 1 ранга Калинин (он некоторое время спустя сменил на должности начальника кафедры тактики нашего училища известного подводника Петра Грищенко).
. Утро. Кораблей уже нет — ушли в море. Дед поднимается раньше всех. Он говорит, что старикам спится плохо — стариков стало много и снов на всех не хватает. Поэтому рано приходится вставать. А может быть, он не ложился? — Подъем! — командует дед. И мы вскакиваем как встрепанные. — А ну, живо в море! Оно желто-розовое — из-за леса на том берегу уже поднимается солнце. Солнце не греет пока — и тело покрывается пупырышками. Брр, как холодно! Один дед не чувствует холода. — Станови-ись! Мы выстраиваемся возле палатки, все еще дрожа от утреннего холодка. — Коровин Максим-младший! . — Есть! — кричу я как можно громче. — Кудеяров Олег! — Есть! — отвечает толстяк, икая от холода. — Куликов Вадим! — Есть! Деду нравится играть с нами в такую игру. Он играет и в свою молодость. — На фла-аг! Смирно!
Мы поворачиваем головы — в сторону, чуть наверх. И на высокой мачте-флагштоке взвивается военно-морской, голубой с белым . Этот флаг подарили деду моряки корабля, которым командовал он перед отставкой. После завтрака мы пошли в лес и засыпали рыхлой землей вырытую около камня яму, похоронив свои мечты и надежды: найти что-нибудь историческое, что пригодится музею. Когда мы, забравшись в тень, отдыхали, Ингрид вдруг заворчала. Мы услышали девичьи голоса. — Это девчонки из пионерского лагеря,— шепнул я. Мы притаились. «Ты тоже, Ингрид, не шевелись и помалкивай». Вот они, девчонки, четыре, с разноцветными лентами в волосах. Они не торопятся — курносенькая в веснушках читает им книжку. До нас долетает: — «Однажды утром в морской дали сверкнет алый парус... Тихо будет плыть корабль под звуки прекрасной музыки. «Здравствуй, Ассоль»,— скажет принц...» Да ведь это «Алые паруса», наша любимая книга! Курносенькая мечтательно говорит: — А что, если бы к нам пришел с моря корабль с алыми парусами? Другая, черненькая, воскликнула: — Я бы побежала к нему прямо в воду! — Ты веришь в сказку?
— Верю! Верю в сказку, в мечту! Я бы тоже хотела пойти с ними в море... под ... Ба-а, да ведь это «девочка с Ларсеном»! Я прячусь подальше, под прикрытие «кита». Она считает меня хулиганом. «Хулиганы нам не компания»,— сказала она тогда своему черному псу. Девчонки ушли. Мы смотрим им вслед. Вадим хватает нас за плечи. — Братцы, я такое придумал! Закачаетесь. Ему всегда в голову придет что-нибудь! — «Однажды утром,— читает он наизусть (он славится в школе тем, что может прочитать наизусть чуть не половину «Руслана» или «Вечеров близ Диканьки» — вот память-то!),— однажды утром,— читает он,— в морской дали под солнцем мелькнет алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекая волны, тихо будет плыть этот чудесный корабль без криков и выстрелов; на берегу много соберется пионеров, удивляясь и ахая...» Это «Алые паруса». Но при чем же тут пионеры? — «Корабль подойдет величественно,— продолжает Вадим,— к самому берегу под звуки прекрасной музыки»... «Здравствуй, Ассоль!» — скажу я, потому что я буду капитаном Греем. «Здравствуй, Грей!» — закричит та черненькая и войдет прямо в воду. — А почему это ты будешь Греем?—спросил я, поняв, что Вадим затевает. — Не толстяку же быть капитаном «Секрета». И не тебе... — Почему? — Ну, какой же ты Грей, Максим? Я знаю, что я некрасивый. Вадим куда красивее меня. Но капитан Грей еще красивее — таким я его себе представляю. — Ну ладно,— соглашаюсь я,— ты будешь капитаном Греем. Но где мы возьмем с тобой алые паруса?
. И правда, у капитана Грея (того, настоящего) были деньги, и он купил тысячи метров прекрасного алого шелка. А у нас нет денег даже на ситец. Я догадываюсь, что затеял Вадим. — Но если мы выкрасим паруса у «Бегущей», дед очень рассердится. — А мы сошьем парус из простынь, а спать не все ли равна каких — на красных, зеленых, коричневых с крапинами. Придумано здорово! — А кем же мы тогда будем? — Ты, Максим,— Летикой, моим преданным, славным, веселым матросом. А Олежка — Циммером, музыкантом. Ведь у нас с собой будет целый оркестр... — Оркестр? — Ну, магнитофон, как ты не понимаешь?! Техника шагает вперед!
. — Ребята, я умираю от голода! — скулит Олежка.— Вы слышите, как бурчит у меня в животе? Ингрид кладет полуобглоданную косточку ему на колени. мы хохочем до слез: — Эх, Олежка, Олежка, тебе только бы набить брюхо! Потом быстренько утаптываем землю вокруг «кита» и насыпаем сверху голубой мох. На этот раз мы не опоздали к обеду, доложили деду, что его приказание выполнили и «кит» опять в полном порядке. Дед что-то примечает по нашим лицам. — А еще что задумали? . Мы кривим душой: — Ничего. После обеда Вадим приносит из магазина несколько банок красной краски и прячет их под постель. Три дня мы заняты тайным делом. Разводим краску, достаем старый таз и, забравшись в дальний уголок сада, чтобы не попасться на глаза бабе Нике, красим сшитый из простыней парус. Вадим записывает на магнитофон замечательно красивую музыку для нашего представления. Недаром он славится в школе как режиссер и артист! Отныне мы — заговорщики. У нас своя тайна. Но у деда наметанный глаз. Он опять спрашивает: — Что вы, ребята, затеяли? Паруса еще сохнут в сарае. Мы говорим, что собрались на озеро. — Добро! — разрешает дед.— Приносите линей. Он не знает, что мы собираемся изловить гигантскую щуку. Толстяк облизывается, когда я рассказываю, как баба Ника зафаршировала щуку весом шесть килограммов.
Для примера. . Я выпрашиваю у Юхана старую сеть — ею покрывают ягоды, чтобы не склевали их птицы. Юхан не жадный. Он одалживает мне сеть, только просит ее не порвать. Хоть и старая, но она еще пригодится. Остается выпросить у лесника, что живет возле озера, лодку. Ингрид мы с собой не берем — она спугнет щуку лаем. Тут нужна тишина. Мы подберемся к ней втихомолку, как настоящие рыболовы. — А если она вырываться станет? — спрашивает толстяк. — Мы ее пришибем. — А если станет кусаться? — Да ну тебя, «вырываться, кусаться»! Одолеем, нас трое здоровых ребят. — Но в ней, ты говоришь, двадцать кило. Это значит — во! — широко раздвигает Олежка толстые руки. — Ты ляжешь на нее и придавишь ее животом! Среди деревьев поблескивает светлое озеро. Мы догоняем старушку, согнувшуюся под тяжелой вязанкой хвороста. Старушка скрючилась, как буква «Г». Это Герта, мать лесника. Я толкаю Вадима под локоть. И мы подходим к ней с двух сторон, подхватываем вязанку — ну и нагрузилась старая Герта! — и торжественно вносим хворост во двор лесника., «Помогай слабым, ни одно доброе дело не остается без награды», — убеждала меня баба Ника. Возможно. Но разница, в том, что иногда награду ты получаешь тут же, а чаще ее приходится ждать.
На крыльце стоит лесник Арво. Его окружают питомцы: , которого лесник подобрал в лесу умиравшим от голода, два нахальных кота, три собаки, довольно облезлая, с хитрой мордой лиса, поросенок и две глупые овцы. Собаки не лают на нас — они у лесника не кусачие. Арво благодарит за помощь старушке. И на просьбу одолжить лодку отвечает: — Берите. Вот весла... — Спасибо! На этот раз доброе дело вознаграждается сразу. Вода в озере очень прозрачная — в ней отражается лес. Юркие рыбки носятся стайками по всем направлениям. А вот гигантской той щуки, о которой народ говорит, что-то не видно. Может, она под корягу залезла и спит? Проходит час, другой, третий. Толстяк жалуется, что мы не взяли с собой провианта. Ничего, потерпи! Смотри лучше, может, щуку увидишь! Никого нет на озере — мы одни. Сюда запрещено ходить дачникам. Мы пять раз обошли кругом озеро. Раз десять пересекли его во всех направлениях. В шесть глаз всматриваемся в прозрачную глубину. Нигде и следов большой щуки! Скоро уж солнце зайдет. Оно подползло к верхушкам деревьев. Вот-вот скроется. Станет темно. — Вот она! — взвизгивает толстяк. Дьявол этакий, мы ведь договорились молчать, чтобы наших разговоров не услышала щука! А он орет во все горло. Черная тень скользит у самого берега, плывет величаво и медленно, словно линкор. Мы и понятия не имеем, как закидывать сети. Тут мелко — накроем ее, она в наших руках! Мы вываливаемся из лодки, держа в руках сеть. Воды здесь лишь по плечи. Бац! Накрыли! Меня кто-то больно хватил за коленку. Щука! — Ложись на нее, Олежка, ложись! Толстяк плюхается вперед животом. — Она в наших руках!—орет Вадим.— Держи, держи! Ой, кусается!
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
Глава 5. Итоги и оценки Таллинского прорыва, суждения о нем историков и писателей, его тайны и загадки
5.1. Итоги Таллинского прорыва
Наиболее наглядно итоги Таллинского прорыва можно подвести, показав количественные характеристики этой операции КБФ — ее масштаб и результаты. Понятие «операция» употребляется здесь в соответствии с его определением, приведенным в статье 7 «Временного наставления по ведению морских операций» 1940 г.: «Каждая операция является суммой боевых усилий (боев и маневров), направленных к достижению оперативной цели, являющейся этапом в достижении конечной цели войны» (прил. 10). При этом учитывались классификация и перечень типовых операций, установленные статьями 12 и 98 этого Наставления, а также важное указание его статьи 98: «Следует помнить, что в оперативном искусстве не может и не должно быть шаблона и слепого подражания. Поэтому указания об особенностях методов ведения типовых операций (за исключением категорически оговоренных случаев) не должны быть приняты как безусловный рецепт на все случаи жизни, тем более что комбинации типовых операций могут быть разнообразными; вместе с тем одна и та же типовая операция может быть предпринимаема для решения различных оперативных задач» (прил. 10). С этих позиций Таллинский прорыв КБФ может рассматриваться как морская операция, являвшаяся комбинацией операций по обеспечению своих морских сообщений, противоблокадной и тральной. Ее содержанием были эвакуация войск и перегруппировка КБФ из Таллина в Кронштадт. Нужно также иметь в виду и то, что статья 12 упомянутого Наставления все названные выше морские операции относила к обеспечивающим.
а) масштаб операции
Таллинский прорыв планировался как двухдневный (27-28.08.1941 г.) переход из Таллина в Кронштадт конвоев с эвакуируемыми войсками и боевого ядра КБФ. До сегодняшнего дня считается, что эта операция была проведена 28-29.08.1941 г., как указал в 1942 г. в своем отчете о ней Военный совет КБФ. Думается, что это не соответствует реальному развитию событий. Поэтому предлагается иной подход к оценке масштаба морской операции по прорыву КБФ из Таллина в Кронштадт. Дело в том, что операцию можно считать завершенной, когда решены поставленные задачи. Задачей, поставленной КБФ, была эвакуация в Кронштадт - Ленинград войск, защищавших Таллин. В ходе проведения операции обстоятельства потребовали высадить 29-30.08.1941 г. на острова Финского залива около 11 тыс. человек, спасенных с потопленных или поврежденных судов. Перевозка их, а это более 40% всех людей, доставленных из Таллина, с островов в Кронштадт, Ораниенбаум и Ленинград была завершена лишь 7.09.1941 г. В этот день, надо считать, и завершился Таллинский прорыв. Итак, продолжительность операции — 11 суток: с 28.08 по 7.09.1941 г. Операция включала три этапа: первый — прорыв Юминдской минно-артиллерийской позиции (28-29.08 ); второй — прорыв авиационного барьера, осуществление основной фазы спасательных действий и прибытие в Кронштадт большинства прорывавшихся кораблей и судов (29-30.08 ; третий — перевозка спасенных людей с о-вов Гогланд, Вайндло и Лавенсаари в Кронштадт, Ораниенбаум и Ленинград; возвращение в Кронштадт кораблей и судов из состава прорывавшихся сил, задержавшихся по различным причинам в море, а также подводных лодок прикрытия из районов к югу и юго-западу от Хельсинки (30.08-7.09). Глубина операции (от Таллина до Кронштадта по прямой) — 162 мили (300 км). Состав фактически участвовавших в операции сил и личного состава: — 305 кораблей и судов, в том числе 211 боевых кораблей и катеров, составлявших 64% от всех кораблей и судов, и 94 ВСУ и ТР. Из 305 кораблей и судов, участвовавших в операции, 225 — это непосредственно прорывавшиеся из Таллина, 35 — входившие в состав гогландского ОПР, 45 — выделенные дополнительно из КВМБ для усиления охранения прорывавшихся сил, спасательных действий и перевозки спасенных людей с островов Финского залива (прил. 1: табл. 99, 100, 103, 104); — 66 самолетов — 50 истребителей (включая резерв) и 16 морских ближних разведчиков в качестве самолетов ПЛО (48% и 34% исправных самолетов этих родов авиации соответственно, находившихся на восточных аэродромах ВВС флота), которые произвели 28.08 - три, а 29.08 - 144 самолето-вылета - ИА - 122 РА- 22 [док. №1017-1023]. 30.08.1941 г. в соответствии с директивой Военного совета СЗН половина самолетов-истребителей ВВС КБФ возвратилась в оперативное подчинение командующему ВВС Ленинградского фронта. В этой связи действия авиации флота в ходе третьего этапа Таллинского прорыва велись не в его рамках, а в порядке общего авиационного обеспечения боевой деятельности флота в восточной части Финского залива. При этом на прикрытие коммуникаций о. Гогланд - Кронштадт и Койвисто - Кронштадт в период 30.08-7.09.1941 г. произведено 177 самолетовылетов ИА (табл. 88 [док. № 1023]. - около 40000 военнослужащих, в том числе 20,4 тыс. эвакуировавшихся из Таллина, около 9 тыс. членов экипажей кораблей и судов, перевозивших эвакуируемые войска из Таллина и с островов и оборонявших их при этом; 7,6 тыс. человек личного состава частей ВВС и еще несколько тысяч человек личного состава частей, подразделений и учреждений береговой обороны (БО) и ПВО, разведки, тыла, медико-санитарной службы КВМБ, участвовавших в обеспечении прорыва.
б) результаты прорыва кораблей и судов из Таллина и действий сил КВМБ (ОВР КБФ), включая гогландский ОПР
Взяться за уточнение этого вопроса автора побудил разнобой в оценке количества и отсутствие полных данных о наименованиях кораблей и судов, участвовавших в Таллинском прорыве и погибших во время него. В более чем полутора десятках изученных источников называются следующие данные об общем количестве кораблей и судов, участвовавших в Таллинском прорыве: 126, 135, 146, свыше 150, 153, 155, 159,160,162, 167, 174, 180, 181, более 190, 193, 195, около 200, более 200. Иногда комбинируются такие цифры: 98, 107, 112, 114, 118, 124, 128 боевых кораблей и 26, 28, 36, 38, 39, 47, 56, 57, 67 разных судов, в том числе транспортов: 20, 25, 26, 28. В том и другом случаях не учитываются корабли и суда гогландского ОПР и дополнительно привлеченные от КВМБ для вывоза спасенных людей с островов Финского залива. Количество боевых кораблей, погибших в ходе Таллинского прорыва, определяется цифрами 8, 13, 15, 16, 19, а погибших судов - цифрами 19, 20, 27, 31, 33, 34,36,46,51. Общее количество кораблей и судов, прибывших в Кронштадт, оценивается цифрами: 127, 133, 135, 142. Весь этот разнобой хорошо виден из приведенной ниже табл. 89, для составления которой использованы наиболее информативные данные из восьми источников.
Таблица 89. Оценки количества кораблей и судов, вышедших из Таллина 28.08.1941 г. и погибших в ходе прорыва, содержащиеся в документах и исследованиях
* [док. № 1305, 1308, 1309, 1310, 1314, 1319, 1320, 1322, 1323, 1325]. Примечания: 1. Потопленный («добитый») 2.09.1941 г., т.е. в ходе третьего этапа прорыва, ТР «Шауляй» здесь и в дальнейшем учтен в потерях, понесенных в ходе второго этапа, поскольку 29.08.1941 г. он был фактически выведен из строя (потерял ход) в результате попадания авиабомбы. 2. в / п означает — вышли / погибли.
Но дело не только в количественном разнобое. Кроме этого, оказалось, что в шести источниках (со второго по седьмой), использованных для составления табл. 89, были названы поименно меньше половины участвовавших в прорыве из Таллина кораблей и судов. А без знания наименования каждого корабля и судна разговор об их количестве совершенно беспредметен. Это очевидно из того, что в этих шести источниках называется различное количество участвовавших в прорыве из Таллина кораблей и судов одних и тех же классов и подклассов. Например: СКР - 7, 9 и 11; ПЛ - 9,10 и 13; СКА- 14, 20, 21 и 22; ТР - 20, 25, 26 и 28; ГИСУ-4 и 5; БУК-1,8, 13 и т. д. Выполненное исследование позволило установить следующее. Вышли 28.08.1941 г. из Таллина 225 боевых кораблей, вспомогательных судов и транспортов, в том числе 151 боевой корабль (46,3% численного состава КБФ), 20 транспортов и 54 вспомогательных судна. Их распределение по прорывавшимся группировкам, классам, подклассам, соединениям, наименования и основные ТТД приведены в табл. 35, 36, 37, 99, 101, 102, 103, 105-115. Прибыли 29.08-7.09.1941 г. из Таллина в Кронштадт, Ораниенбаум, Ленинград и в б. Сууркюлян 163 корабля и судна (72,4% вышедших из Таллина), в том числе 132 боевых корабля и катера (87,4% вышедших), два транспорта (10% вышедших) и 29 вспомогательных судов (53,7% вышедших). Наименования этих кораблей и судов можно увидеть в табл. 72, 73 и 87.
Таблица 90. Количественный потенциал группировки боевых кораблей и катеров, прорвавшейся из Таллина в Кронштадт, в общем составе корабельных сил КБФ
Таблица 91. Состав вспомогательных судов, прорвавшихся из Таллина в Кронштадт
Необходимо заметить, что из 66 боевых кораблей и катеров, принявших участие в эвакуации гарнизона ВМБ Ханко, около 50% были из числа прорвавшихся из Таллина в Кронштадт. Без сохраненных в ходе Таллинского прорыва ЭМ и БТЩ вряд ли удалась бы эта эвакуация. Потеряны в ходе прорыва 62 корабля и судна, вышедших из Таллина (27,6%), в том числе: 19 боевых кораблей (12,6%), 18 транспортов (90%) и 25 вспомогательных судов (46,3%). Они показаны в табл. 49, 50, 53, 66, 67, 92-94. Корабли и суда гогландского ОПР и дополнительно выделенные из КВМБ потерь не понесли. Доля потерь от всех кораблей и судов, участвовавших в операции (62 из 305), составила 20,3%. Истребителями ВВС КБФ сбит один самолет Ю-88. ЗОС кораблей сбиты самолет Ю-88, самолет Ме-110, повреждены три самолета Хе-111. Потерпел аварию при посадке самолет Хе-59 С-2.
Таблица 92. Потери сил КБФ, прорывавшихся из Таллина
Примечания: 1. В перечень включены только корабли и суда, вышедшие из Таллинского залива 28.08.1941г. 2. В перечень не включены три ПКА и одна несамоходная баржа (№ неизвестны), потопленные СКР «Щорс» по приказанию из-за невозможности их буксировки на переходе в штормовых условиях из Палдиски в Таллинский залив в ночь с 27 на 28 августа 1941 г. В план перехода они не входили. В перечень также не включены три шхуны - «Атлантик», «Антоние» и «Лотья», которые, по сведениям эстонского историка В.Копельмана, якобы также участвовали в переходе из Палдиски на Таллинский рейд в эту же ночь, но из-за невозможности продолжать переход в штормовых условиях возвратились в Палдиски, где, видимо, захвачены противником. В план перехода они не входили. 3. В перечень не включены катера КЛТ-1 и КЛТ-2 из состава ОХР Палдиски, не прибывшие в Кронштадт по неизвестной причине. Они могли использоваться для перевозки подрывников на о. Суур-Пакри и потерпеть ночью, в шторм, аварию. В план перехода они не входили. 4. В перечень не включены также ПМШ — минные заградители «Раа» и «Минналайд». У первой во время погрузки войск вышел из строя мотор, вторая села на мель. Из-за невозможности справиться с этими авариями обе шхуны, согласно донесению, были приведены в негодное для использования состояние и оставлены у п-ова Виймси, где они, возможно, захвачены противником. В план погрузки войск они входили, а в план перехода — не входили. 5. Названные выше шхуны и катера типа КЛТ в справочнике потерь ГШ ВМФ [библ. № 288] в числе оставленных в Таллине и Палдиски не значатся. 6. Некоторые отличия данных настоящей таблицы отданных, указанных в «Потерях боевых кораблей и судов Военно-морского флота, транспортных, рыболовных и других судов СССР в Великую Отечественную войну 1941-1945 гг.» (М., 1959) [библ. № 288], в части причин и даты гибели отдельных кораблей и судов основаны на полученной автором дополнительной информации по этому вопросу.
Началась учеба. Ленточки наших бескозырок украшают золотистые буквы, на плечах погончики с красными якорьками, на левом рукаве суконок — красная «галочка»— 1-й курс «Подготии». Не получившие за неделю замечаний и двоек увольняются в субботу в город. В училище — обычные уроки по школьной программе 8-го класса... Но стоп! Все не совсем обычно. Вместо приготовления уроков в домашних условиях — самоподготовка, предваряемая тренировками по «клотику»— лампочкой наддос-кой, мигающей точками и тире азбуки Морзе, или фигурой одноклассника, манипулирующей флажками «семафора»... Ну, и конечно же чисто военно-морские предметы: морская практика, опять же уроки по зрительной связи, доскональное изучение парусов, такелажа и морских узлов, шлюпочные гонки, а летняя практика — на шхунах «Учеба» и «Надежда»! Разве можно забыть наши тренировки по постановке парусов «на глазах у изумленной публики»? Шхуна стояла обычно у правого берега Невы, вблизи 9-й линии Васильевского острова. Все.светлое время суток на возвышающемся над шхуной парапете набережной буквально висели ленинградские мальчишки и девчонки, с завистью и восхищением наблюдавшие наш «корабельный» быт.
А мы, гордо задирая свои еще не отросшие носы, старательно исполняли команды растатуированного в пух и прах, раздетого по пояс по случаю жары боцмана мичмана Голуба. Поглаживая огромный волосатый живот, ласково и гордо именуемый «военно-морской мозолью», он командовал: «На фалах и ниралах! Гафель-горденях и деррик-фалах! На топсель-фалах и оттяжках! »Тут следовала небольшая пауза, выдержав которую, артист-боцман завершал командой «Паруса поднять!» И паруса красиво поднимались под восхищенными взглядами ребят. А вот первое наше плавание по слегка штормившему заливу тоже глубоко сидит в памяти. Штормик был совсем небольшой. Шхуну, тихо и легко скользящую под парусами по совсем небольшим волнам, лишь слегка покачивало. Но для абсолютного большинства из нас этого было вполне достаточно, чтобы повесить свои стриженные головы над фальшбортом. Время от времени головы наши вздрагивали, рты открывались, и ... море получало очередную порцию недоваренного желудками флотского «харча»... Командир шхуны — коренастый, тучный капитан 3 ранга, — стоя рядом с рулевым, в перерывах между командами на руль, спокойно прихлебывал кофе! Смотреть, как он смачно откусывал от сложного бутерброда (белый хлеб, сало, сыр и колбаса) очередной кусок, было невыносимо! Молодой врач — слушатель Военно-морской медицинской академии, пытался пичкать нас аэроном, уверяя, что этот препарат избавит нас от мук морской болезни, но тут же опровергал сам себя. Проглотив очередную таблетку препарата, доктор сам начинал спазматически дергаться над забортными волнами.
Уверен, что многие из нас проклинали тогда тот день и час, когда решили стать моряками. Однако, прошли годы, и абсолютное большинство тех, кто «угощал »тогда Нептуна остатками своего обеда, превратились в самых настоящих «морских волков», не опозоривших ни на йоту флот и страну! Написал я это и опять, в который раз, задумался над вопросом о том, как так получилось, что я (и не только я: около четверти моих однокурсников были москвичами) скромный московский семиклассник решил связать свою жизнь и судьбу с морем и флотом? Неужели «сработало»предсказание того самого укачавшегося пассажира теплоходика-катера? Но, думаю, что к мистике в данном случае примешались и довольно реальные факторы. Как и многие мои сверстники любил я читать Стивенсона, Джека Лондона, Станюковича, Новикова-Прибоя, Соболева и полузапрещенного Колбасьева. Любили популярные в то послевоенное время фильмы: «Четвертый перископ», «Гибель "Орла"», «Подводная лодка "Т-9"», «Малахов курган», «Иван Никулин — русский матрос»... Даже кинокомедии, героями которых были то два краснофлотца, выздоравливающие от ран в «Близнецах», то два офицера-подводника в фильме «Поезд, идет на Восток»... А, возможно, сыграл свою роль и веселый бывший морячок, ухаживавший за сестрой моей матери. Несмотря на протез ноги (он оставил ее где-то под Керчью), морячок лихо отплясывал «яблочко»на единственном довольно просторном пространстве кухни коммунальной квартиры тетушки. Было в этом что-то героически-романтическое!
И, конечно же, немаловажную роль играла красивая морская форма, ловко сидевшая на мелькавших иногда на московских улицах матросах, или подвешенные на черных муаровых лентах, украшенных бляхами со свирепыми львиными мордами флотских офицеров... Так или иначе, но узнав, уже не помню каким образом, о том, что в Ленинграде объявлен набор ребят, окончивших семь классов, на первый курс Военно-морского подготовительного училища, я твердо решил в него поступить. А надо сказать, что сделать это для меня, учившегося весьма скромно, было не так уж просто. Пришлось, сдав школьные экзамены и отправив документы в Ленинград, еще раз повторить все билеты этих экзаменов, специально удалившись для этой цели к тетке на дачу в Химки. В третий раз проштудировал я ответы на вопросы билетов по более чем десяти предметам, экзамены по.которым приходилось сдавать, уже в Ленинграде в училище. Наконец, преодолев-таки громадный конкурс (12 человек на место) и тщательную медицинскую комиссию, я воплотил свою мечту в действительность: стал воспитанником Ленинградского военно-морского подготовительного училища, что располагалось на Приютской улице (ныне в Морском переулке) близ Обводного канала, против бывшего Николаевского кавалерийского училища, в стенах которого учились когда-то маршалы Рокоссовский, Баграмян и Жуков на Высших кавалерийских курсах. Учились там когда-то и композитор Мусоргский, и знаменитый путешественник Семенов-Тян-Шанский. А еще раньше в Школе гвардейских подпрапорщиков учился и Михаил Юрьевич Лермонтов. Таким соседством можно было гордиться!
, а позднее . Возвращаясь же к прозе учебных будней, следует сказать, что готовили нас к учебе в высших училищах и службе на флотах добротно, на совесть. Подъем в шесть ноль-ноль, физзарядка во дворе и пробежка по Лермонтовскому проспекту и Дровяной улице (тогда это был Дровяной переулок). Так начинался день. А заканчивался он строевой вечерней прогулкой по тому же Дровяному переулку. Впрочем, прогулка была не совсем строевой. Ходили мы в строю нестроевым шагом, хотя и с лихим исполнением песен, вроде: «Ладога, родная Ладога - дорога жизни», «Как прощались мы с Кронштадтом», «Джеймс Кеннеди» и т. д. Приучали нас, пацанов, и к несению караульной службы. Мы охраняли Знамя училища (как водится - «Пост № 1»), секретную часть, типографию, продовольственный и горюче-смазочный склады, а также «узилище» — карцер, куда любой из нас мог «загреметь»за ту или иную серьезную провинность. Правда, у часовых винтовки были не боевые — учебные, с просверленными на всякий случай казенными частями, но самые настоящие примкнутые к ним штыки придавали нам уверенность в надежности охраны. Не обходилось и здесь без смешных курьезов. Так, например, два моих закадычных дружка — Роня Горленко и Женя Фалютинский (ставший, между прочим, знаменитым на Севере лихим командиром лодки) - почти одновременно грубо нарушили «Устав караульной службы». Они уснули на своих постах. Один — у секретной части на кафельном полу, а другой - у двери типографии на полу цементном. Причем винтовки свои они из рук не выпустили! Обнаруживший такую вопиющую «крамо-лу»разводящий старшина-сверхсрочник привел обоих бедолаг к дежурному офицеру по училищу. Последний, не без армейского юмора, прежде чем отправлять нарушителей в карцер, вопрошал: «Почему спали на полу? У вас что, дома каменные постели?»
Воспитанник Рудольф Рыжиков
Юмор юмором, но дисциплина в училище была строгой. Например, курить воспитанникам разрешалось только со второго полугодия последнего - третьего курса (10-го класса), а короткие «прически мальчиков» разрешалось иметь только со второй четверти 1-го курса. Но даже эти коротенькие волосенки на наших головах были под постоянной угрозой. За курение, отлынивание («сачкование») от физзарядки, плохо заправленную постель или «бардак»в прикроватной тумбочке и тому подобные мелкие провинности воспитаннику вручался талон на бесплатную стрижку «под ноль», и бедняга отправлялся к Максу — нашему училищному парикмахеру. Кстати, несмотря на роль такого своеобразного «палача», Макс, этот вечно балагуривший со стригущимся и со своей напарницей и женой Марией, еврей, был нами весьма уважаем и любим. Он с нами даже на Север, на практику, уже в высшем училище ездил. Самовольные отлучки преследовались особенно жестоко. За них могли запросто отчислить из училища: несовершеннолетних — на «гражданку», а тех, кому исполнилось 18 лет — на флот, матросами (напомню, что служили тогда матросы по пять лет!). Но... Мы же были все-таки мальчишками! Так что свойственные нашему возрасту легкомыслие и лихость время от времени толкали нас на такого рода проступки. Останавливаюсь в связи с этим на еще одном курьезе, избавившем меня от «суеверий». Дело было так. Как-то, под влиянием острой необходимости свидания с девушкой, приехавшей, кстати, из Москвы и уезжавшей обратно, я сходил-таки в «самоволку». Метро тогда в Ленинграде еще не было, и наземный транспорт меня здорово подвел. К моменту, когда я должен был перелезть через забор и, спрыгнув на сложенные у него дрова, возвратиться в ротное помещение, ежевечерняя «поверка»должна была уже закончиться и я должен был неминуемо оказаться в «нетчиках», которого следовало искать, обнаружить его абсолютное отсутствие даже в гальюнах — туалетах и, соответственно, после возвращения примерно наказать, даже почти наверняка из родного училища выгнать... Можете себе представить мое настроение перед форсированием забора! Тем более, что у самого вышеуказанного забора дорогу мне с явной ленцой перешел... очень !
Упав духом окончательно, я приземлился на дрова и понуро побрел в роту... Рота уже укладывалась спать, но никто почему-то не высказывал удивления в связи с моим появлением. Сдерживая чувства, я поинтересовался: «Как прошла поверка? Я, кажется, опоздал?» И о радость! Получил ответ: «А поверки не было. Строд почему-то ее сегодня не провел, велел старшинам классов проверить нас по койкам». Вот с тех пор я и не верю ни в черных котов, ни в какие-либо другие суеверия. Но такого рода случаи были скорее исключениями. Порядок, организация и дисциплина, повторяю, в училище были ненавязчиво строгими. И это было традицией, заложенной первым начальником училища Н.Ю.Авраамовым. Этот, бывший еще в царском флоте блестящим офицером, моряк до мозга костей, не эмигрировавший за границу, безоговорочно принявший советскую власть, пострадавший в свое время от этой самой власти, но не предавший ее, активный участник как Первой так и Второй мировых войн, не говоря уже о войне Гражданской, был первым начальником Соловецкой школы юнг, и, как я уже упомянул, первым начальником нашего училища. К сожалению, наш последний набор в Ленинградское подготовительное уже не застал капитана 1 ранга Авраамова, получившего новое назначение. Зато три года подготовительного и три с половиной года высшего училищ нами командовал капитан 1 ранга, а затем контр-адмирал — Никитин. Бывший катерник, принимавший в США передаваемые по «ленд-лизу» катера и даже возглавивший их переход своим ходом (!) через океан в Россию, — был, без сомнения, врожденным педагогом. Кстати, факт его назначения свидетельствует о прекрасном знании кадров флота Николаем Герасимовичем Кузнецовым. Выбор был абсолютно верен. Мы бесконечно любили Бориса Викторовича и до самой его кончины поддерживали с ним связь и даже бывали у него в гостях...
Однако трехлетняя учеба в Подготовительном подошла к концу. Позади треволнения, связанные с экзаменами на аттестат зрелости. Особенно запомнился такой эпизод перед письменным сочинением. Мы, в белых праздничных форменках, нервно прогуливаемся по двору-плацу... Но что это? В оконном проеме расположенного над главным входом здания зала, в котором нам предстоит писать это самое сочинение, фигура одного из командиров рот. В его руках свернутые в трубки газеты. Он ловко манипулирует ими так, чтобы нам были видны сигналы флажного семафора, а членам экзаменационной комиссии, колдующим за его спиной в бумагах на длинном столе, ничего видно не было. Морская выручка! Офицер «диктует»нам темы сочинений! Несмотря на то, что до начала экзамена остается 15-20 минут, большинство из нас бросается в классы и «кубрики». Двор пустеет. Мы лихорадочно листаем десятки «первоисточников»— литературных произведений. Это сейчас выпускники средних школ имеют право пользоваться литературой во время написания сочинений. А тогда не только это, но даже выходво время экзамена по нужде не разрешался! Не знаю, сыграл ли этот «семафор» решающую роль, но факт остается фактом: на двести, без малого, выпускников получилось 40 медалей. Следует сказать, что выпускник «подготии», получивший медаль, имел право выбора любого высшего военно-морского училища. К чести нашего выпуска нужно отметить, что пожелали продолжить учебу в других училищах только единицы. Один пошел учиться на гидрографический факультет училища им. Фрунзе (впоследствии он стал известным гидрографом), это был Ратмир Беркутов, пара человек (один из них — сын Героя Советского Союза, будущего начальника ВВМУПП им. Ленинского Комсомола — Египко) пожелали стать инженерами и пошли в «Дзержинку», один ушел в Училище радиоэлектроники им. Попова, два человека (один из них — по здоровью) продолжили учебу в Медакадемии.
Наверное, и еще кто-то ушел. Сейчас я уже не помню. Но, повторяю, таких было мало. Абсолютное большинство осталось в , поскольку эти стены стали стенами Высшего военно-морского училища: в 1948 году на базе ЛВМПУ было создано ВВМУ по тому же профилю, что и Училище им. Фрунзе, то есть выпускавшее вахтенных офицеров, а с 1952 года — специалистов штурманов, артиллеристов и минеров. Бесконечно влюбленные в подводные лодки, мы в 1953 году искренне обрадовались, что училище было преобразовано в Училище подводного плавания. Но это было потом. А 20 июня 1950 года, то есть на следующий день после исполнения мне восемнадцати лет (как подгадал!) стоял я вместе со своими товарищами в фойе клуба училища, сжимая в правой руке уже боевую, не учебную, винтовку и, держа в левой руке текст Военной Присяги, громко прочитав который и перехватив винтовку в освободившуюся левую руку, расписался в какой-то толстой книге. Отныне я — полноценный воин — защитник Родины!
Дед снимает со стены . Они с Юханом садятся в кресла-качалки и, покачиваясь, обсуждают завтрашнюю охоту. Дед и Юхан нисколько не сомневаются, что убьют завтра дикую рысь. Я плохо сплю ночь. За окном поднимается ветер, море шумит и бьется о берег. Маяк подвывает печально и грозно, и прожектора обшаривают деревья и небо и обегают всю комнату — ищут. В прошлом году диверсанты выбрались на берег в такую же мрачную ночь. На рассвете дед с Юханом уходят в лес на охоту. С ними идут и другие рыбаки — все с ружьями. Теперь уж не поздоровится рыси! Меня не берут на облаву. Не берут и Ингрид — жалеют: овчарку рысь может задрать. Я целый день брожу сам не свой. Даже от еды я отказываюсь, к ужасу бабы Ники. — Да ты не заболел ли, Максимушка? Измерим температуру! Ингрид бродит за мной по пятам с обиженной мордой. Почему, Максим, нас не взяли в лес, а? Охотники возвращаются вечером. Они убили «сына той гадины». Старики, седые совсем, а не хуже молодых справились с рысью. Тощая длинная кошка лежит на траве. Ингрид обнюхивает ее и с отвращением отходит. — Куррат! —толкает Юхан рысь ногой в бок.
— Живучая была кошка,— говорит дед.— Лишь после третьей пули . Ты знаешь, Максим, я с удовольствием стрелял в эту мерзкую гадину, но никогда не стал бы стрелять, скажем, в лося. Он вышел на меня как-то в лесу возле озера. Мы посмотрели друг другу в глаза. Его взгляд был полон доверия к человеку. Он повернул и пошел от меня по своим делам, зная, что я не выстрелю ему в спину... Не терплю, когда убивают ради убийства. Мы с капитаном Аистовым бродили недавно по лесу. Наткнулись на раненую дикую козочку. Она шла на трех ножках, поджимая четвертую, и уж наверняка не ушла бы от пули. Мы переглянулись: добивать раненую? Ну нет! Беги-ка в лес, козочка!.. Ильвес — рысь. В Кивиранде в каждом доме качалки. Возвращаясь из дальних плаваний, капитаны и дома покачивались, как на палубе своего корабля. (Прим. автора.)
МУШКЕТЕРЫ ПРИЕХАЛИ
Приехали Вадим и Олежка. Нас прозвали «тремя мушкетерами» после школьного вечера, на котором мы в шляпах с перьями пели шутливую песенку. В Таллине мы живем в одном доме. Отец Вадима служит на тральщиках. Немало выловил мин. От рассказов его дух захватывает. Он и в мирное время воюет. Недавно мина в трале взорвалась. Могло всех покалечить. Но, как говорит Вадимов отец, пронесло. Вадим — парень серьезный. Радиоприемник и телевизор он усовершенствовал так, что удивляются взрослые моряки, В Таллине мы с ним вместе учим уроки, вместе строим модели парусных кораблей во Дворце пионеров, построили даже «Секрет» — , от которого в диком восторге девчонки.
У нас много общего: что любит он, люблю я. Мы решили стать моряками. А почему бы нам ими не быть? Плаваем мы с Вадимом как рыбы, гребем как матросы, умеем ходить и под парусами, особенно здесь, в Кивиранде, на дедовой шлюпке «Бегущей». Олежка — тот тоже хочет пойти в моряки, за компанию. «Куда вы,— говорит,— туда я». Но Олежка — толстяк. Щеки розовые и словно намазаны маслом. Отец у него подводник; он озадачил Олежку: «А ты не разъедайся смотри. Ни в один люк не пролезешь». Олежка — бедняга, любит пирожные и мороженое — стал отдавать свои порции нам. Ест вдвое меньше, с утра обливается холодной водой и занимается часа два гимнастикой. Бегает в овощной магазин взвешиваться. Все напрасно! Он прибавил не то килограмм, не то два. «Что же делать, братцы?» — спрашивает он со страданием в глазах. Его мама весит сто пять килограммов. Ходит и ахает. Но пирожные ест как ни в чем не бывало. И на столе у них, зайдешь к ним, всегда пироги. С капустой и с мясом. Устоять Олежка не в силах: «Мама, дай мне кусочек. Самый малюсенький». Плачет, а ест. Мушкетеры привезли с собою палатку. Мы разбиваем ее в саду под сиренью. Не жить же нам в комнатах! Мы не поддаемся на бабины Никины уговоры: сыро, мол, ночами дождь, вы простудитесь. Дед нас поддерживает: — Оставь ты их, Вероника. Пусть живут по-походному. Выбежав в плавках к морю, мы плюхаемся в еще прохладную воду. Бегаем друг за другом, перепрыгиваем с валуна на валун. Ингрид с лаем носится за нами, ей тоже хочется участвовать в нашей игре. Компанейская пёсенька! Олежка скрывается в воду — тут довольно глубоко и, отплевываясь, скулит: — Братцы, на помощь! Ингрид первой подплывает к нему и подставляет ему свою холку. А мы вытягиваем Олежку и сажаем на камень. Толстяк отпыхивается. Мимо нас проплывает широкая белая яхта под парусом. На борту у нее написано «Линда». — Вот нам бы такую! — восхищается Олежка.
— «Бегущая» не хуже! — обижаюсь я за дедову шлюпку. Я показываю друзьям шкуру убитой рыси. рычит. Дед смеется: — На мертвых легко рычать — не ответят. Я вступаюсь за Ингрид: — Она с ней хотела схватиться, да рысь убежала. И тут я рассказываю друзьям про пещеру. Про осеннюю ночь и про то, как из-под «кита» вышли, словно привидения, моряки и бесшумно пробрались к берегу, где ждала их лодка Яануса Хааса. В прошлом году поздней осенью приезжали в Кивиранд молодые матросы-гвардейцы и с ними мичман — он был из команды «охотника». Он сразу узнал в старом безногом Яанусе Хаасе молодого Яануса Хааса, спасшего ему и его товарищам жизнь. Он рассказывал, как они жили под камнем в пещере. Яанус Хаас приносил им хлеб, сыр, молоко... Вадим в восторге. — Ведь это же замечательно! Это почище всякого клада! Мы раскопаем пещеру: мало ли что оставили моряки, торопясь уходить? Всё сдадим в музей Балтики!.. Где лопаты и кирка?.. Вот тут-то с тебя, Олежка, мы килограммы и сгоним! — хлопает Вадимка толстяка по пузу. Мы идем в лес, к «киту». Копаем, копаем. Ингрид помогает нам носом и лапами. Вырыли яму, а камень ни с места. Пот льет с нас градом. Олежка совсем уморился. — Вот видишь, толстяк, зачем ты так много лопаешь? — А тебе жалко, да? Не могу же я помереть с голоду! Он вытирает щеки и лоб. — Вот и сейчас мне так есть захотелось... В лесу уже темнеет. Мы прозевали обед! Вадим отбрасывает лопату. — Хватит, 'ребята! Домой!
Баба Ника сердится, но все же ставит на стол щи и . Как мы лопаем! Как будто три дня не ели. Дед посмеивается, глядя на нас. Толстяк доедает третью миску щей. И Ингрид жадно хлебает из своей глиняной миски. Узнав, чем мы занимались в лесу, дед спрашивает: — А вы, мушкетеры, по крайней мере забросали яму землей?.. Нет? Мрачнеет. — Ведь это же памятник, братцы! Надо иметь к нему уважение. Мы обещали, что завтра же приведем все в порядок. После ужина Вадим налаживает антенну — у деда отличная радиола «Эстония 3-М». И мы слушаем из Финляндии симфонию Сибелиуса. Фотография старика композитора висит над диваном рядом с Чайковским, Рахманиновым. Сибелиус стоит под сосной, среди валунов, заложив руки в карманы светлого пиджака. Он дожил, подумать только, чуть ли не до ста лет! Я слушаю музыку. Сибелиус описал суровую природу, среди которой он жил: сосны среди валунов, сгибающиеся под натиском ветра, холодное море. У нас за окнами то же море бьется о камни; его гул сливается с музыкой. Я всегда себе что-нибудь представляю, когда слушаю музыку. И я не терплю, когда слушать мешают. Посмотрели бы вы, как дед слушает! Он словно ушел от нас в другой мир. Многие любят одни буги-вуги, например, или твист, как тетка Наталья. Я думаю, это оттого, что хорошей музыки она в детстве не слышала. А меня отец часто берет с собой в зал «Эстония». У деда пластинок — огромный набор! Когда симфония кончается, баба Ника молча протягивает Вадиму пластинку — любимую песню деда: «». Я знаю наизусть эту песню. Она душевная, не то что другие; так и представляешь себе, как сидят матросы на палубе и поют: «Прощай, любимый город». Им в бой уходить на рассвете...
— Уже поздно, — говорит дед, смахивая слезу. — Спать, спать, братцы, спать... И мы идем в сад, в палатку, но долго не можем угомониться. Говорим, говорим, говорим — и вдруг засыпаем. Ночью я проснулся от холода; натянул на себя одеяло и хотел позвать к себе Ингрид — согреться, но почувствовал, что мне надо выйти из палатки по делу. Белые ночи прошли, и ночь была темная; луна висела над садом, как большой желтый шар, и через всю бухту тянулась рыжая дорожка. У деда в окне горел свет. Я решил посмотреть, почему дед не спит ночью. Из окна падал свет на темные кусты; они шевелились и казались живыми — жуть, да и только! Дед сидел за столом в белом свитере, похожий на полярного исследователя, который готовится к новой арктической экспедиции, и писал. В очках писал, понимаете? Моряк — и очки, никак в голове не укладывается! Недаром дед даже газету старается читать без очков, сам понимает, что адмиралу очки никак не подходят— это ведь не бинокль, не подзорная труба и не перископ! Он писал быстро, ровненько, строчку за строчкой; встряхнет белыми кудрями и продолжает писать. И в кабинете тихонько играет музыка, играют Чайковского; это долгоиграющая пластинка, и дед ее пустил на самую малую мощность, чтобы не разбудить бабу Нику. Как это здорово — быть наедине с музыкой, которую любишь!.. Но вот дед больше не пишет — задумался. Стал перебирать фотографии. Одну, другую, третью, четвертую... Долго смотрит. Я знаю эту фотографию; на ней сняты он и баба Ника в тот год, когда они поженились. Подумать, сколько лет прошло с тех пор!
Отложив фотографию, дед снова задумался. Я вспомнил картину, которую видел в художественном музее: старушка сидит в саду, одинокая и задумавшаяся. «». Как это должно быть ужасно, когда все позади — корабли, бои, слава... все в прошлом и почти ничего впереди! До чего жаль моего старого деда! Захотелось постучаться к нему, броситься ему на шею, сказать, что я его очень люблю и у него есть и сыновья-офицеры, и я, и есть баба Ника, и любимая музыка, и книги, целый, огромный мир книг, моряки, которые часто приходят к нему за советом и его уважают и любят. Но пятки и подошвы ужасно отсырели в росе, и я собрался уже уходить, когда дед встал, подошел к окну и чуть было меня не увидел. Я вовремя отскочил в сторону. Мне стало стыдно. А дед стоял у окна и смотрел на освещенное луной море. И вдруг почти бесшумно — едва слышен был стук приглушенных моторов — в бухту, затормозив ход, вошли корабли — один, другой, третий; они по очереди пересекали лунную дорожку; на мачтах светились их ночные огни. И свет в окне вдруг погас. Я понял: дед погасил его, чтобы лучше видеть огни кораблей, и стоит в темноте, у окна, или радуется, или, может быть, плачет. Он рассказывал, что когда он вышел в отставку и, прощаясь с матросами, обходил корабли — он чуть было не прослезился. Но морякам не положено кукситься. Нет, и теперь дед не плачет. А я... Я все бы отдал (все, кроме Ингрид!), чтобы очутиться на палубе одного из этих трех кораблей и всматриваться в берега бухты Киви, залитые лунным светом, и видеть редкие огоньки в домах и гадать, что за люди живут за освещенными окнами и почему они ночью не спят. Хорошо быть моряком! Тут в саду залаяла Ингрид и побежала к забору, раздвигая кусты,— по кромке берега проходил пограничный патруль с фонарем; перед пограничниками шествовал серьезный и обстоятельный пес Курган, которому Ингрид страстно завидовала— ее-то ведь не берут ловить диверсантов! Я забрался в палатку, подозвал к себе Ингрид. Она легла и согрела меня. И мы заснули под тихий плеск моря и мерное дыхание кораблей, вставших на якорь.
* * *
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
