В Калининграде – Кенигсберге в одном месте, близком к историческому центру, где раньше жили зажиточные граждане, начали расчищать развалины, готовить место для строительства. В процессе расчистки обнаружили трубки малого диаметра, эмалированные внутри и приборчики похожие на счётчики жидкости. Строители очень долго ломали голову о назначении этих находок, в конечном итоге оказалось, что в квартиры зажиточных граждан с по этим трубочкам подавалось свежее пиво, а расчёт с фирмой-пивоваром производился по показаниям специальных счётчиков.
В конце шестидесятых годов руководство области задумалось, почему бывшая Восточная Пруссия, раньше считавшаяся житницей Германии, не может прокормить своё население? Специалистам в области сельского хозяйства было дано указание разобраться и доложить. Долго копались специалисты в сохранившихся архивах и пришли к выводу, что надо искать ответ на полях. Для немцев этот вопрос был из разряда «само собой разумеется» и в документах отражения не находил. Начали опрашивать местных жителей, это тех, которых переселили в область после доклада «колхозы созданы, шлите колхозников». Колхозники вспомнили, что когда первые несколько лет пахали поля, а пахали по указивке сверху «поглыбже», на поверхность стал выскакивать всякий мусор в виде глиняных трубочек. Эти трубочки успешно собирали боронами на межи, а затем вывозили на свалку. Немцы помещики не селились вместе со своими работниками. Фольварки стояли особняком, как правило, в живописных местах и к этому времени представляли почти полностью разграбленные развалины. Специалистов заинтересовало, зачем при усадьбе находилась довольно мощная котельная, для обогрева усадьбы она была явно велика. В конечном итоге выяснили, что из таких котельных по глиняным трубочкам на поля в нужное время подавался пар низкого давления, в результате поля были готовы к посеву на несколько недель раньше. По этим же трубочкам производился полив и подкормка посевов минеральными удобрениями, а при необходимости удаление с поля лишней воды. В пятидесятых годах прошлого века в составе балтийского флота находился лёгкий крейсер . Этот крейсер наш флот получил после раздела немецкого флота. Во время штурма Кенигсберга нашими войсками, он стоял в морском канале в ожидании какой-то команды. Армейская разведка доложила командованию армии, «вот в этом месте стоит крейсер, не под парами». А в академиях учили, что такие корабли поднимают пары около двенадцати часов, а в экстренном случае не меньше двух часов. Генералы решили, что уж за два часа, пока у него нет хода, они справятся с крейсером, и бросили в атаку на крейсер танки. Очень хотелось похвастаться таким необычным трофеем. К их великому удивлению, крейсер снялся со швартовых и пошёл на выход в море. Как говорят, «учите ТТД». У крейсера была дизельная машина. Конечно, досталось на орехи нашим танкистам. Комендоры крейсера им сказали «кто не спрятался, я не виноват».
Обстановка, приближённая к боевой.
Эсминец стоял у палов в Калининградском морском канале. Шли флотские учения, и это было его местом рассредоточения. На берег был переброшен трап, а берег был сплошные кусты, камыши и деревья. По плану боевой подготовки нужно было провести учение по борьбе за живучесть, о чём командир напомнил старпому, и тот начал готовить такое учение. На этот раз старпом решил внести в сценарий учения элемент новизны и внезапности. План учения разработал лично, не посвящая никого в детали, предусмотрел массовое применение средств имитации, смонтировал пульт управления имитацией из своей каюты, записал на магнитофон звуки боя из военных кинофильмов. Около двух часов, когда все на корабле сладко спали, старпом незаметно для дежурной службы разместил всю пиротехнику и химические вонючки по кораблю и начал управление всей этой потехой из своей каюты. На корабле начали греметь взрывы, повалил дым, вспышки и химическая вонь. Все динамики корабельной трансляции на максимальную громкость начали изрыгать пушечную стрельбу, вой падающих бомб и рёв самолётных двигателей. Старпом выждал около минуты и нажал на тангенту авральной сигнализации, объявляя боевую тревогу, затем неторопливо поднялся на мостик. Вот тут его ждал сюрприз. На мостике не хватало рулевого и одного из сигнальщиков. Начали поступать доклады о готовности боевых частей к бою, и оказалось, что на корабле не хватает около пятидесяти человек. Начали их искать и вскоре они нашлись на берегу в кустах и камышах.
В окна весело светило солнце, и кажется, невозможно грустить в такой день. Но мама грустна: еще бы! Два месяца я жил дома, а теперь буду приходить лишь по воскресеньям. — Ну, ни пуха вам, ни пера! — напутствовал нас отец. — В комендатуру не угодите! Мы тщательно осмотрели друг друга и убедились, что к нам не придерется самый требовательный и строгий начальник. Настроение у меня было приподнятое. Мне казалось, что каждый встречный догадывается, что мы сегодня начинаем новую жизнь. — Будем проситься в один класс, — напомнил мне Фрол. — Чего бы ни стоило, сядем за одну парту. — За стол, не за парту... — Какая разница? Ну, за стол. — Стоп, братцы! Умерьте свой самый полный! — соскочив с трамвая, окликнул нас Борис Алехин. С ним был Игнат и еще один рослый красавец нахимовец.
— Знакомьтесь! — Борис представил приятелей: — Булатова ты, Кит, знаешь, а это — Крамской. Алехин так горячо принялся жать руку Фролу, будто они не видались года три. А между тем Борис видел Фрола в первый раз в жизни. Игнат поздоровался дружески. Крамской мне понравился. Его карие глаза смотрели на всех дружелюбно. — Будем, братцы флотские, держаться вместе, — сказал Борис, чем сразу завоевал сердце Фрола. — Товарищи! — заорал он. — Смотрите-ка, Вадим Платоныч с Платошей! Алехин лихо козырнул отставному капитану первого ранга, опиравшемуся на палку, и пожал руку улыбавшемуся верзиле в нахимовской форме. — Платон Лузгин, — познакомил он нас. У капитана первого ранга лицо было смуглое, загорелое, в шрамах, виски — совершенно седые. — Он был ранен? — тихо спросил Фрол Бориса, когда мы пошли вслед за Лузгиными. — Ранен?! Из него вынули целую сотню осколков! — Тише ты! — приложил Игнат палец к губам: старик мог услышать. — Он на своем «охотнике», не раздумывая, ринулся на помощь товарищам, когда фашисты потопили их катер, — продолжал Борис шепотом. — Его сбросило в воду, по нему стреляли, всего изрешетили, беднягу. Матросы спасли Вадима Платоныча... — Они бы за него жизни не пожалели, — сказал Игнат. — Теперь Вадим Платоныч не может больше служить на флоте: болят рука, нога, сердце... — Зато посмотрели бы вы, какие чудесные штуки он выпиливает из дерева для музеев! — громким шепотом перебил Борис. — Фрегаты, корветы, катера, подводные лодки! Вот увидите, когда пойдем к Лузгиным. Они живут тут, поблизости, на Васильевском.
— А Платон? — спросил я. — Был человек-человеком, а в последний год вдруг свихнулся, — сказал Крамской. — Его чуть не выставили из Нахимовского. — Но мы его вытянули за уши на экзаменах, — подхватил Борис. — Платоша! — окликнул он шагавшего впереди приятеля. — Не страшно тебе? — А чего страшного? Училище, как училище, — обернувшись, пожал плечами Платон. — Нет, Платон Вадимыч, не «училище, как училище», — возразил отец, — а училище, быть курсантом которого — великая честь. Он остановился, опираясь на палку, чтобы сказать нам: — Советую полюбопытствовать, сколько его питомцев стало героями — загляните в историю. Я бы на твоем месте, Платон, вошел в подъезд с трепетом, да-с, Платон Вадимыч, с трепетом, и не стыдился бы, что трепещу... А Платон, слушая отца, ухмылялся. Вот дубина-то! — И воспитание ваше доверено людям достойным, — продолжал Вадим Платоныч. — Начальник вашего курса, Михаил Андреевич Вершинин, — отважный, смелый, не раз глядевший смерти в глаза офицер. Он первый ходил подо льдом на подводной лодке. Однажды его лодку немцы забросали глубинными бомбами. Вода хлынула в отсек, дышать было нечем. Но видя, что командир совершенно спокоен, матросы по пояс в ледяной воде заделывали пробоину. Благодаря своей выдержке и хладнокровию он спас и людей, и лодку... А заместитель начальника курса по политической части Степан Андреевич. Глухов воспитал целую плеяду героев. Великолепнейший человек! За ним его подчиненные шли в огонь и в воду... Помните это, друзья, и постарайтесь не огорчать ваших воспитателей... Пожелаю всего хорошего... До воскресенья, Платон. Я надеюсь, ты запомнил вчерашний наш разговор?
, мастер торпедных ударов, еще в финскую войну отработал тактические приемы подледного плавания. С 1946 по 1964 год на преподавательской работе. Его сын Александр закончил Ленинградское нахимовское училище в 1952 году.
Вадим Платонович свернул за угол. А мы пошли дальше, к старинному зданию, растянувшемуся на целый квартал. Нас растолкал размахивавший фанерным чемоданчиком парень с заплаканными глазами. — Видали? Провалившийся, — подмигнул Борис. — Списали начисто к папе и маме. А ну, подтянись! Я с замиранием сердца вошел в прохладный, сумрачный вестибюль, нас встретил офицер с голубой повязкой на рукаве — как на корабле; курсант стоял на почетном посту у знамени. Я знал, что вхожу сюда на четыре года, на четыре долгих и замечательных в моей жизни года, а потом стану офицером, таким же, как мой отец или тот дежурный, что нас встречал... Первое знакомство с училищем мне запомнилось на всю жизнь. Радостно встретили нас Илюша и Юра и повели по коридорам в помещение нашего курса. Здание было толстостенное, с основательными полами и тяжелыми сводами. Многочисленные двери походили на двери корабельных кают. В широко раскрытые окна тянуло с Невы ветерком. Казалось, в иллюминаторы влетает дыхание моря. Кубрик, в котором нам предстояло жить, был большой, ослепительно чистый, светлый. Койки застланы новыми одеялами, на подушках надеты хрустящие наволочки. Среди новичков, на которых форма еще не обмялась и сидела мешком, мы сразу заметили своих, «флотских». Это был Зубов, голубоглазый, с очень светлыми волосами минер, во время войны служивший на тральщиках, и широколицый, скуластый Григорий Пылаев, воевавший котельным машинистом на «Ловком».
Мы познакомились с начальником курса капитаном второго ранга Вершининым и его заместителем Глуховым. На продолговатом лице Вершинина, покрытом ровным загаром, резко выделялись светлые усы. Из-под густых, тоже белых выгоревших бровей смотрели спокойные синие глаза. На его кителе два ряда орденских ленточек. Глухов, невысокий, с коротко подстриженными, черными, с проседью волосами, с бровями, двумя треугольниками сходившимися к крупному носу, был мало похож на героя войны. Но и у отца, и у Русьева, у Серго ведь тоже на лице не написано: «Я герой». На вид они самые обыкновенные люди, и без золотых звездочек их не отличишь от других моряков. Вершинин сказал нам несколько слов об училище, в которое мы пришли — он окончил его в двадцатых годах. Сказал, что мичман Боткин, училищный ветеран, нам покажет все, что успеет, а завтра мы уедем в лагерь, где пройдем строевую подготовку. А потом, еще до начала занятий, мы пойдем в плавание. Это обещание привело нас в восторг. — Одни из вас, — продолжал Вершинин, — «старослужащие», прошли большую и суровую школу войны: они получат теоретические знания, чтобы стать опытными и умелыми офицерами, другие — нахимовцы, они обладают и теоретической и практической подготовкой, третьи пришли из десятилеток и техникумов. Я надеюсь, что всех вас без исключения привела к нам в училище горячая любовь к флоту, и эта любовь не остынет... — Никогда не остынет! — с энтузиазмом, воскликнул Фрол. — Надеюсь, что так, — чуть улыбнулся Вершинин. Мичман Боткин — пожилой, с рябым лицом, человек повел нас осматривать училище. На рукаве у мичмана были золотые шевроны — много лет Боткин служил на флоте и, как видно, был училищным старожилом. Не одно поколение новичков он, наверное, знакомил с училищем.
Если об университете говорят — «храм науки», то здесь можно было сказать: «храм морской науки». Куда бы мы ни вошли, все напоминало о море, о флоте, о флотской службе, которой мы готовились посвятить свою жизнь. В полусумрачном зале, — дневной свет туда проникал сквозь стеклянный купол, — стояли бюсты русских флотоводцев. В гостиных и в галереях были развешаны картины в тяжелых золотых рамах, изображавшие истребление турецкого флота при Чесме, Гангутское морское сражение, Синопский бой, подвиг брига «Меркурий», не опустившего русского флага перед превосходящими силами турок, истребление турецких кораблей при Афоне, Наваринское морское сражение, морские бои Великой Отечественной войны... В музее можно было ознакомиться с историей русских морских училищ; первое — «Навигацкая школа» — было основано Петром-флотоводцем. В эту школу Петр приказал набирать юношей «добровольно хотящих, иных же паче и с принуждением», чтобы они стали впоследствии «искусными в кораблестроении и мореходстве». Петр сам экзаменовал будущих моряков и лучших посылал в дальние походы, а нерадивых, засидевшихся в классах, сдавал в солдаты. Тут был и петровский регламент морской академии. Ученикам Петр предписывал сидеть на своих местах «со всяческим почтением, всевозможной учтивостью, без всякой конфузии, не досадя друг друга, никакого крика и шума не чинить и время не проводить в разговорах...» Мы бы застряли в музее надолго — тут было собрано все о русских мореплавателях, исследователях новых земель, флотоводцах и героях всех войн — моряках. Но мичман торопил идти дальше, ведь у нас много времени впереди, чтобы побывать здесь не раз и не два. И Боткин — живая энциклопедия училища — по пути рассказывал о всех примечательных в жизни училища датах, вспоминал всех начальников, преподавателей, воспитателей, помнил стихи моряков, написанные давно и давно позабытые.
Десятилетиями стекались сюда, в кабинеты, сокровища со всех флотов нашей родины. Чего только не было в «храме морской науки»! Тут были модели тех кораблей, на которых Петр-флотоводец побеждал шведов, и тех кораблей, на которых неутомимые русские мореходы побывали во всех океанах, пересекали экватор, забирались в Арктику и в Антарктику, открывали проливы, земли, острова, новые морские пути. Тут были прославленные корабли более поздних времен, отличившиеся в боях с японцами, немцами, тут были первые подводные лодки, торпедные катера, миноносцы... Морские орудия, которым было тесно в четырех стенах, казалось, стремились на простор, на корабельные палубы, в башни, овеваемые морскими ветрами... Тяжелые шкафы были доверху набиты старинными лоциями в толстых кожаных переплетах, атласами и уставами петровских времен, историями всех флотов мира, биографиями замечательных флотоводцев. В библиотечных шкафах хранилось сто восемьдесят тысяч томов. Сто восемьдесят тысяч! Фрол тут же подсчитал, что если читать даже по книге в день, то за год прочтешь 365, а за десять лет — 3650, все прочитать — целой жизни не хватит! Я взглянул на портреты прославленных адмиралов — и мне показалось, что Нахимов, Корнилов и Ушаков пытливо смотрят на нас... А Фрол подтолкнул меня: «А ты знаешь, Кит, они ведь прикидывают: «Поглядим, что из вас получится, новички!» В огромном, со множеством окон зале мичман показал белые мраморные доски с высеченными на них золотом именами курсантов. Четырнадцать курсантов защищали свой город от нашествия белогвардейских банд. Они погибли в боях с Юденичем. Другие шестнадцать погибли в неравном бою у самых стен Петрограда.
(оставшиеся в живых), совершившие на форту "Император Павел" 19-20 июля 1923 года. Слева направо: К.Сокольский, В.Полещук, Ф.Седельников, Н.Морылев, А.Евсеев.
— А эти, — показал мичман на третью доску, — совершили незабываемый подвиг уже в мирное время, в 1923 году, спасли корабли и много человеческих жизней. Как сейчас помню, — продолжал мичман, — я шел в этот вечер на шлюпке в Кронштадт из Ораниенбаума. Мы слышали взрыв, видели, как взметнулся к небу столб огня, дыма. Взрыв случился на «Павле», на старом форту, превращенном в склад мин. На другой день флот узнал: ночью сигнальщик «Авроры» заметил огонь на форту. Он доложил командиру. Командир понимал: мины взорвутся — не сдобровать кораблям. На «Авроре» были курсанты, отбывавшие практику. Они вызвались потушить пожар. Командир с тревогой наблюдал за удалявшейся шлюпкой. В бинокль было видно: вот они высадились; нашли горевшую мину. Засыпают песком. Она все же горит. Тогда курсанты пытаются скатить ее в воду. Нелегко это сделать. Курсанты напрягают последние силы. У самой воды мина все же взорвалась... — И все погибли? — воскликнул Фрол. — Четверо уцелели. Двое из них — сейчас адмиралы. Они приезжали к нам, беседовали с курсантами, вспоминали, как здесь учились. Они сказали, что и сейчас свято чтут боевые традиции училища. Боевые традиции училища дороги всем поколениям моряков. Вот поглядите, — показал мичман вереницу портретов героев последней войны, — все наши... Это были катерники, подводники, моряки, на суше защищавшие Ханко и предгорья Кавказа... — Смотри-ка, Кит, наши! — тихонько сказал мне Фрол. Я увидел знакомые лица: отца, Серго, Русьева... — Выходит, мы — их преемники. Не подведем! — сказал Фрол так, будто отец и Русьев могли его слышать...
* * *
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Одного из офицеров нашего дивизиона, комдив направил уладить определённые вопросы в тыл флота. За один рабочий день нужно было сделать много дел. Один он явно не успевал. В это время на дивизионе проходили переподготовку офицеры запаса из Мурманска. Были это мужички в возрасте 30-35 лет, окончившие в своё время мореходные училища и работающие на судах торгового и рыболовецкого флота. На наши корабли их послали вспомнить, чему учила военная кафедра училища. В помощь офицеру определили одного из старших лейтенантов, направленных на переподготовку. Если попал в список призванных на переподготовку офицеров запаса, чины и должности на «гражданке» значения не имели. Сделали они все запланированные дела в Росте, надо возвращаться в Видяево. До отправления рейсового автобуса несколько часов и мурманчанин предложил зайти к нему домой, отдохнуть и попить чайку. Сказал, что семью отправил, на период переподготовки, на юг, куда отправится сам после окончания сборов. Квартира пустая, никому не помешаем. Дело стоящее, зашли. Квартира на втором этаже, почти в центре города, дом «сталинка», хорошо со вкусом обставлена, довольно просторная. Случайно разговор вышел на гаражную тему, и хозяин квартиры предлагает посмотреть его гараж. Офицер удивился и высказал мысль, что ничего удивительного он в гараже не увидит, и тратить время на такие пустяки не стоит. На что хозяин квартиры возразил, что никуда из квартиры выходить не надо, надо лишь перейти в другую комнату. Повёл он своего гостя в другую комнату, а там оказался люк и лестница на первый этаж, где и был гараж. Гараж был устроен на месте бывшей раньше арки. В гараже освещение, отопление, водопровод, канализация и остальные милые автолюбителю мелочи. Посмотрели, вернулись к чаю, и офицер спрашивает хозяина: - «А где и кем ты работаешь?» - «Вторым секретарем в ».
Уши развесили, стали в хоровод.
Рабочий день у офицеров плавсостава, как известно, семичасовой. А именно, с семи часов утра и до семи часов вечера. После 19-ти часов, когда прошел развод суточного наряда, отпущенных домой офицеров увозил в посёлок Видяево автобус. В автобусе у народа приподнятое настроение, шутки, прибаутки, едут к семьям. Кто-то начал травить очередную весёлую историю, а автобус тем временем подъезжает к Т-образному перекрёстку, где должен повернуть направо к жилому городку. Налево дорога к причалам Урицы, а прямо - в губу Урица. Ограждения нет и за краем дороги скат с наклоном около тридцати или сорока градусов, а метров через сто – вода. Уже проехали матросский клуб, что на углу. И тут кто-то из офицеров командует водителю: «СТОП». Автобус останавливается почти у кромки и сидящий рядом с водителем офицер спрашивает у того: «Ты что делаешь?» У матроса водителя по лицу течёт пот, и он говорит виноватым голосом « Извините, забыл повернуть!»
Мы пошли провожать гостей. До чего же хорош Ленинград в июньские белые ночи! Трудно описать это. «Заря с зарею сходится», ночи нет, так светло и тихо... Будь я настоящим художником, а не мазилкой, который малюет кораблики и покрытое барашками море, я бы всю жизнь писал горбатые мосты над каналами, в зеркальную гладь которых смотрятся старинные дома; писал бы шпиль крепости, освещенный невидимым источником света; или пустынный Невский в прозрачном розовом воздухе; или застывшие на Неве корабли... Неслышно текла Нева: она была белая, словно политая молоком. Буксир тянул тяжелые, похожие на понтоны, баржи. В прозрачном воздухе застывал черной полосой дым. Ростральные колонны и колоннада Военно-морского музея, казалось, были нарисованы пастелью... — Пора домой, — сказал, наконец, отец, — завтра рано вставать. До свидания, друзья... — До свидания...
* * *
На другое утро я получил от Антонины письмо. «Только теперь я начала по-настоящему понимать, — писала она, — какое большое место занимаешь ты в моей жизни. Мне хочется быть с тобой, переживать все твои радости, горести (пусть их будет меньше!), делиться с тобой всем, что меня волнует. Я готовлюсь к зиме, к институту, целые дни провожу с дядей в садах, прочла, что могла о Мичурине... Моя будущая профессия мне по душе. Буду специализироваться на цитрусах. А как твои краски, карандаши? Ты не забросил их? Не забрасывай! У тебя, Никита, талант, и то, что ты будешь морским офицером, не помешает тебе быть художником. Стэлла просила передать Фролу: если ему писать лень, пусть черкнет несколько слов на открытке. Сама она ему не будет писать. Она на него обиделась. Она пишет, что Гоги женился, что они с Анико очень счастливы. Сейчас ночь, море светится в лунном свете, дядя работает в своем мезонине. Так тихо кругом! Спокойной ночи, родной!» Внизу — приписка: «Отец почему-то не пишет. Он здоров? Утешаю себя, что если бы он заболел, ты бы мне написал...»
* * *
Приехали Илюша и Юра. Илико привез полный чемодан вяленой , чернослива, инжира, чурчхелы, и мы, вывалив все это богатство на стол, устроили пиршество. Мама, видя, как мы уничтожаем сладкие черные плоды и аппетитные колбаски из орехов и крутого теста, посоветовала сбегать в аптеку и запастись слабительным. Но Илико убеждал, что от зестафонской снеди мы станем лишь здоровее, и уговаривал маму отведать всего. Весь его вид подтверждал, что зестафонские сласти действительно, кроме пользы, ничего не приносят. Он вспоминал, как принимали в Зестафони его отца, подводника: весь двор застелили коврами, собралось все население городка, и дом был украшен цветами. А вечером жгли в саду фейерверк, пили вино и отец с друзьями детства пел старинные грузинские песни. Юра свой отпуск провел в Севастополе. Он с увлечением рассказывал: — Вы знаете, братцы, весь город наводнили строители! Повсюду разбирают развалины, дробят камень, закладывают фундаменты. И на Приморском бульваре уже цветут розы и по вечерам гуляет много народа... А ведь было все сожжено: и кусты и деревья! Вот когда мы окончим училища, не останется и следов развалин. Каких настроят домов! Город строят из белого инкерманского камня... — А панорама? — поинтересовался Фрол.
— Уже . В лесах вся стоит. Да, вы знаете, на том месте, где бился с фашистами мой батальон, матросам поставили памятник... Стоял я, смотрел на него — и все вспоминалось, словно это было вчера... — Вот и мне вспоминается, как я ходил в бой на катере, — подтвердил Фрол. — И тоже кажется, будто это было вчера... — Да, ребята, с катеров-то вам самый горячий привет! — вспомнил Юра. — А о тебе, Фрол, даже пишут в газете! — Правду говоришь? Обо мне? — усомнился Фрол. — Честное нахимовское! Сам читал. В «Катернике». — Постой! Там ругают меня или хвалят? — Молодые матросы обещают брать пример с гвардии капитана первого ранга Рындина, с гвардии капитана второго ранга Гурамишвили, с гвардии капитана третьего ранга Русьева, а также с воспитанника Фрола Живцова! — Да ну тебя! У Фрола никак в голове не укладывалось, что кто-то может с него брать пример. А Юра уже спешил сообщить еще одну новость: — Братцы! А у Илюши-то — невеста завелась! — Невеста? У Илико?
— Ну да! Его старухи хотели сосватать. Ей восемнадцать лет, у нее — виноградник, барашки, индюки, сундук с платьями, косы до пят, глаза, словно плошки, , славится на весь Зестафони! А Илюшка с перепугу залез в подвал, где хранится вино, и просидел в темноте целый день! Отец едва убедил старых свах, что Илико не дорос до женитьбы. — Ну, и правильно отец сделал, — выпалил Илико, прожевывая хурму. — Дурака нашли! Человек еще на ногах не стоит, а они — женись! Вот окончу училище, вдоволь поплаваю, тогда решу — жениться или нет. Пойдемте-ка, дорогие, лучше покажите мне Ленинград. Отец все записал, что я посмотреть должен... Он вытащил из кармана длинную, мелко исписанную полоску бумаги. Мы чуть не умерли со смеху. — Ничего нет смешного, — надулся Илюша. — Отец только самое необходимое записал, в другой раз пришлет продолжение... Перед тем как выйти на улицу, мы привели себя в порядок. Брюки выутюжили, ботинки начистили. Такова была твердо усвоенная «нахимовская традиция». За один день, конечно, не увидишь всего Ленинграда и не зачеркнешь в памятном («что надо посмотреть») списке даже одной десятой всего перечисленного. Как говорится, нельзя объять необъятного, но Илико к этому стремился. И вопросы сыпались из него, как из автомата. — Это крепость, да? Сюда царь сажал революционеров? А это дом балерины Кшесинской? Говоришь, с этого балкона выступал Ленин? Вот бы послушать его... А как ты думаешь, тогда были установлены микрофоны? — Летний сад? — спросил он, когда мы перешли через Кировский мост. — Постой, постой, ведь это в Летнем саду Герман встречался с Пиковой дамой! Ай-ай-ай, совсем как в театре, похоже! А это что, Инженерный замок? Здесь, значит, Павла душили?
Мы дошли до Дворцовой площади — мимо Эрмитажа и . «А это Зимний дворец, да, Никита? «Аврора» стреляла по нему боевыми? Нет, холостыми, конечно, иначе она разнесла бы его вдребезги! А Зимний дворец ведь и моряки брали?» Вышли к Адмиралтейству, на набережную. Илюша не унимался: — А высоко поднималась вода во время наводнения? Отметка есть? Ну-ка, поглядим... Ого, не умей плавать — утонешь... — А правда, что Балтийский флот — Ленинграду ровесник? И Петр строил на Котлине первые форты? А где Петр стоял «на берегу пустынных волн»? Услышав мое решительное «здесь» (хотя я совсем в этом не был уверен), Илико быстро сбежал по гранитной лестнице — взглянуть на медленно катящиеся в залив серые волны... Мы шли по набережной, и я показывал друзьям Академию художеств на той стороне, сфинксов, которых разглядеть было отсюда почти невозможно, «Медного всадника». Фрол пояснил со знанием дела, что и среди декабристов, выходивших на Сенатскую площадь, были флотские... За мостом лейтенанта Шмидта стоял у стенки красавец-парусник, на борту его мы прочли: «Крузенштерн». — А напротив — училище! — Где? Где? — С мачтой на крыше, с куполом... — ...Нет, посмотрим поближе... Когда мы перешли через мост и подошли вплотную к училищу, меня охватило то самое волнение, о котором говорил Игнат. Через несколько дней я войду в тот подъезд, в который входили великие флотоводцы... Я, наконец, напомнил друзьям, что нам пора идти в Русский музей. Мы с сожалением расстались с Невой, с кораблями.
В вызвали маму. Она, как опытный штурман, взяла курс на самое главное. Илюша расспрашивал, в каком году написана та или другая картина, где учился художник, когда он родился и умер, — и все записывал в свою карманную книжечку, подаренную ему для этой цели отцом. Юра был в восторге от Шишкина, а Илико — от кавказских пейзажей, напоминавших ему знакомые с детства места; Фролу больше нравились жанровые сюжеты. Когда многое, но далеко не все, было осмотрено, мама проводила нас вниз и просила не опаздывать к обеду. Стояла жара. Горячий асфальт жег подошвы. Мы вернулись к Неве, но и у воды было душно. Эх, хорошо бы сейчас пойти в море на яхте! Я спросил, нравится ли друзьям Ленинград. — Очень! — воскликнул Юра. — Мне кажется, я ничего подобного в жизни не видел! — Смотри, пожалуйста! — ударил Илико каблуком по гранитной плите, — и на этом самом месте, говоришь, было болото? А на скольких островах, Никита, стоит Ленинград? Он записал ответ в свою книжечку. — Хороший город! Можно сказать, отличный! Но и неплохой городок! — добавил он тут же.
Каждый имеет право гордиться своим родным городом.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Матросик попался с таракашками в голове. Почти каждую неделю преподносил очередной сюрприз. Корабельный боцман жил по соседству со старшиной гарнизонной гауптвахты, и проблемы обустройства на оной матросиков командир не имел. В зимнее время арестанты с гауптвахты, в основном, махали фанерными лопатами, расчищая улицы и многочисленные трапы Полярного. В течение зимы матросик отсидел пару раз на губе. После каждой отсидки случалась душеспасительная беседа, резюме которой сводилось к тому, что на губе более приятно, чем в море кувыркаться или нудиться в корабельном дозоре. Наступил май, оригинал снова отличился, и был отправлен на губу. После отсидки был вызван к командиру и ещё до начала беседы взял инициативу в свои руки, заявив командиру, что до следующей зимы он точно на губу не попадёт, поскольку в последнюю отсидку досконально изучил с лопатой и ведром все помойки и уличные сортиры Полярного. Офицерская гауптвахта имела отдельный вход и состояла из тамбура, где была расположена топка печки, а так же стояла бочка с водой, и собственно камеры, просто комнаты примерно 18-20 метров квадратных со столом и табуретками. Жильцами этих апартаментов были четыре офицера. Основным занятием был преферанс и травля на разные темы. Сортир располагался метров за 200 от губы и матросов туда водили под конвоем, а офицерам дозволялось ходить как вольным людям. Механик с лодки, обиженный комбригом на всю катушку, решил отметить свой день рождения и по дороге из сортира забежал к знакомой, запасся бутылкой водки, закусоном, заодно размагнитился и прибыл к месту временной дислокации. Всё прошло гладко. Вечерком сидельцы раздавили шкалик и решили утопить его в пожарной . А он не лезет. Оказалось что бочка по самый верх заполнена утопленными бутылками. Пришлось кочергой утрясать ёмкость, дабы найти пристанище ещё для одной бутылки.
А через три дня механик забеспокоился и стал у начальника гауптвахты проситься в госпиталь, ибо стали появляться все признаки того, что он «намотал на винт» у той доброй тётеньки, что снабдила его водочкой и закусоном. Среди сидельцев отличался помощник с ПЛК. Сидел он от комбрига на полную катушку, был жизнерадостен и постоянно весел. Кто-то спросил его о причине его несколько необычного поведения на губе. В результате сидельцы получили исповедь-рассказ о том, как он попал на губу. На ПЛК пришёл дядя в пиджаке с замашками и амбициями адмирала, а с ним его челядь с какими-то серьёзными приборами. Видимо, сверху подтвердили его полномочия, и он, практически, стал командовать кораблём. Вышли в море в полигон БП, где уже была АПЛ. Лодка погрузилась, специалисты «пиджака» включили свои приборы, а пиджак потребовал, чтобы помощник лично бросал гранаты по его командам с сигнального мостика. Обычно это делает сигнальщик, видимо, пиджаку нужна была точность, и он решил подстраховаться. Всё шло по плану, пока на одном из курсов корабль приблизился к кромке полигона и по команде командира начался разворот на новый курс. Очередная граната РГД-33 была приготовлена, и офицер положил её на конторку сигнальщика. При повороте на большой скорости большие корабли кренятся в сторону противоположную стороне поворота. Этого он не учёл. На секунду отвлёкся, граната скатилась на настил мостика, и раздался хлопок капсюля. А граната тем временем закатилась за тумбу прожектора. Офицер был атеистом, однако тут вспомнил «отче наш….». Бабахнуло! Парусиновый обвес мостика, как решето, прожектор разбит, на шинели несколько дырок, но помощник и сигнальщик целы и невредимы. Естественно, вся работа была сорвана. Офицер получил на полную катушку укоризну от комбрига и отправился на губу. Своим соседям по камере он сказал, что собирается уйти в монастырь.
И такое бывает.
На судоремонтный завод в , что в пригороде Мурманска, стал на текущий ремонт эскадренный миноносец. Как правило, первая неделя уходит на утрясание ремонтных ведомостей и работы на корабле не ведутся. Времена были те, когда флот резали и сокращали, по этой причине никто не удивился, когда на корабль заявились два работяги и сказали что им дано указание подготовить башни главного калибра и торпедные аппараты к демонтажу. Командир то ли отсутствовал, то ли был пьян, и работягам дали «добро». Мужики специальными ножницами перерезали силовые кабели и кабели связи и центральной наводки в башнях и на аппаратах и удалились. Через неделю, когда командир задал вопрос своему командованию о дальнейшей судьбе экипажа, выяснилось, что решения на списание корабля никто не принимал.
