Часто вспоминаю Ленинград, наше военно-морское училище.
Известное дело: курсанты — народ наблюдательный, всё прямо на лету схватывают. Кое-кто из нас научился подражать голосу ротного старшины. Вдруг за дверью раздавалась команда к построению и слышался его прерывистый, с придыханием голос, и мы в первое время машинально реагировали на него: выскакивали в вестибюль и занимали свои места.
Новости дня, № 18. 1955 год. В ВВМКУ им. М.В.Фрунзе.
А кого из нас в свое время не поднимала с койки прозвучавшая по корабельной трансляции команда! Смысл ее не сразу доходил до сознания. Но вот она повторялась, и только тогда, сообразив, что вызывают именно тебя («Срочно явиться на штурманский мостик»), ты как ужаленный срывался с места, взбегал по трапу и уже в следующее мгновение оказывался в ходовой рубке, где вызывал всеобщее недоумение своим появлением. Выяснялось, что никто тебя не вызывал, а это очередная проделка какого-то умника, который, улучив момент, когда ты задремал, сменившись после вахты, просто подшутил над тобой. Чертыхаясь про себя на чем свет стоит, ты возвращался в корабельный кубрик и давал себе зарок никогда больше не попадаться на удочку. Но не тут-то было. Вдруг тебя останавливал видавший виды матрос, и ты послушно плелся за ним к телефону. Приложив трубку к уху, выслушивал чьи-то вопросы, отвечал на них, не улавливая подвоха. Стоявшие поблизости моряки покатывались со смеху. «Ждите "скорую помощь" у третьего причала», — убеждал голос, который доносился из телефонной трубки. И ты лепетал что-то в полной растерянности, не понимая, что это розыгрыш и что тебя водят за нос. И «скорая помощь» тут ни при чем, а просто твой собеседник решил выставить тебя в нелепом положении. Вот он стоит всего в нескольких метрах от тебя, держась за живот от смеха. А впрочем, еще и не такое бывало.
И все это происходило уже в тот период нашей жизни, когда мы заметно возмужали и окрепли.
Что-то в нас росло, преображалось,
в жизненный входя меридиан...
. -
.
Должен признаться, что кое-кого из нас сильно укачивало. В этом, конечно, нет особой беды. Даже адмирала Нельсона, говорят, укачивало.
Людей, подверженных морской качке, условно можно разделить на несколько категорий. Сам на себе все испробовал. У одних строение вестибулярного аппарата, по всей видимости, уже от природы таково, что они довольно быстро привыкают к качке. Другим же приходится нелегко, пока они не освоятся.
Причем среди испытывающих воздействие морской качки этот процесс протекает по-разному. Некоторые, уже совсем было потерявшие надежду на избавление от приступов тошноты и охватывающей все тело слабости, вдруг чувствуют, что наступает какое-то облегчение. И уже тогда жди от них россказней о том, как во время штормового плавания все вокруг лежали в лежку и им было очень странно в одиночестве разгуливать по опустевшей палубе.
Вспоминается один из морских переходов на эскадренном миноносце.
Нас, курсантов Высшего военно-морского инженерного училища, разместили в носовом кубрике. Качка здесь наиболее ощутима.
Мы шли к Новой Земле. Сильно
. Временами форштевень корабля зарывался в воду, и тогда над ним вырастала огромная волна. Поначалу она казалась совершенно безобидной — прозрачная, переливающаяся разными цветами. Но постепенно волна поднималась все выше и выше, вспененный гребень ее завораживал, как будто гипнотизировал. И тебя охватывало смутное беспокойство. Возникало такое чувство, что твои ноги прирастают к палубе, в то время как тяжелая масса воды, заслоняющая все небо, тревожно нависает над тобой.
Стоило неимоверных усилий разорвать эти незримые путы, сделать всего несколько шагов и спуститься, держась за поручни, в спасительное отверстие палубного люка. И тут же многотонная толща воды обрушивалась сверху, заставляя содрогаться металл. Казалось, могучие челюсти стискивали стальную конструкцию корабля. Стонали литые ребра шпангоутов, словно обыкновенные кнопки отскакивали соединительные заклепки, крепящие листы обшивки, и чудилось, что прочный корпус вот-вот треснет.
Помню, мой друг Юра Найденов лежал на койке, глаза его лихорадочно горели, рот приоткрыт, как у рыбы. И он все время спрашивал меня: «Неужели ты ничего не чувствуешь?» А я действительно не чувствовал ни головокружения, ни тошноты. Скорее даже наоборот. Аппетит у меня ни с того ни с сего утроился. И мы, несколько ребят, в перерывах между вахтами то и дело наведывались к укачавшемуся кладовщику. А тот, усатый, с выпученными глазами, лежал на подложенном под спину мешке, вытянув ноги. Завидя нас, он жестами давал нам понять, чтобы мы брали то, что нам нужно, и поскорей убирались с глаз долой.
Пожалуй, никто из нас никогда бы не поверил в то, что Юра Найденов в конце концов станет капитаном дальнего плавания и избороздит морские просторы, как говорится, вдоль и поперек. Побывает во многих странах. Да, тот самый Юра, на которого нам порой даже смотреть страшно было. Боялись, что все это плохо кончится. И мы, близкие друзья его, грешным делом уже подумывали, что, пожалуй, будет лучше списать нашего Юру на берег.
И все-таки к морской качке можно привыкнуть.
Однажды я вел прокладку курса корабля. Отмеряя на карте пройденное расстояние, причем с учетом поправки на сильное встречное течение, я услышал запрос с мостика: «Штурман, доложить новый курс!» Уж не знаю, как это и вышло. Но что было, то было. «Ложиться на курс тридцать семь градусов!» — с жаром выпалил я в переговорную трубу.
Командир, конечно, вовремя заметил мою ошибку. Намечая линию нового курса, я просчитался ровно на 180 градусов...
В дальнейшем мне часто приходилось вести штурманскую прокладку, находясь в открытом море. И, признаюсь, всякий раз, когда брал в руки линейку и транспортир, мне почему-то вновь и вновь приходила на память допущенная мной однажды оплошность.
И еще один случай. Это было в Латвии во время моего отпуска. Поезд шел из Дзинтари в Майори. Лето кончалось, и за окном уже кое-где мелькала нежная бронза листвы.
Лежа на верхней полке, я просматривал очередной номер журнала «Иностранная литература».
Было тихо. Возле окна сидел немолодой человек. Я заметил, что время от времени он доставал папиросу, но не закуривал, а, помяв ее пальцами, вкладывал обратно в пачку, точно патрон в обойму.
В нем чувствовалась военная выправка. Серый однобортный костюм очень шел ему. Чисто выбритое лицо, светлые с проседью волосы. Неизвестно, о чем он размышлял, но было заметно, что человек волновался.
Вот он извлек из кармана записную книжку в потертом кожаном переплете и, заглядывая в нее, беззвучно шевелил губами. Несколько раз он собирался заговорить вслух, но словно не решался. Наша соседка по купе, до сих пор дремавшая миловидная девушка, открыв глаза, посмотрела на него.
И, может быть, именно поэтому он, все время порывавшийся что-то сказать, произнес:
— Я воевал в этих местах. — И добавил: — Мне было двадцать лет, когда я ушел на фронт...
Девушка внимательно глядела на него, по всей видимости стараясь представить его молодым. И казалось, сам вагон, вздрагивая, прислушивался к его словам.
— Тут стоял наш десантный полк, — продолжал незнакомец. — А здесь были траншеи. Я однажды сильно подвернул ногу. Во время атаки, понятно, бежишь не разбирая дороги. И ничего! А тут на ровном месте оступился. У прыгуна в высоту такое случается. Перевалил он через установленную планку. Обрадовался, расслабился раньше времени, неудачно приземлился и — растяжение связок. Примерно то же и со мной произошло. Долго болела щиколотка, пока не зажила...
За окном мелькали деревья, кусты, телеграфные столбы. На лице нашего попутчика играли солнечные блики.
— Здесь я похоронил своего друга, — сказал он. — Два года мы с ним не виделись. А тут встретились, обнялись. Присели побеседовать, как сейчас помню, на ствол поваленного дерева. И прямо рядом с нами разорвался тяжелый снаряд. До сих пор у меня в ушах стоит истошный возглас медсестры: «Командира убило!» Стало быть, меня убило, думаю я. Но почему же тогда я все слышу? Или, может, убитый какое-то время еще все чувствует? Попробовал шевельнуть плечом, потом рукой. Все вроде в порядке. И ноги, похоже, целы. И голова на месте. Только со спины несколько длинных лоскутов кожи точно медвежьей когтистой лапой сняло. Пришлось заштопывать её потом. Одним словом, мне — ничего, а друга моего буквально всего изрешетило... Сколько лет уже прошло.
Он замолчал. Мерно постукивали колеса. И смотрели на нашего попутчика с некоторым удивлением проводница с высокой прической, подметавшая коридор вагона, и рослый спортсмен, стоящий у открытого окна, не понимавший, что это человек все ходит точно неприкаянный, вздыхает, и я, лежавший на верхней полке, и пожилая женщина, укутанная в пуховый платок, та самая, которой он, бывалый фронтовик, уступил свое нижнее спальное место.
Был у нас один преподаватель. Медлительный, немногословный офицер. Капитан второго ранга. Мы вскоре подметили за ним одну особенность. Он плохо слышал.
Этот преподаватель вел у нас один из предметов по специальности, и мы, пользуясь тем, что у него слабый слух, иной раз переговаривались между собой. Так все и продолжалось.
Заканчивался учебный год. Близилась экзаменационная сессия. Нам предстояло основательно засесть за конспекты и учебники, наверстывая упущенное.
Помню, преподаватель оторвал глаза от стола, окинул нас внимательным взглядом, спросил, имеются ли у нас вопросы по программе. И тут кто-то из моих друзей осмелился попросить его: «Товарищ капитан второго ранга, не могли бы вы рассказать нам какой-нибудь эпизод из военной практики?»
Наш преподаватель, немолодой человек, слегка сутулый, с густой проседью в волосах, задумался. Он был в темно-синем офицерском кителе. Широкая орденская колодка на груди. Он еще немного помедлил, потом спросил, обращаясь как будто к самому себе: «О чем же вам рассказать?»
— Было это на Балтике, где я служил на минном прорывателе. Выловили мы как-то
и решили отбуксировать ее подальше, на безопасное расстояние. Дело малоприятное, но необходимое. Отошли мы на восемь-десять кабельтовых в открытое море. Выбрали подходящее место. Мина, рогатая, позеленевшая от налипших на корпус водорослей, лежит на кормовой тележке. Есть в ней что-то чертовское, зловещее. А тележка на рельсах установлена. Все как надо. Стоит толкнуть тележку, и она заскользит по полозьям и освободится от опасного груза. А уж остальное, как говорится, дело техники. Слышу легкое поскрипывание. Стало быть, пошла тележка. Доносится шумный всплеск.
Теперь медлить нельзя. Командую: «Оба полный вперед!» Ревут дизеля. Катер дрожит от напряжения, но ни с места.
Сначала, понимаете, какое-то оцепенение на всех нашло. Ведь до взрыва остались считанные секунды. Чувствую, как у меня фуражка на голове сама приподнимается.
Пять секунд. Четыре, три, две, одна. Ноль. Минус одна, минус две, минус три...
Страшно медленно течет время. Кое у кого не выдержали нервы. Один моторист за борт сиганул. Поплыл куда-то.
Потом, чувствую, фуражка на моей голове понемногу начинает опускаться. Пронесло, думаю.
И вот что, скажу я вам, на поверку оказалось. Болт на оси рулевого вала крепится при помощи особого штифта. Каким-то образом случайно срезало его головку. И вал стал проворачиваться вхолостую. Но, на наше счастье, и заряд динамита, прикрепленный к мине, отсырел. Выходит, мы все в сорочках родились... Он говорил ровным, приглушенным голосом, словно бы стесняясь того, что сам был участником происшествия, о котором шла речь.
Прозвенел звонок, а мы, потрясенные услышанным, еще несколько мгновений сидели не шелохнувшись.
Мы взрослели, но детство то и дело прорывалось в нас. Мы то лазили по деревьям, то загорали на крышах, то играли в снежки, то гоняли по двору тряпичный мяч и, случалось, нередко отбывали заслуженное наказание за нарушение дисциплины.
Но звенел звонок. Мы входили в кабинет, рассаживались по местам и, затаив дыхание, слушали человека в морской
, никогда не повышавшего свой голос. И каждое произнесенное им слово западало к нам в душу. Не знаю, заметил ли он перемену, происшедшую в нас. Сутулый, несколько скованный в движениях, как всегда в положенный час он переступал порог учебного класса, подходил к столу и глуховатым голосом произносил: «Здравствуйте, тема сегодняшнего занятия...»
