Слова сводок звучали тревожно, угрожающе. Тяжелые оборонительные бои... На дальних подступах... На ближних... Непосредственная угроза нападения... !
Враг у ворот! На стенах и тумбах-афишницах расклеено воззвание, обращение «Ко всем трудящимся города Ленина!», подписанное Ворошиловым, Ждановым и Попковым. Объявлена всеобщая мобилизация, звучит призыв создавать новые отряды народного ополчения, увеличивать выпуск оружия. Мы ни на минуту не забываем слов: бдительность, организованность... Чтобы понять и оценить все происшедшее, надо вспомнить: немецкое командование ставило своей задачей в полторы-две недели захватить Ленинград. Фашисты сосредоточили здесь большую часть войск, подтянутых к советской границе. На штурм города были брошены 43 дивизии, более 700 тысяч солдат и офицеров. Стягивая кольцо, к городу двигалась группа «Норд», две армии, 4-я танковая группа, воздушный флот... Зная свой многократный перевес в численности войск, технике, немцы уже не сомневались в победе. Они даже назначили срок парада на Дворцовой площади, заготовили билеты на банкет в «Астории» за подписью «комендант Ленинграда». В своей директиве войскам Гитлер предписывал стереть с лица земли этот «населенный пункт» — так он называл Ленинград. 3 июля гитлеровцы вторглись в пределы Ленинградской области, 13 июля вышли на рубеж Луги, но только 20 августа — полтора месяца спустя — ценой огромных потерь смогли миновать этот рубеж, обойти части Советской Армии и народного ополчения. С улюлюканием катилась и мчалась фашистская армия. Атаки сопровождались театральными эффектами: взлетали разноцветные ракеты, громко звучали фанфары, выли сирены. Где, когда видел я что-то подобное? Память искала и нашла — гражданская война, психическая атака каппелевцев. Над городом летали листовки: «Если вы думаете, что сможете защитить Ленинград, вы ошибаетесь. Сопротивляясь немецким войскам, вы погибнете под развалинами Ленинграда, под ураганом немецких бомб и снарядов. Мы сравняем Ленинград с землей, а Кронштадт с водой». Листовки лежали в поле, падали на улицы. И вот...
Это было днем 31 августа. В 13 часов 45 минут береговые батареи кронштадтских фортов и фортов южного берега Финского залива повернули жерла своих дальнобойных орудий с морского сектора в сторону сухопутного фронта. На боевые позиции встали, заняли свой рубеж линейные корабли «Октябрьская революция», «Марат», крейсеры «Киров», «Максим Горький», «Петропавловск», лидеры «Ленинград» и «Минск». Тяжелая морская артиллерия дала свой первый залп по гитлеровским войскам. Это было правдой нашей борьбы. На защиту колыбели Октября встало все: и города, и люди, и события — все самое священное и великое, встала сама Революция. С тех пор всю осаду держал Кронштадт огненный щит над городом и прикрывал защитников его. Сдерживающее кольцо могучего смертоносного огня, которым опоясал он Ленинград, не пускало и не пустило врага. С каким волнением слушал Ленинград голос своего Кронштадта, гул его морских батарей — живой, горячий, неподкупный, непобедимый прицельный огонь революционного военного флота. Вот вам и сравняли «Ленинград с землей, а Кронштадт с водой...»! «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить» — так говорят в российском народе. Мне пришлось трижды в эти последние дни августа и дважды в начале сентября быть в Ленинграде с донесениями. Уже зарядили дожди. Пока едешь к городу, видишь сотни, тысячи людей, роющих окопы. Широкие И глубокие рвы тянутся вокруг города, противотанковые рвы и оборонительные траншеи, сооружения — на всем протяжении огромной извилистой полосой. Вручную, лопатами роют люди новые полосы и ведут их все дальше. Я хорошо помню, как начали копать первые линии укреплений, как, неся огромные потери от артобстрелов и бомбежек, их продолжали строить под палящим зноем. А сейчас холод, землю развезло от дождей, и люди, в большинстве своем женщины, стоят по щиколотку, по колено в воде. Чавкает, застревает лопата, не отдерешь глину — роют женщины Ленинграда оборонительную линию, днем и ночью. Если в определенное время едешь, встретишь походную кухню: город уже ощущает недостаток продуктов, но посылает сюда обеды, горячую еду сверх пайка.
. Чаще именно здесь опаснее всего дорога. У оборонительных рубежей гитлеровцы сосредоточивают сильный огонь артиллерии, минометов, пулеметов. Вместе со снарядами и авиабомбами сбрасывают с самолетов куски железа, рельсы, и те, падая, гудят, свистят мерзко, надрывно. Враг стремится разогнать, деморализовать, запугать тех, кто ставит на его пути надолбы и сооружения. Но тысячи людей, словно ничего не слышат, не видят — остаются .на местах. Ленинградцы работают. Рвы, щели и укрытия подползают все ближе к городу, Окопы уже на окраинах, рвы — на улицах, доты—в садах. Над Ленинградом зарево пожаров. Прожекторы, словно руки или мечи, ищут, щупают небо. Ухают от Невы пушки. Парки и набережные укрыты мешками с песком, поперек скверов — проволочные заграждения. И раз от раза все суровее становится город — точно замуровывается он, опускает огромное забрало. Засыпаны песком нижние этажи, кирпичами заложены окна, перекрестки обозначились дзотами. Редкий дом не имеет бойниц, они прорублены в углах зданий, в выступах. Пустынность на готовых к бою проспектах, площадях, улицах. Точно старая крепость поднимает мосты, опоясывается рвами, открывает щели своих амбразур для смертоносного огня по наступающему врагу. То и дело приходится на знакомых улицах сворачивать, искать проезда: улицы пересекают баррикады. На проспекте Стачек — конный и пеший патруль. В ватниках, кепках, ушанках, винтовка через плечо — рабочие несут охрану. Пока попадешь на завод, остановят несколько раз. Проверяют пропуск и документы: фронтовая полоса! Трамвай поворачивает здесь. Трамвайные рельсы дальше уже никуда не ведут,, упираются в зеленую насыпь. Поперек их — дзоты, землянки. Дальше фронт. Нарвская стала передовым рубежом ленинградской обороны. Застава готовится к бою. Всюду надолбы, заграждения, блиндажи. Против заводских ворот женщины укладывают баррикады — трубы, камни, металлические листы, кирпичи.
. Дом культуры имени Газа засыпан песком у подножия. Оброс бетонной коробкой. Словно глазницы, окна дома, пулеметы глядят в щели амбразуры. Здесь недавно шло формирование Кировской дивизии, здесь Нарвская готовила пополнение. Здесь теперь обучаются рабочие — воины внутренней обороны города. Бывает, событие малое, но запомнится на всю жизнь. На всю жизнь я запомнил один случай. Пришлось мне однажды остановиться на краю улицы во фронтовой полосе. Кругом ни души. Давно уж отсюда всех людей переселили. Вдруг над моей головой приоткрылось окошко, потом кто-то за дверью поднял тяжелый крюк. Дверь мягко отворилась. Гляжу и глазам своим не верю — старик Коваленко! С незапамятных времен знали его на заводе. Почему он вдруг здесь? Спрашиваю. — А куда мне идти? — отвечает. — Брат вот, он-то моложе, в партизаны ушел и мне велел отсюда уезжать. А я остался. Одно я попросил, как брат уходил, — кинжал мне оставить. Дом, сам видишь, хороший, если им мимо идти — непременно войдут. Кипятку потребуют, время уже холодное. Сколько ни сколько впущу живых, обварю или убью... Старик помолчал. Умное лицо старого мастерового с кустами густых бровей над глазами словно замерло на минуту. — Молод он, брат, — заговорил снова, — не хочет понимать. Ругает, что я в дому один засел... А то невдомек ему, что ежели человек вот так в своем дому засел, так это сила, что рота целая. Старик медленно свернул большую козью ножку, жадно, глубоко затянулся, когда я сказал, что немцы начали артиллерийский обстрел города и по заводу стреляют.
. — Пруссак, что дурак, — сказал он. — Люди на смертный бой идут, а он пушкой грозит. Ишь, чего захотел — в чужом дому хозяйничать. Но как это, скажи на милость, с нами совладать, если весь народ ополчился? Он постоял на пороге в проеме дверей, пока я возился с мотоциклом. Прикрыл глаза, махнул головой: «Езжай». — Кланяйся людям. Скажи, Коваленко из Автово путиловцам поклон посылает. ...«Стереть с лица земли этот населенный пункт...» Да понимал ли враг, с чем он столкнется? Думая запугать, деморализовать людей, гитлеровцы начали массированные налеты, открыли прицельный артиллерийский обстрел по городу из дальнобойных орудий. Но, не запугав, вызвали такую смертельную ненависть и презрение к себе, такую решимость у осажденных, с которой никогда бы не смогли справиться. Могут воевать армии, и армии могут быть разбиты. Но когда весь народ ополчается, врагу его не одолеть. Народное ополчение Ленинграда было только частью великой всенародной ненависти и решимости. Не поняв этого, нельзя понять весь беззаветный смысл, все величие того, что свершили отряды ополченцев. В середине сентября вражеские армии вырвались к самому городу. Захватив 8 сентября Шлиссельбург, замкнув по суше кольцо блокады, немцы хотели на плотах переправиться через Неву. Но, истекая кровью, теряя в волнах реки своих солдат и офицеров, вынуждены были откатиться.
. Товарищи с «Электросилы» рассказывали: «Бои шли в такой близости от завода, что были слышны крики и пулеметная стрельба». Враг был у Колпино, подошел к Пулковским высотам и неистово рвался дальше. Всего 5 километров отделяли его от Кировского завода. И тогда на подступах к своему городу, у стен своих заводов, залегли трудовые люди — легли рабочие «Электросилы», легли ижорцы, легли кировцы. Живой стеной стали на пути у врага к колыбели Революции, грудью, телами заградили город и не пустили врага. Не пустили в Колпино. Не сдали Пулковских высот — неприступную гордость и славу революционной России. Пятьсот комсомольцев во главе с секретарем комсомольской организации, как их отцы и деды четверть века назад, легли с оружием у баррикад, отбили все атаки врага и, заняв оборону, держали ее до самого прихода регулярных частей. В середине сентября создан на Кировском заводе вооруженный отряд рабочих. Передо мной приказ по отряду в один из самых трагических дней — 24 сентября 1941 года. Фашисты занимали уже часть Урицка — Старо-Паново. И отряду рабочих Кировского завода было приказано «упорно оборонять Кировский завод и уничтожить фашистов перед заводской оградой». Территория завода разбита на три сектора, и они охватывают виадук, проспект Стачек, железнодорожную насыпь и проходную по улице Калинина. В секторы входят старочугунолитейный цех, центральная заводская лаборатория, водокачка, турбинный и механический цехи. Согласно приказу перед всеми тремя стрелковыми ротами поставлена задача — «уничтожить фашистов перед своим передним краем». А передний край обороны составляют река Екатерингофка — Емельяновка — здание ремесленного училища № 2 — проспект Стачек — железнодорожная насыпь — проходная по улице Калинина... Командир минометного взвода должен держать под огнем угольную гавань, командир танковой роты — занять район: проходная по улице Газа — палисадник перед главной конторой. Артдивизиону поручено занять огневые позиции, уничтожать врага на подходах к Алексеевке, улице Якубениса, Чугунному переулку, улице Возрождения... Указана в приказе дорога для эвакуации раненых: улица Калинина, Калинкин мост. Патронный пункт — школа № 5, пункт первой помощи — заводская поликлиника, место штаба отряда — завком. Установлены сейчас на территории Кировского мемориальные доски. Длинная бронзовая — на здании дома, где был и ныне помещается партком. «В этом здании, — гласит надпись, — в первые дни Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. формировалась Кировская дивизия, принявшая участие в отражении фашистских войск на дальних подступах к Ленинграду». Напротив через дорогу врыта в землю другая плита. Те же даты: 1941-1945. И надпись: «Слава защитникам Ленинграда. На этом месте рабочими Кировского завода было построено оборонительное сооружение 2-го эшелона передней линии обороны ».
Завод насмерть стал на своих рубежах. По заводскому двору баррикады — сотни или тысячи метров?.. За спиной кировцев Ленинград, город, воздвигнутый поколениями их предков. На заставе возвышалась Триумфальная арка — свидетель победы 1812 г. У Нарвских ворот лежала красная брусчатка. Здесь в 1905 году царские войска расстреляли путиловцев. Уходить со своих рубежей кировцы не могли. Уходить было некуда, На подступах к Кировскому, в трех-четырех километрах от завода, понеся большие потери в живой силе, враг окопался, зарылся в землю. Всю блокаду с верхних этажей цехов были видны окопы переднего края, слышна пулеметная стрельба. 25 сентября наступление гитлеровских войск захлебнулось. Враг перешел к обороне на всем Ленинградском фронте. Так тут всю блокаду и стояли фашисты — у самых трамвайных рельсов, в семи остановках от Кировского, в 14 километрах от Дворцовой — полчаса ходу танкам... Стояли и не прошли! С рубежей 25 сентября до самого января 1944 года, дня снятия блокады, враг не продвинулся ни на единый шаг! Мне хочется привести в заключение два свидетельства. В «Истории второй мировой войны» фашистский генерал Курт Типпельскирх писал: «Бои вокруг Ленинграда продолжались с исключительной ожесточенностью. Немецкие войска дошли до южных предместий города, однако ввиду упорнейшего сопротивления обороняющихся войск, усиленных фанатичными ленинградскими рабочими, ожидаемого успеха не было».
А вот второе свидетельство. «Да, именно оно, — писал в те годы А.А.Фадеев, — великое в самую решающую минуту прикрыло город телами своих воинов. Вооруженная первоклассной техникой, в течение десятилетий готовившаяся к войне, прошедшая двухлетний опыт войны в Западной Европе и на Балканах, германо-фашистская армия была остановлена ополчением ленинградских рабочих, служащих и интеллигентов. И не только остановлена, — она понесла неслыханные потери в людях и технике, вынуждена была зарыться в землю и на ряде участков фронта была потеснена. Это исторический факт, которого нельзя скрыть, перед которым с благоговением снимут шапки будущие поколения людей». Не сумев взять город штурмом, гитлеровцы решили задушить его голодною блокадой.
Мне гены предков не дают покоя, В крови все то, что никогда не истребить, Как невозможно позабыть былое, Так невозможно Родину-Россию не любить!
Деды моих дедов на Бородинском поле Встречали грудью вражескую рать, А их деды на Поле Куликовом Не дали Русь на части разодрать.
Родителей моих свели дороги фронтовые, Варшава и Берлин — медовый месяц их, И вместо марша Мендельсона — трубы полковые, И вместо роз — букет ромашек полевых.
В глубинах памяти история застыла, И пепел павших нам стучит в сердца: На Пискаревке дедова могила, А на мундире боевые ордена отца.
И сколько б ни старались «либералы» Иванами представить нас, не помнящих родства, Но души наши, как нетленные анналы, История России в них жива!
Патриотизм у нас в крови с рожденья, Неистребима к Родине любовь, Тому надежным и сегодня подтвержденьем Смоленскими парнями на Кавказе пролитая кровь.
Андрей Евгеньевич Семин выпускник Ленинградского НВМУ 1971 г., капитан 1 ранга запаса, г. Севастополь
...Формирование народного ополчения началось по решению горкома и военного совета 30 июня. Уже через неделю уходили на фронт первые из них. Огромная армия —- десятки тысяч человек, и рабочие занимают в ней основное место. Каждый второй-пятый коммунист или комсомолец. Дивизии имеют имя и номер. Наша — первая, вместе с дзержинцами. Кировцы в ней — головные. В дивизии три стрелковых полка, артиллерийский дивизион, разведывательный батальон, танковая рота, медсанбат и другие службы — взводы писателей, артистов, музыкантов. Мы узнали, что дружинницей стала «Чижик» — третья из «Фронтовых подруг», артистка Федорина, командиром пулеметного взвода назначен Павел Арманд — кинорежиссер, автор нашей любимой песни «Тучи над городом встали...» За Нарвской, уже не далекой, заставой снова уходили в бой с врагом молодые парни в одном строю со старой гвардией: сыны, отцы и внуки. Вчерашние токари, литейщики, слесари, фрезеровщики, плотники, конструкторы сдавали охране свои заводские пропуска. Ополчение кировцев, пройдя недолгую подготовку, выступило срочно в район военных действий. Многие не успели проститься дома. У заставы отстали провожавшие, те, кто узнал и успел прийти. Молча глядели жены и дети, как уходили их мужья и отцы — увешанные гранатами, бутылками с зажигательной смесью в подсумках, с противогазами, в кирзовых сапогах, пилотках. В голове колонны алое знамя, врученное заводом воинам-путиловцам. От заставы свернули на проспект Газа, потом по Обводному каналу... Ушел с ополчением дядя Саша Рыбаков. Он контужен еще в Красной гвардии, но пошел по артиллерийской части, орудийным мастером по ремонту, снабжению. Ушел бессменный председатель завкома, любимец рабочих Дмитрий Подрезов. Ушел из нашего цеха коммунист-токарь Павел Башилов. Ушел один из авторов первого тома «Истории Путиловского завода», рабочий парень, разметчик, недавно получивший за написание заводской истории звание кандидата наук Мотя Мительман. Сказал: «Историю теперь пишут там, ребята».
выступила в район военных действий 9 июля — на рубеж реки Луга, угрожаемый лужский рубеж, в направлении главного удара противника. В конце июля дивизии понадобился связной, и с моим мотоциклом я был прикомандирован к Первой ДЛАНО (дивизии Ленинградской армии народного ополчения) связным между райкомом партии, дивизией и парткомом завода. Ополченцы вели тяжелые бои в районе станции Батецкая. Сюда со своей машиной я прибыл в распоряжение комиссара первого полка, человека неуемной энергии, большого личного мужества и настоящей смелости. Звали его Никита Капралов. Рабочий-путиловец, инженер, не раз лично водил он бойцов в решительные атаки, всегда был среди ополченцев, и они любили его и уважали. Уже много позднее я узнал, что Капралов работал еще с Иваном Газа, был избран в состав первого на заводе парткома после разгрома троцкистско-зиновьевской оппозиции, когда Иван Газа стал секретарем. Мой листок — боевая характеристика — подписан Никитой Капраловым. Сейчас тот листок стерся на сгибах и пожелтел от времени. Выцветший и стершийся, обычный, каких сотни и сотни тысяч принесенных с войны, он для меня бесценный. Нет награды более дорогой: ведь тут все сказано о твоей миллионной доле участия в том, что делал каждый в стране. Щепино... Малое Воиново... Станция Люболяды... Крошечные точки, не на всякой карте найдешь их. Но из них, этих точек, и складывается огромное дорогое слово —родина моя. «...Товарищ Карасев — мотосвязист, в борьбе с немецкими захватчиками... в бою в районе д. Щепино:.. под градом пуль и огнем минометного обстрела взялся добровольно восстановить связь с командным пунктом и восстановил ее. Задание выполнено... Попутно из-под огня вывез в мотоцикле...»
. Две строки на выцветшем листке — и в памяти встает озаренный палящим зноем июльский день, тяжелая сухая жара, седая от пыли и гари трава, перелески под пулеметным огнем да горячая, потрескавшаяся глина дорог. Идут, перебегают по сгибу выцветшие буквы, и я слышу: — Все еще потеряна связь... — давно охрипший голос комбата надсадно и отчаянно падает куда-то. Он докладывает Капралову: —Послали уже седьмого. И не вернулся. Бугор пристрелян — ни проползти, ни пробежать. И вся местность открыта, а фашисты не жалеют ни пуль, ни мин. Чего им жалеть!.. — Связь с деревней необходимо восстановить. — Опять терять людей... — Я вмешиваюсь в разговор: — Разрешите», товарищ комиссар. Берусь восстановить связь. Рационализаторское предложение. Как ни тяжко, Капралов улыбнулся:: — Тут, брат, война... — Потому и предлагаю...
. Капралов думает, потом обращается к майору: — Рискнем? И вот среди бела дня мы мчимся. Конец провода привязан к дереву, в коляске мотоцикла связист, катушка с кабелем укреплена на коляске. Мы мчимся по открытому полю, вскакиваем на бугор, с такой же бешеной скоростью спускаемся вниз. Все на глазах противника, но он не ожидал этого, и мы проскакиваем. Фашисты вслед открывают беспорядочный пулеметный и автоматный ливень. Но мы уже в безопасности, и провод благополучно лежит в траве. — Товарищ комиссар полка! Докладываю. Слышите? — кричу я в трубку. — Вы меня слышите? Связь восстановлена! — Слышу! Спасибо. Мы вернулись тем же путем, на такой же бешеной скорости. И привезли в кабине тяжелораненого командира — совсем мальчонку. Успешно проскочили, раненому успели сделать переливание крови. Новые строки, и новый день всплывает в памяти. «...Будучи связным, с ротой, ушедшей в разведку в район деревни Малое Воиново, попал в окружение, не растерялся...» ...В самом зените быть солнцу, а с утра все идет проливной затяжной дождь. Чуть затих. По заданию командования везу пакет. Дорога стелется вдоль деревни. Улицы ее пусты. Тихо. Въезжаю в Воиново с одного конца, а с другого... входят гитлеровцы. Еле затормозил. На поворот! И вдруг: — Карасев!.. У дома стоит с велосипедом наш кировский рабочий, спортсмен и стрелок Костя Яркин. — Ты зачем здесь? — кричу. — Бросай свою коляску. Садись. Быстрей, быстрей! Костя поднимает велосипед и с такой яростью ударяет им о землю, что колеса сплющиваются. Я уже повернул машину. Фашисты обстреливают нас. Костя кричит, «регулирует» движение: — Сворачивай на просеку. Немцы на дороге. Окружают.
. Успеваем свернуть в лесок. Хорошо. Но впереди необозримое болото. — Приехали!.. А мне данные разведки передавать в батальон. И живой, а без толку сиди тут, как лодырь, — ругается Яркин. — Доберемся еще. Держи автомат, если пойдут по следу. Вспоминаю, кажется, по минутам весь этот день. Обследовали округу. Другой дороги нет — только через болото. Костя обнаружил старый сарай, мы оторвали доски, сколотили их. Положили доски под колеса, проехали немного и по колено в тине снова тащили доски... За всю ночь проехали 22 километра, но выбрались! А на рассвете наткнулись на несколько пушек, снаряды, машину. И никого кругом. Как и отчего, — раздумывать было некогда. Костя принялся вынимать замки из пушек. Потом взорвали снаряды, подожгли машину. По высохшей с ночи дороге вился, дымил порох из распотрошенных гильз. И стог сена подожгли. Чтоб ничего врагу не досталось. Только тут повстречали наших бойцов. Их осталось всего несколько из роты. Скрывались в лесочке. Командир убит. Семеро бойцов пропали. Находимся в окружении. Я взял команду по праву старшего. По совету Кости обшарили поле за перелеском, нашли там остальных бойцов, всех семерых. Раненые, они сползлись вместе, скрывались в осыпавшейся высокой ржи, которую тут не успели убрать. Вместе с бойцами мы выходили из окружения, и только к вечеру, поддерживая тех, кто мог идти, добрались. Тяжелораненых я подвозил на мотоцикле. Одного, кто говорил все, что сам может идти, Костя почти всю дорогу нес на себе. — Да что ты, ничего... — отмахивался он от моей помощи. — У нас все хорошо, мы сами идем, видишь? Порядок. Ты другим помогай.
. На станции Люболяды натолкнулись на группу фашистов. Их было двадцать. Мы остервенели. У нас с Яркиным были гранаты, у двух бойцов — автоматы. Ни одного фашиста не выпустили. Остались от тех памятных дней строка на листке и солдатская награда — медаль «За боевые заслуги»... Я счастливый. Даже ранен не был. А каждый день уходили из жизни товарищи, и многих я знал давно, знал их семьи. Как было теперь пойти на ту улицу, подойти к их дому, постучать в дверь? Костя Яркин, заводской спортсмен и смелый рабочий парень, больше никогда не вернулся на родной завод. Он пал смертью храбрых за родной Ленинград уже на его ближних подступах. Тревожное и горькое, в кровопролитных боях шло по ленинградской земле позднее лето 1941 года. Помню, для меня самым тяжелым было поворачивать в город — везти туда пакеты. Пока едешь под огнем противника, пока надо проскочить полосу прицельного огня — ничего, весь собран воедино, одна мысль тобою владеет: скорее проскочить. А потом приходят трудные минуты — едешь домой, в свой город, на свой завод с нерадостными вестями. И по мере того как дом приближается, горечью сдавливает сердце, неотступно преследует мысль: «Мы воюем уже под самым Ленинградом, враг подкатывается все ближе»... Напряженный внимательный глаз ловит изменения. (Где только не побывает связной — и в Смольном, и в штабе фронта на Дворцовой, и в райкоме партии на Кировской. Весь город объедешь!) Вижу, все больше учреждений, школ, общежитии занято под госпитали. На набережной и на вокзалах стоят очереди эвакуирующихся с тюками, мешками, чемоданами. Вот тут недавно были вырыты огромные, в несколько метров глубиной ямы. Внутри устанавливали бревенчатую клетку, туда бережно укладывали тяжелые скульптуры. Говорят, их обмазывали вазелином, обертывали бумагой и рубероидом. Теперь все засыпано.
. Пусто в садах и угрюмо на улицах. Ушли в деревянные срубы на своих местах памятники и статуи. В прекрасном великом городе нашем на площадях — слепые и темные кожухи. Сколько выросло их? Давно укрыты скульптуры Ленина у Финляндского и Смольного. Одет в защитное сооружение памятник Кирову на Кировской площади. Укрыты Медный всадник и египетские сфинксы у Академии художеств, в чехле игла Адмиралтейства. Везде, где ни едешь, видишь — день и ночь люди выносят, грузят ящики. Идет эвакуация в глубь страны. Отправляют важнейшие производства. Демонтируют, упаковывают, погружают. Исполнены напряженной работы дни. Понимая грозную опасность, нависшую над ним, Ленинград вывозит на Большую землю детей — свое будущее, сокровища всемирно известных музеев — славу свою и великое прошлое, оборудование фабрик и заводов — силу и могущество свое. Я никогда не думал, что так страшно смотреть, как уходит из города жизнь. Эвакуация — так называется это. Все ближе гул орудий. Совсем военным, фронтовым становится город. Везде — у школ, на скверах, на площадях и на Нарвской, и у Исаакия, и у Зимнего обучается новое пополнение армии. С Дворцовой площади из-под арки на Невский выходят танки, по проспекту Стачек грохочут навстречу тяжелые орудия. Едешь и вдруг обгоняешь тягач, волокущий на тросе порыжевшую от боя, с пробоинами и вмятинами «тридцатьчетверку». А в цехах на заводе все больше незнакомых» молодых лиц, непривычно много женщин. Но нет-нет да и встретишь вдруг совсем старых друзей: потянулись в свои цехи путиловцы, уже ушедшие на заслуженный отдых. Драгоценные старики... Первым возвратился на завод дорогой мой кузнец Бобин. Ему за семьдесят, проработал на Кировском 55 лет, его письмо к ветеранам печатали в «Кировце». Не утерпел я, отчитываюсь — рассказываю ему про новую «рационализацию» с проводом на мотоцикле. Смеется: — Вот это по-нашему! С огоньком... А видал, как молодежь приноровилась управляться с трофейными броневиками? Обязались теперь постоянно вести ремонт и трофеев, и наших машин сверх плана. Вот тебе и «зеленые»! Порода сказывается, путиловцы родом...
. Дядю Ваню Салтыкова все не могу застать, в прошлый раз он опять был в вечернюю смену, а Козин просит — уговори старика уехать, может, послушает. Плохо ему, а он же золотой мастер, пусть бы на Урал ехал. Похудел Салтыков до того, что только усы длиннющие и остались. — Дядя Ваня, ну чего не слушаешься? Ведь вон как нужен ты там. — Ну-ну, ты-то к чему вмешиваешься? Молод учить, путешественник... Лучше толком расскажи, как дела-то? Про Башилова правда, что ранен? Тяжело? Так... Ну вот, значит, поклон передавай всем. Скажи, работают кировцы и надеются. Иван Салтыков, мол, привет передавал. Понял? А теперь иди к Дийкову Василию, наведайся, этот тебе тоже кое-что для наших передаст. Я знаю, Дийков выполняет сейчас очень важное задание. Сколько горевал, что не пустили на фронт, зато теперь не спит сутками. Вызвали, поручили ему самую сложную операцию на 76-миллиметровой пушке, которая срочно поставлена на производство. Самую капризную деталь обрабатывает Дийков. Ввалились небритые щеки, глубоко запали ясными синими озерцами глаза на лице. Но все та же редкостная улыбка.
Василий Семенович Дийков.
— Скажи ребятам, скоро пойдут на фронт наши «полковушки». — Слышали уж, Василий Семенович. Ой, как нужны они! Говорят, вам тут Иванов Григорий Архипович помогал? — Помог очень. А как же! Он инструктор горкома партии. Недавно приходил на завод... А ты слыхал, какие отзывы о наших танках-то? Недавно на собрании говорили: несмотря на перестройку и эвакуацию значительной части оборудования, вес оборонной продукции у нас удвоился. Ясно? Вот так. ...Да, каждый раз, когда вручали мне пакет, с тяжелым чувством (как-то они там?) поворачивал я в город. Каждый раз с волнением ловил приметы наступающей на город войны. Но, странное дело, именно в городе за самое короткое время моего пребывания я вновь набирал силу и спокойствие. С неизбывной нежностью, с любовью до слез, до боли вставали они передо мной — люди дорогие, завод родной. И весь город наш несдающийся стоял за дивизией своего ополчения. Он вливал в нее силы. Уже давно возил я не только пакеты — осуществлял связь «живую», невольно становясь агитатором. Просто говорил на обоих «концах» своего пути — в городе и в дивизии — о том, что видел и знал. Передавал: «держимся» — и докладывал: «держатся». Я не был исключением, все повторяли только правду, главное: выстоим! Остальное — беды, горе, потери, даже смерть — отступало перед этой правдой, питая ее! А обстановка становилась все более сложной. Ценой огромных потерь враг вышел на ближние подступы к городу, пытаясь захватить его штурмом. С середины августа фашисты вели жестокие атаки. Полтора месяца стояли ополченцы на Лужском рубеже, сдерживая превосходящие силы врага. Только 20 августа, потеряв почти две трети своих солдат и офицеров, враг обошел наш рубеж. С беспримерным мужеством отстаивали кировцы свои позиции, навязывали врагу рукопашные схватки. Несколько суток шли кровопролитные бои на реке Оредеж. Но теснил враг превосходящими силами, подводил все новые резервы. Погиб в этих боях политрук Маркин, пал с осколком в самом сердце впереди идущих в контратаку комиссар дивизии Подрезов, на поле боя умер наш «историк» Мительман. Кровью писали путиловцы героическую страницу своей истории.
Создалась угроза окружения. И тогда на КП полка коммунистам-путиловцам во главе с В.Мухиным и А.Рыбаковым было поручено вынести из огневого кольца боевое знамя первого полка. Молча, под несмолкаемый гул боя бережно отделили знамя от древка. Мастер турбинного цеха Мухин спрятал его у себя на груди. Под палящим зноем и в проливные дожди выполняли бойцы-ополченцы приказ: выносили знамя. В Музее истории Ленинграда хранится эта драгоценная реликвия. В конце октября пробился из окружения полк. Без продовольствия, через лесные чащобы и болота вышли к своим, вынесли на себе всех раненых и больных. Но я забежал вперед в своем рассказе. В последние дни августа — начале сентября 1941 года я еще был связным.
В руках у Игнатьева карандаш. Он развертывает блокнот: — Вы знаете принцип строения зуба бобра? Смотрите. У всех грызунов зуб напоминает пирамидку с торчащим изнутри острием. И это острие — центр зуба -— самая твердая часть его. Грызет зверек дерево, скажем, стирается зуб, но форму свою он не меняет. Что происходит со временем? С годами «съедает» свои зубы бобер, становятся они «меньше ростом», совсем уже маленькие, кажется, а форма у них все такая же! Отчего? Грани у зуба мягче, и они стираются быстрее. Центр «пирамиды», острие зуба, принимает на себя основное рабочее усилие, но оно, это острие, и крепче, и стачивается значительно медленнее, все время так и остается острием. Ясно? Выходит, что зуб все время как бы самозатачивается. Вот этот принцип я и использовал для своего инструмента. Я делаю набор пластинок различной твердости, свариваю их и припаиваю к державке. Самая первая, крайняя пластинка — из наиболее стойкого сплава. Все они соответственно своим свойствам «подтачиваясь» в работе, обнажают, так сказать, «заостряют» все время свой «зуб» — первую пластинку. Пластинки небольшие, тоненькие. Сходящая стружка как бы затачивает их, снимает, выбирает в металле резца лунку. Понятно теперь? — Понятно. — А теперь еще несколько слов в ответ на ваш вопрос. Я лично считаю, что в изобретательстве очень важно ассоциативное мышление, самые разнообразные и широкие познания. И внимательность, внимательность во всем. Мы должны уметь брать у природы ее достижения. Века потратила она на отработку своих образцов! Крыло птицы, оперение, формы рыб... Это ли не пример для многих наших изобретений? Человек — царь природы. Но она самовольна и покоряется только тогда, когда он постигает тайны ее, самое сокровенное ее великой лаборатории. Воля и знание — это необходимо. И почти без перехода Игнатьев спрашивает: — Вы учитесь? — Еще нет. Времени не хватает. — Плохо. Очень плохо. Говорю вам так по праву старшего товарища. И по правде говоря, вижу, что вы все же чему-то учитесь, чувствую — читаете техническую литературу. — Да, кое-что читаю. Перечисляю книги, которые заинтересовали меня.
— Маловато, — говорит . — Вот мы с вами коллеги: вы работаете над инструментом и я работаю. И нам с вами надо много знать, многому учиться. Хочу вам посоветовать, что полезно прочесть, что нынче непременно знать надо. И читайте больше, читайте, конечно, не только в узкой области применения своих знаний. Я старательно записываю все книги, что перечисляет Игнатьев. — Изобретатель должен постоянно советоваться с книгами, — продолжает Александр Михайлович. — Непременно надо хорошо знать, что было уже сделано, чтобы не создавать созданное, знать, по каким путям люди шли, как добивались успеха. Это очень помогает. Кстати, вы знаете, в каких условиях приходилось работать нашим даровитым изобретателям в царское время? Читали об этом? — Читал. О Кулибине. — Хорошо. Советую поинтересоваться еще братьями Черепановыми, Курако. О Славянове почитайте, о гениальном Яблочкове. Много полезного и поучительного в их жизни. И много позорного для старой России. Часто наши отечественные изобретения быстрее появлялись за границей, нежели у нас. Такое в наше время не смеет повторяться. Прощаясь, Александр Михайлович желает мне успеха, просит передать привет товарищам. От души благодарю его за все. Встреча оставила неизгладимое впечатление. Весь обаятельный облик этого замечательного человека, слова его, советы запомнились навсегда. Как сейчас, слышу его прощальные слова: — Борьба со старым, друг мой, требует прежде всего изобретательства, самого широкого и смелого. Вот развернемся — горы своротим! И запомните: за нас никто ничего не сделает, только сами. А посему не унывать, не сдаваться, самозатачиваться! Верно?
Уже много лет спустя, году в 1957-м, мне довелось побывать в Ленинградском . Шла, как обычно, экскурсия. Медленно переходил я вместе с посетителями из зала в зал. И вдруг слышу: — Теперь хочу рассказать вам о подвиге старого большевика Александра Михайловича Игнатьева. Его уже нет, он умер, но память о нем живет в сердцах людей. — ...Вы видите, —- звучал звонкий голос экскурсовода, — эту бумагу. Обратите внимание. Интересная и знаменательная судьба у нее. В лаборатории Игнатьева Леонид Борисович Красин, руководивший работами, сказал: «Давайте сохраним этот документ для будущего музея революции». В 1934 году друг Игнатьева, товарищ по подполью Николай Евгеньевич Буренин добыл эту драгоценную находку в имении Ахи-Ярви, бывшем владении отца Игнатьева, где она была закопана, и передал в музей. Какой же огромной была вера большевиков в победу, если еще в ту пору, в годы свирепой реакции, готовили они экспонаты для будущего... музея революции! Верно, думал я, вечно будут жить в памяти народной такие люди. Я был очень взволнован известием. Много лет спустя я узнал, что он похоронен на Новодевичьем кладбище, и пришел поклониться его могиле. Недалеко от дорожки плашмя лежала небольшая черная плита. И я не поверил, что так может быть. Я никогда не видел такой надписи. Чуть приподнятый, как книга, мрамор говорил крупными буквами земные слова о работе:
«Выдающемуся изобретателю, автору самозатачивающегося инструмента и нового метода электросварки, беззаветному революционеру во всех областях жизни
АЛЕКСАНДРУ МИХАИЛОВИЧУ ИГНАТЬЕВУ.
Пройдут года, и все человечество будет работать исключительно самозатачивающимся инструментом, сберегая миллиарды средств для строительства коммунизма».
Я был не у могилы. Я стоял на пороге ушедшей жизни. И как тогда давно после встречи в Москве, я словно по-новому взглянул на жизнь и работу. Вспомнилось, как рассказывал ребятам об Игнатьеве, о беседе с ним. Он был глубоко прав. Если создать стойкий режущий инструмент, добиться устойчивости инструмента, можно повысить скорость резания металла, обработки деталей, невиданно поднять производительность труда.
. Часто можно было слышать от токарей: — Вот гляди, дашь больше нагрузки на резец — сразу изнашивается или совсем поломается. Увеличишь скорость — тоже толку нет. Только больше времени уходит на замену резцов. Вася Дмитриев вздыхает: — Тяжело слушать эти жалобы, а чем поможешь? Может, Якумыч, чего сообразишь? Думай. — Фрезы и другой режущий инструмент дороже золота обходятся, — вторит Кутейников. — Подсчитай — ужаснешься. Но тут, может, не нам и думать нужно. Пусть бы такой сплав, что ли, создали, чтобы сносу ему не было. Я возражаю: — Сплав сам по себе, а надо думать над конструкцией. — Но ты же сам сказал: даже профессор Игнатьев думает об особой крепости, устойчивости. А это от стойкости металла зависит. — Ну, а он чем ее добивается? Сплав взял, но, главное-то, конструкцию изменил. Вот ты попробуй шить тупым предметом и иголкой. Чем удобнее? А сплав ведь один и тот же будет. Так и с резцом. Конечно, это идеально бы получить и стойкий металл, и верную конструкцию. Но в наших-то руках только конструкция. И мы искали. Однако проходили дни, недели, месяцы. А толку не было. Над нами уж шутить начали: — Золото на тротуаре ищете. Глубже копайте...
Глубже? Хорошо, попробуем. Накапливался опыт. Ведь мы твердо знали, чего ищем, хотя еще не могли попасть на . И в эти дни многих неудач меня словно подбадривал голос Игнатьева. Я смотрел на его подарок и припоминал все, о чем мы говорили. Как-то незаметно в тот вечер в Москве вынул он из портфеля небольшую продолговатую коробочку, открыл ее, и я увидел... бритвы. Самые обычные, такие, как и все. — Вот хочу вам подарить, — сказал Игнатьев. — Это тоже мое изобретение. Не удивляйтесь. Он протянул мне коробочку. — Да я не удивляюсь. Спасибо большое. К моему стыду, не знал, что вы являетесь изобретателем бритвы. Наверно, так бывает: пользуешься чем-нибудь каждый день и не знаешь, что это изобретено каким-то человеком. — Да, бывает так. Только бритва, по-моему, не безымянна. И придумал ее не я. А вот эта — -моя. Тоже самозатачивающаяся. Одним лезвием можно бриться всю жизнь. — Значит, вечная? — Надеюсь. Еще в наследство вашим детям останется. Я вам даю экспериментальный экземпляр. Буду рад, если вы хоть раз в год напишете мне, как она в работе, не притупляется ли. Хорошо? Года два сообщал я потом Игнатьеву о том, что лезвие работает отлично. Потом работа, жизнь завертела. Писать перестал. А бритва осталась, работала отлично. И еще, бывало, не получается ли что, трудно ли, глянешь на ту коробочку и вспомнишь улыбку Игнатьева на шумной московской улице: — Что ж пожелать вам на прощание? Жизнь-то, она долгая, разное бывает. Пожелаю вам самозатачивающегося характера. Чтобы никогда не тупилась воля к борьбе, к жизни, чтобы в работе сама затачивалась...
. «Скорее смерть испугается нас, чем мы смерти...»
Из письма рабочих Кировского завода ко всем ленинградцам. Сентябрь 1941 года
НАРОДНОЕ ОПОЛЧЕНИЕ
ОПОЛЧЕНИЕ
Что было в тот год? Как все это случилось? Вероятно, это необходимо было предусмотреть и сильнее укрепить юго-западные границы Ленинграда. Вероятно, на Ленинграде особенно тяжко сказалась непредвиденная внезапность нападения. Многое было упущено. Жители не верили в возможность столь угрожаемого положения для любимого города и в большинстве своем, несмотря на постановление, не хотели покидать город и своевременно не эвакуировались. Все это говорят специалисты. Но что произошло в этих условиях? Как могло стать, что сильнейшая группировка врага, вероломно начавшего наступление и в первые же недели решившего захватить город, 900 дней державшего осаду, так и не смогла взять его, город с 2,5-миллионным населением, отрезанный от страны, обреченный под бомбами и непрестанным артиллерийским обстрелом на голод и холод, горе и смерть? Я могу лишь рассказать о том, что пережил, чему свидетелем был, о чем сейчас по прошествии лет на основании документов, свидетельств и воспоминаний моих сограждан, товарищей и современников могу судить как очевидец и участник событий. ...Что война началась, я узнал на Исаакиевской площади, уже почти проскочив ее на мотоцикле, — так хорошо было мчаться к заливу в этот на редкость погожий день. Резко притормозил, услышав, как о чем-то громко говорило радио. За треском мотоцикла не сразу понял, но увидел, что у репродукторов непривычно много людей и они напряженно, молча стоят и слушают. По лицам людей раньше, чем дошло до сознания то, о чем говорил репродуктор, понял, что случилось.
Не дослушал . Дома, на Фонарном, оставил мотоцикл, переоделся. На завод! Помню сейчас только мысли, которые все время проносились в голове: «Гады, мерзость человеческая, смотри на что посягнули, но ничего, пожалеете...» А потом: «Хорошо, что мне еще сорок, сил хватит». На остановке трамвай задержался, репродуктор на углу повторял сообщение. Смысл слов остро проникал в сознание. Так. Значит, на рассвете, нарушив существующий договор... — Сегодня на заре границу еще пересек эшелон нашего хлеба, который мы посылали согласно тому договору, — сказал железнодорожник, мой сосед. Он, собственно, ни к кому не обращался, словно раздумывал вслух. В проходной завода было тесно. У ворот кружил непрерывный поток людей в выходных костюмах, отглаженных рубашках, ярких легких платьях. Спортсмены в футболках и майках, целая команда, упрашивали охрану: пропустите, некогда идти за пропусками. Люди все шли и шли. Я попал в цех, когда уже начался митинг. Протиснулся. Под застекленными сводами полно народу. То же суровое молчание, что на площади. Кивнул, внимательно посмотрел дядя Коля Антонов, теребит усы, этот-то на Путиловском и вовсе с четырнадцати лет... Митинг ведет секретарь нашего цехового партбюро Щадных. — ...Дисциплину от себя и от других. Понимание обязанностей. Спокойствие и выдержка. Теперь дали слова токарю восьмого отделения Крепсу: — Как разбойники, внезапно, ночью... Значит, хочет снова за горло нас взять старый мир. Не выйдет! Мы ответим достойным ударом на удар подлого врага.
. Люди поднимаются один за другим, говорят коротко: — Любое задание правительства выполним, как священный долг. Прошу послать на самый трудный участок. — Неслыханная по наглости вылазка фашистов... Отдаем себя в распоряжение страны... — Нет у нас ничего дороже нашей Советской власти. Пусть знает презренный враг: разгромим, как всегда громили врагов. Это слово путиловцев-кировцев. Гулом отвечает зал. Бесконечные заявления с просьбой отправить на фронт передаются в президиум. Все время с той первой минуты на Исаакиевской площади и пока ехал сюда меня не покидало чувство, что я должен сделать что-то главное. Пойти добровольцем на фронт, это само собой... Что еще? Достал бумагу, карандаш. Поднял руку. — Слово от четвертого отделения имеет... Пока шел, не знал, как скажу. Увидел зал, груду записок на столе президиума, и говорить стало проще. — Прошу меня тоже считать добровольцем. Но вот что главное. Мы выражаем полное доверие партии, разделяем с нею всю ответственность за судьбу Родины и революции, мы, рабочие, берем ее на себя вместе с партией. Сейчас я подал заявление. Прошу принять меня в Коммунистическую партию. Когда позже, уже в ополченской дивизии, партийное собрание принимало меня кандидатом в члены партии, меня спросили, почему подаешь заявление теперь, почему не раньше. — Как сказать это, почему, — ответил я. — Когда демобилизовался, была безработица, жил сам. Потом — первые пятилетки. Только поступил на Путиловский, с работой разобрался, гляжу, уж трудности позади. Думал, что ж подавать заявление, когда стало хорошо?! А сейчас имею право. В опасности вся советская жизнь. И доверие оправдаю всеми своими поступками. Меня приняли. Сказали, что знают не первый день. Дивизия ополчения была наша же, Кировская. Мы стояли штабом у деревни Косицкое.
. Сюда, в дивизию, я попал только в конце июля. Обращался с такой просьбой несколько раз, но ни добровольцем в армию, ни в народное ополчение при его формировании меня не взяли. Михаил Дмитриевич Козин, секретарь парткома и мой поручитель в партию, устало, внимательно и терпеливо слушал, давал высказаться и неизменно повторял: — Все правильно. Понимаю тебя хорошо. Но есть строжайший приказ не отпускать квалифицированных рабочих. Кто ж станет тогда снабжать и обслуживать фронт? Обещаю — буду иметь тебя в виду, если что. Он, очевидно, повторял это не только мне, десятки раз на день. А ведь сколько и другой работы у партийного секретаря! Я знал Козина еще по прокатке, когда он был заместителем начальника цеха, и по нашим изобретательским делам. Круглолицый, плотный, всегда прежде улыбчивый, он осунулся, похудел, под глазами залегли темные тени. Уходит ли он отсюда хоть на ночь, спит ли? Двери в партком не закрываются. Окно открыто, но дым стелется и стелется. Растут стопки все новых заявлений, работает комиссия по отбору, срочно решаются многие сложные вопросы жизни завода. Началась эвакуация целых производств, и наш цех уезжает. Я ехать на Урал отказался. Выполняю то, что поручено с первых дней войны, — обучаю добровольцев-танкистов вождению наших тяжелых боевых машин КВ. Их грузят по настилам на железнодорожные платформы и увозят по мосту через проспект Стачек на фронт. Завод перешел на . Сверхплановые оставляем Ленинграду, народным ополченцам.
