— А ну вас!.. — отмахнулся дядя Андрей. — Давайте, ребята, позавтракаем. Он сгреб со стола книги, тетради, перенес на диван. Тут я увидел, какой в комнате беспорядок. Что они, прибрать не успели? — Я же тебе сказала, Андрей... — Ни в какую они столовую не пойдут! — рассердился дядя Андрей. — Я сейчас спущусь в гастроном, и мы попируем. Не каждый день приезжают ко мне сын с племянником. Он схватил фуражку и вышел. Светлана Иванна пожала плечами. Подражая матери, пожала плечами и Мариэтта. Мы остались вдвоем. — Видал?— спросил Валерий и отвернулся к окну. И я тут только понял, почему в нашем доме и в доме у деда никогда не говорили о Светлане Иванне и я не знал о существовании Мариэтты. Светлана Иванна — вторая жена дяди Андрея. Мариэтта — не его, ее дочь. И они командуют в доме и командуют дядей Андреем. Я никогда не видел его таким приниженным. Хотя ничего занятного на улице не было, кроме чахлых деревьев, Валерка смотрел не отрываясь в окно. Затылок у него вздрагивал. Раньше я ненавидел Валерку. Теперь я его жалел. А что, если бы мою маму, мою милую маму заменили такие Светлана Иванна и Мариэтта? Впору повеситься! Дядя Андрей вернулся с .
— Валерка, скатерть! — скомандовал он, разгружаясь. Они постелили скатерть. — Тарелки, стаканы! Он расставил по столу бутылки с лимонадом — вишневым и яблочным, большой шоколадный торт, колбасу, сыр и булки. — Светлана, нельзя ли чайку? — крикнул он. Из соседней комнаты вышла Мариэтта: — Мама ушла на доклад. Мариэтта взглянула на стол, передернула носом. — За квартиру счет принесли, а Андрей устраивает пышные фестивали! — сказала, как взрослая. Теперь я, понял, почему Валерка отца называет «Андреем». Мариэтта, села, поставила локти на стол и уставилась на меня, Хотя бы тарелки расставила, очковая змея! Дядя Андрей включил в штепсель .
— Завтра по плану, ребята, вы у нас, на ракетных, — сказал он, нарезая колбасу и аккуратно раскладывая ее на тарелке. — Покажем. Посмотрите наше чудо, и, если позволит погода, может быть, выйдем в море. Он оживился и, казалось, не замечал Мариэтты. А она налила себе лимонаду и принялась есть. Вы бы видели, как она ела! Колбасу, сыр уминала, будто не ела три дня. Отрезала большущий ломтище шоколадного торта. Жевала, запивая все лимонадом. — Знаете что, ребята? Пока закипит чайник, вы ешьте. Да ешьте побольше, а то...— Дядя Андрей покосился на Мариэтту — шоколадные крошки прилипали у нее к подбородку. Он поднял стакан с лимонадом. — За тех, кто в море! И повторил: — Нажимайте, ребята! Мы доели то, что осталось от Мариэтты (уничтожала она еду с космической скоростью). Разговор при ней вовсе не клеился. А мне было обидно за дядю Андрея. Офицер, командир ракетного катера, а это что-нибудь да значит, и вдруг допустил, что очковые змеи заползли в его дом!
Проводив нас до крыльца, оглянувшись (не увидела бы Мариэтта), он сунул Валерию в карман несколько . — Не надо, папа! — Молчи,— шепнул дядя Андрей. Он довел нас до калитки. — До завтра, ребятки! — До завтра! Хороший он человек... — Ты представляешь, Максим, вот так каждый день, каждый день...— сказал вдруг Валерий. — Как я их ненавижу! Я не стал спрашивать, где его мама. Умерла или дядя Андрей с ней разошелся? Уже стемнело, зажглись фонари на Гвардейском проспекте, и в гавани стали загораться огни. Они вспыхивали, как фейерверк, перебегали с места на место, появлялись то высоко, то низко. И когда мы вышли к морю, перед нами снова возникла гриновская картина: целое море огней, для нас еще непонятных; опытный глаз моряка различил бы, что они означают. И маяк подмигивал огненным глазом. Мне показалось, что я в Зурбагане. У ног моих плещут холодные волны, и пустынное, темное море зовет меня вдаль...
РАКЕТНЫЕ КАТЕРА
Ракетные катера стояли у пирса, как большие серые птицы. Мы с Валерием попали на флагманский катер. Командовал им дядя Андрей. Вчера он был словно другим человеком. Сегодня это был волевой командир. Стоило едва заметно кивнуть головой, дать знак глазами — и его уже понимали без слов. Только и слышалось: «Есть, товарищ капитан третьего ранга!», «Есть, товарищ капитан третьего ранга!» Не только люди — все умные, удивительные машины подчинялись ему. Он, радушный хозяин, повел нас по кораблю. По сравнению с «Никоновым» ракетный катер был лилипут перед Гулливером, но на нем было все, как на большом корабле, только в меньших размерах: и каюты, и кают-компания, в которой кожаные диваны мигом могли превратиться в спальные места, и камбуз с плитой, на которой едва умещались две сковородки или кастрюля с борщом. Нам показывали все, что не составляло секрета, и дядя Андрей объяснял, как работают те и другие приборы — умники и хитрецы. Привел он нас в боевую рубку, где собрано все управление, и показал таинственную кнопку: нажмешь — ракета вылетает из своего убежища, называемого «ангаром», и устремляется к цели. О том, что чувствует командир корабля, нажимающий кнопку, дядя Андрей уже говорил — в Таллине, когда был у нас дома. Матросы — ну чуть постарше меня, на каких-нибудь два с половиной — три года, — показывали нам каждый свое «хозяйство». И тут, честное слово, я понял, как мало знаю и сколько узнать предстоит. А усвою ли я то, что нужно? В классах все казалось мне куда проще. Ан нет, где уж тут простота! «Современный корабль — это вещь»,—- сказал какой-то шутник. И вот мы собрались в боевой рубке со сплошной стеклянной стеной и слышали, как на мостике над нашими головами дядя Андрей отдал приказание: со швартовов сниматься. И корабль дрогнул, вышел из бухты в широченное открытое море.
По Балтике гуляла густая волна, и толстые струи воды потекли по стеклу. Я никогда не ходил на торпедном катере, только читал о нем, знал, что Фрол Живцов вывел свой катер из «вилки» и Никите Рындину в походе «всю вытрясло душу», но те катера уже устарели — могли устареть же за двадцать лет! А этот — ракетный — стремится вперед, словно птица... Эх, жаль, что мы не увидим стрельбу! Катер описал большую дугу, вернулся к причалу и снова затих, как птица, сложившая крылья. — Понравилось? — спросил дядя Андрей. Кто бы сказал, что не понравилось? Лишь ненормальный. Конечно, за те годы, что я буду учиться, построят и новые корабли, и они, мало того что будут быстрее ветра скользить по волнам, может быть, станут взлетать, парить в воздухе и снова врезаться в волну; но если и не построят таких, я пойду на ракетные катера. Не поход на огромном крейсере, который был тоже хорош, а вот этот короткий, но поучительный выход был моим первым крещением в соленой купели (кажется, так называл службу морю Новиков-Прибой). В этот день я почувствовал себя моряком не потому, что был в форме. Я почувствовал, что ничего мне не надо, кроме соленого моря, в котором бежит мой корабль. Конечно, придется много учиться. Что запомнил я о великолепных приборах, которыми на корабле управляли умело матросы? Только названия этих приборов: «Нептун», «Гюйс», «Русалка». А устройство их, принципы действия? Это все впереди. Придется много ночей просидеть над учебниками.
Первый, кого я встретил в училище, был отец. На плечах— полковничьи погоны. Он приехал в Медицинскую академию на доклад: пришил и прирастил матросу руку, оторванную лебедкой. Такое дело, а он говорит о нем скупо, почти в двух словах. — Вместе поедем домой, сынок. Получил разрешение вернуться в свой госпиталь. Я зайду за тобой вечером. Но, уходя, говорит такое, что я настораживаюсь: — Мама так ждет тебя! Она ведь совсем одна. Ингрид скрашивала ей одиночество... Мне только вчера снился сон: мы с Ингрид бродили по лесу. И она потерялась. Я кричу: «Ингрид, Ингрид! Ингрид, ко мне!» Ее нет и не слышно. Ни хруста веток под лапами, ни лая. Куда же она задевалась? Я хожу и кричу: «Ингрид, Ингрид!..» И я чувствую, что больше ее никогда не увижу. Дома, бывало, проснешься, протянешь руку — она тут, с тобой рядом. Лизнет тебе руку. А здесь я проснулся на крейсере и не мог убедиться, что она не пропала... — У нас большое горе, сынок! — говорит отец, поднимаясь, — он торопится на доклад.— Вот от мамы письмо. Прочти и помни, что заживают самые глубокие раны... «Дорогой мой сыночек. Пишу тебе о нашем горе. Ингрид у нас больше нет. Совсем больше нет нашей Ингрид. Я уезжала в командировку и оставила ее на попечение Натальи. Без меня у Ингрид родились щенки. Наталья знала, что Ингрид не пускает к своим щенкам посторонних, но все же стала их ворошить. Ингрид укусила ее. Наталья вообразила, что Ингрид взбесилась. Конечно, не была Ингрид бешеной, она защищала щенят. Но Наталья позвала знакомого милиционера...»
Бог ты мой! Мне только вчера на глаза попалось в газете стихотворение Щипачева «Собака»: «Под самое дуло, к , к теплым, слепым ползункам. Она не показывала оскала. До этого ли! Жарко дышалось ей. Черное дуло искало белое пятнышко между ушей». У Ингрид между ушей было черное пятнышко. Славный такой полумесяц. Она, наверное, надеялась: дверь откроется, и я, папа, мама придем к ней на помощь. Мы не пришли! «Щенята тоже погибли. Я опоздала на один день, — пишет мама.— Отец больше не хочет видеть Наталью. Я ей сказала об этом. Она страшно обиделась. «Я из-за вас хожу на прививки». Ингрид! Черный комочек спит у меня на руках; щенок с еще не стоящими ушками, переваливаясь, бегает в Кивиранде по саду; озабоченная взрослая Ингрид спешит мне на помощь, когда я держусь за борт потерпевшей крушение «Бегущей». Ты готова была за меня отдать жизнь! А как ты просила: «Не уезжай». Будут другие щенята, будут другие овчарки, но Ингрид на свете не будет уже никогда... . Можно любить горячо, но можно и горячо ненавидеть. Я сейчас ненавидел тетку Наталью. И такие люди еще о себе воображают! Только Вадиму я рассказал о своем горе. Не каждый поймет, что можно горевать о собаке, даже если собака твой верный и преданный друг. Когда кто-то пожалел Лайку, сгоревшую в космосе, Самохвалов принялся разглагольствовать, что одна собачья жизнь, принесенная в жертву освоению космоса, — чепуха. Собака — всего лишь собака!.. И я скрыл от остальных одноклассников свое горе.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
— Да что там, — он посмотрел на меня, — не верили они просто в наши силы, тянули страну в подчинение к капиталистам... Только здесь люди не из таковских, показали рабочие, с кем им по пути. Поработаешь, познакомишься с людьми, поймешь, что такое путиловцы. Полный разгром оппортунистам путиловские большевики учинили. Газа Ивана Ивановича не слыхал? Узнаешь. Сейчас он у нас секретарем райкома. А тогда из армии на завод вернулся. Пришел по заданию партии. И повернул с ядром старых коммунистов и кадровыми рабочими тут все у капитулянтов. На заводе сказали тогда рабочие: «Гнать их по шеям! Мы за генеральную линию партии — за индустриализацию! Ни одной советской копейки за границу! Соберем советские тракторы из своих деталей, сделанных на «Красном путиловце!» Так сказали, так сделали. И ассигнования те отменили. Сам увидишь, от первого до последнего винтика в тракторах, почитай, все делается руками советских рабочих. Но туговато пока еще. А с блоками беда. Ты, парень, на самом ответственном участке.
. Мы расстаемся. — Миску завтра не забудь!—смеется, открывая белоснежные зубы на загорелом лице, сероглазый. Весело киваю ему на прощание.
СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ
Очень скоро я понял, как гордятся рабочие своим заводом, как самоотверженно борются за его честь. Это я видел во всем: и когда мы шли на работу, обсуждая заводские дела, и в самом цехе, и в свободное время, когда встречался с товарищами. Люди жили интересами своего завода. Да и может ли быть иначе? «Красный путиловец» — на самом переднем крае в стране, на виду у всей пятилетки. И это ж целый город, большой, кипучий, полный жизни. Где там пробочному или тем более какой-то лудильной вайнтрибовской мастерской? Эх, Никола! Говорил: «Будешь гайки завинчивать». Гляди, какие задания! Может ли быть более боевое: обеспечить страну новыми машинами. И каждый, кто работать умеет, на виду. Исподволь, внимательно, с интересом присматриваюсь к людям. Трудится в нашем цехе Иван Гаврилович Салтыков, удивительный токарь. Внешне — ну точно один из охотников на — чуть сутулый, с длинными свисающими усами. Рабочие над ним любовно подтрунивают. Он ведь действительно охотник и тоже «знаменитый»: за всю жизнь, говорят, ни одной утки не убил...
Чудесной, добрейшей души человек Иван Салтыков, И мастер первоклассный. Стоит только приглядеться к его работе. Все четко, точно, нужное под руками. Ни одной минуты не уходит даром. И как хорошо, мастерски знает процесс работы, как умело меняет скорости. Какие уж там аварии или поломки. Пользуется всей доступной мощью станка, у него он всегда имеет полную нагрузку. Редкий талант у старика, совершенная точность в работе. Удивительное чутье. Он даже мерительного инструмента не признает, ни штангель не нужен ему, ни микрометр. Только нутромером и кронциркулем померяет — и готово. — Дядя Ваня, тут бы пару соточек снять, — просит кто-нибудь из молодежи. — Ну что ж, это можно... Замерит на линейке кронциркулем: — Вот так... Теперь я нутромерчиком. Видишь? Бери! И хочешь — проверяй, хочешь — нет, все точно. — А у тебя что не выходило-то? Ну, покажи... Незаметно, невзначай вроде показывает Салтыков молодым самое важное, раскрывает свой «главный секрет»: — Его чуять надо, резачок. Постигаешь? Давно уж и я сам теперь в «стариках» хожу. Но учителем своим и по сей день считаю мастера Михаила Павловича Решетова, того, кто первый встретил, первое задание мне дал и другом стал на долгие годы. Не знаю, кто другой умел ли так толково и просто объяснить непонятное и не словом только, а делом в любую минуту показать у станка, как лучше работать. Очень терпелив мой учитель. Спокойно следит за тем, как я постигаю новое. И еще одно у него золотое свойство: заметит, бывало, твой успех, обрадуется, как ребенок. Увидишь, что рад он твоей удаче, хочется горы своротить. И похвалит он как-то по-своему, обязательно добавит: — Ну вот и вышло у тебя лучше, чем у меня, старика. Любо-дорого посмотреть. А сам настоящий умелец — механик, токарь, шлифовщик, фрезеровщик. «Что твой Никола Зернов, — думаю я, — да только на другую погудку, закалка другая, все оттого, что не «сам по себе» человек живет. Не кустарь-одиночка — рабочий огромного коллектива». Вся группа наших цехов называется Тракторный завод имени М.И.Калинина. И носит имя Всесоюзного старосты неспроста: Михаил Иванович, председатель ЦИКа, оказывается, работал здесь. И даже остался. Трудятся на его токарном теперь другие.
— ...Можно?—С невольным волнением я берусь за рукоятку. Какой же он легонький в ходу, недаром к нему все больше ставят женщин. Любят старики-путиловцы рассказывать о том времени, когда в пушечной мастерской работал токарем молодой Калинин. Изменилось, мол, многое здесь с тех пор и еще изменится, но революционные традиции живут и будут жить всегда. О них, этих традициях, и напоминает тебе, молодому, старый маленький станок. Служит работяга живым свидетельством минувшего, памятником доброй и дорогой славы, честно работает на будущее, тоже не хочет отстать. Идет жизнь сегодняшняя на «Красном путиловце» вровень со временем революционным. В 1924 году сделали первые пять тракторов, первые свои! В 1926/1927 хозяйственном году вышли из ворот завода уже 400 тракторов, в 1927/28 краснопутиловцы дали 1 100 машин — первую тысячу отечественных! А в минувшем 1928/29 году — 3050! Завод за год утроил выработку. И вот уже на нынешний, второй год первой пятилетки перед краснопутиловцами была поставлена задача — выпустить 10 тысяч тракторов. Цифра неслыханная. Но и она сейчас оказалась позади. Мы уже работаем в счет встречных 12 тысяч! На огромном кумачовом полотнище в нашем цехе четко выписаны Ильичевы слова из речи на VIII съезде партии: «Если бы мы могли дать завтра 100 тысяч первоклассных тракторов, снабдить их бензином, снабдить их машинистами (вы прекрасно знаете, что пока это — фантазия), то средний крестьянин сказал бы: «Я за коммунию» (т. е. за коммунизм)». И оттого, что я в числе многих участвую в создании этих машин, оттого, что мы уже работаем в счет нового года пятилетки, побивая собственные планы, у меня такое чувство, словно физически ощущаю движение времени, бег его. Да, тут в цехах сейчас пересекаются прошлое, настоящее и будущее...
Недавно произошел у меня памятный разговор. Работает на заводе замечательный человек Василий Семенович Дийков. Душа чудесная, какой-то совершенной честности человек и скромности, простоты редкой. Работает он на сборке настройщиком. Когда настраивает, обязательно в заточку сам принесет и понаблюдает, чтобы все при нем сделали. Все сам от начала до конца, никакого дела человек не чурается. Действует на людей безошибочно, личным примером. Все на глазах рабочих, не шумливо. Василий Дийков по глубокому сверлению и расточке единственный, говорят, такой специалист во всем Ленинграде, лучшего специалиста нет. Василий Семенович— член партии с 1918 года, участник гражданской войны. И вот именно он, Дийков, как-то вдруг говорит мне: — Да ты, Карасев, оказывается, не только мореплаватель, но и плотник. Работаешь, как старый мастеровой... Где научился? Я рассказал ему о своем пути в технику. Слушает с интересом. Говорит, что мы — и я, и он, и Решетов — все в цехе, кто делает наши советские тракторы, выполняем завет Ленина. Что главное сейчас — мастерство и смелость: — Со стариков пример нужно брать, вот с кого. Ну и дерзкий народ. Хоть бы тот же дядя Миша. Знаешь, что сделали они, старики-то, в 1923-м? На моих глазах было. Я тогда недавно сам еще на завод пришел. Подошел, слушает и тот морячок долговязый, Коля Скворцов,— живая душа, «корешок» балтийский. На соседних участках свела нас судьба. Жадно впитывает рассказ Дийкова. — Вызвал директор в конце 1923 года старых мастеров, говорит: «Правительственное задание нам — приступить на нашем заводе к выпуску тракторов». Легко сказать — приступить. Нет таких специалистов, нет специального оборудования, а старые станки изношенные. И времени в обрез. Но если партия оказала краснопутиловцам такое доверие, как можно его не оправдать?! Так старики и ответили... А тут доставили на завод «Фордзон». Америка не продала нам. Купили в Турции. Разобрали старики эту «заморскую штучку», думали, смотрели. И решили: «Справимся с такой машиной. Да еще кое-что в ней заменим, чтобы лучше была». Это они пока что себе загадали, потому что докопались старики до одного дела: у «Фордзона» неудачна конструкция червячной передачи. Именно тут и нашелся наш дядя Миша. — Слишком великая часть энергии расходуется на то, чтобы преодолеть сопротивление от трения, — говорит. — И это снижает коэффициент полезного действия трактора. Понять порок конструкции — это, сам понимаешь, уже полпути к его устранению. Но все-таки только полпути. Как пройти остальной отрезок дороги? Ну, тут и сгодилась смелая мысль. Применили другую передачу, планетарную, позволяющую ослабить силу трения.
. Сделали путиловцы трактор новой конструкции, испытали, и стало ясно, что советский трактор мощнее американского, считай, наполовину! Ясно? Да вдобавок меньше съедает горючего. Из деревни письма идут: не нарадуются люди. Так и пишут: экономная, мол, не жадная машина. Я это знаю. Тут ведь как вышло: в Верховье-то, в мою родную деревню, попал наш «Фордзон» путиловский — из первой тысячи еще. Это только надо понять, что такое трактор в Олонецкой губернии. Да... Вот тебе и старики... Любопытно мне. Завожу разговор с Михаилом Павловичем Решетовым. Бросил взгляд. Отмалчивается. — Откуда взял? Было, не было... Потом пристально посмотрел в глаза, строго сказал: —— Спрашиваешь, правда ли? Раз тебе говорят на заводе — значит, правда. У нас про человека лишнего не скажут. Так живем. По делам и слова. Коротко и ясно. И я не обижаюсь на резкость. Заводские нравы мне очень по душе. Дружно живут здесь люди. — А только это еще не все, — говорит Решетов. — Это точно, неудачная конструкция была у Форда. И передавать тяговую силу на крюке, конечно, вроде просто, да худо: не набирает своей мощности «Фордзон». Это инженер Ярош предложил другую конструкцию, сейчас вот изготовляют ее. Наши советские инженеры хотят из двигателя извлечь не 10 лошадиных сил, а 12, да к тому же при наименьшей смене числа деталей. Дело уж на лад идет. Готовимся к серии, тут все надо учитывать.
Михаил Павлович Решетов
История с трактором заставила задуматься. Нечего, значит, быть слепым кротом. — И молиться на технику нечего, застой один только от такого коленопреклонения для человека. Все создано им, и сам человек — главный творец нового, — размахивая рукой и глядя на меня сверху вниз, взволнованно и уверенно чеканя каждое слово, говорит Коля Скворцов. Он умеет сказать! Творец нового... Цепочкой вьется мысль. Нового, полезного... Надо все же когда-то выяснить: неужели путиловские рабочие делали те нательные кресты? Знаю теперь, делали рельсы, вагоны, арки мостов, сложнейшие драги. Да полно, отливали ли кресты на заводе? — Дядя Миша, — осторожно спрашиваю, — а правда ли, что путиловцы кресты нательные выпускали? Вот вы, например? Мне о том один дьяк говорил. — Было такое дело, — как-то безразлично ответил Решетов. — До меня еще было. Делали тут, только очень давно... А вот церковь походную сам помню. Приходилось ею заниматься. В войну ее у нас мастерили. Отличная была. Да мало ли чего тут делали! Когда-то и чешую к конской сбруе мастерили, а то и всякие гирьки, разновесы. Заставляли еще и кое-что похуже... Я жду продолжения, но Решетов вдруг замолкает. Что же похуже? И, словно в ответ на мои мысли, дядя Миша говорит: — ...А похуже то, что в давнюю пору заставил хозяин тогдашних мастеров из железа кандалы лить. Самые настоящие кандалы. На руки, ноги. Не видел? Сходи в музей, посмотри «браслет на цепочке». И вот история случилась тут с этими кандалами знаменательная.
. Я прошу: — Расскажите, дядя Миша. — Отчего ж, расскажу... В прошлом столетии это было. Уж больно стало невмоготу, и взбунтовались рабочие: на заводе хуже, чем на каторге. Ну, бунтовщиков тех схватили, конечно. Схватили и заковали в кандалы, в те, значит, самые, что делались на заводе. Заковали и погнали. В места далекие да гиблые, где слышен только звон кандальный... — Неужто правда это? — Правда... Про то каждый на заводе знает! История переходит от деда к внуку. Все верно: и кресты, и кандалы самые настоящие — все было. Талант и совесть рабочего человека и так переводить можно. Ну, ладно, кончай перекур. Мы смотрим, как вкатывают на платформу еще один «». «Федор Петрович» — так любовно и ласково окрестили и зовут его у нас все. Нет, не горе, не кандалы и кресты, а счастье, жизнь, освобождение от ярма несет наш завод людям. Добрый путь тебе на поля страны, детище наше, меченное пятиконечной звездой и заветными буквами «ФП». Еще один в счет 100 тысяч, Лениным завещанных!
