НЕЗАКОНЧЕННАЯ... ПРОДОЛЖЕНИЕ, ЕСЛИ ВЫ ЗАХОТИТЕ, ПОСЛЕДУЕТ — ЖИЗНЬ МАКСИМА КОРОВИНА-МЛАДШЕГО ВСЯ ВПЕРЕДИ
ДОМА
Мы выходим с отцом на вокзальную площадь, и я вижу перед собой Вышгород, и «Длинного Германа», и любимую с детства лань под высокой стеной.
Мы идем мимо ратуши, я не замечаю туристов. Я спешу на улицу Лембиту. И я нахожу маму дома, обнимаю и целую ее. Я бросаю взгляд в угол, где всегда лежала подстилка для Ингрид. Мама отворачивается и смахивает слезу. Отец говорит: — Ты обязательно приходи, Максим, в госпиталь. Все тебя ждут. А мама вспоминает: — Звонили из твоей бывшей школы. Очень просили прийти. И я иду в госпиталь («Ах, как ты вырос!») и иду в школу («Мы приветствуем бывшего нашего школьника, ставшего моряком!»), иду во Дворец пионеров, где меня засыпают вопросами: а бывал ли я на атомных лодках и видел ли, как стреляют ракетами.
Мы с Вадимом заходим к Олежке. Толстяк, как всегда, что-то смачно жует. Его мама еще растолстела, но, кажется, не унывает. — Мальчики, садитесь чай пить с пирожными, с пирогом! — Олежка, какой ты пузатик! Кем же ты будешь, Олежка? — Я буду, друзья, стоматологом. — Кем, кем? ' — Зубным врачом! — Вот здорово! Ты будешь выдирать зубы без боли? Но у нас пока целы все тридцать два! — Тебе не жалко, Олежка, что ты не стал моряком? — Нет, братцы. Я и правда ведь ни в какой люк не пролезу... Я встречаюсь с Кариной — с Кариной, которая поступает в училище штурманов. Смотрю на ее милое личико и теперь уже смело беру в свои ее руки; рассказываю о плаваниях, о том, что пойду когда-нибудь в Хельсинки, в Лондон и в Скандинавию — вот уж я насмотрюсь, как люди живут! И она меня слушает, глядя мне прямо в глаза, не перебивая; умеет девочка слушать. А Ларсен лежит у наших ног и скучает. Смотрит на меня, наклонив голову, словно хочет спросить: «Где же Ингрид, Максим? Я хочу с ней побегать. Почему ты ее не привел?» Ларсен надеется, что я забыл Ингрид дома и приведу ее в следующий раз. Как ему растолкуешь, что он ее никогда не увидит? Водолаз осиротел без подружки. — Пойдем, отец дома сегодня, он будет рад тебя видеть,— говорит Карина.
«, «20 000 лье под водой» поражали воображение наших дедов, отцов, да и наше. И капитан Немо казался нам не таким, как все, человекам. А смотрите, каким молодцом оказался Каринин отец! Он бы и в этот раз отмолчался, да газеты все рассказали. Да, газеты, братцы мои. И тут уж Сергей Иванович не отвертится! В газетах черным по белому написано: «Обыкновенный учебный поход». Хорош обыкновенный учебный! За полтора месяца прошли сорок тысяч километров, все под водой («Наутилус» и тот всплывал «подышать» на поверхность), обошли вокруг света, прошли Антарктиду и под водою учились, под водой бушевал на собраниях комсомол; под водой они спали, ели и веселились — да, веселились! Узнав такое, как не захотеть стать моряком?! Я, например, убежден, что в будущем году не меньше чем двести мечтателей и романтиков будут стремиться занять в нашем училище каждое свободное место! — Вы бы описали поход,— говорю я Сергею Ивановичу. — Не умею. — Как жаль, что с вами писателя не было! — Жаль, Максим. — Вот Вадимка бы хорошо описал. — Вадим? Описал бы. — Не любой писатель, пожалуй, поход такой выдержит. Они пожилые — писатели. — Ну, смотря какой пожилой... Другой выдержит. — Сергей Иванович, скажите по правде, а было вам иногда страшновато?
Я думал, он скажет «нет». А он: — Было. — Когда? — Когда мы шли мимо айсбергов. Их были десятки и сотни. Ты знаешь, что айсберг наполовину, а то и больше сидит в воде. И вот, как ни совершенны наши приборы, нам грозила опасность столкнуться. Шестьдесят лет назад столкнулся с подводным айсбергом и погиб огромный «Титаник». Со всей командой и пассажирами. Но наши приборы испытание выдержали. Надеюсь, Максим, ты все сам испытаешь... Я? Конечно! Я буду подводником. Они настоящие «рыцари моря». Ни глубин не боялись, ни льдов. Под водой вокруг света! Ничего невозможного нет в наше время! Спросите у Сергея Ивановича Карамышева.
***
В первый раз в жизни я в Кивиранд приезжаю один — без друзей и без Ингрид. Раннее утро, но дед уже на ногах. На мачте в саду поднят флаг. В мою честь! Дед стоит на пороге веранды — в белой сорочке, ворот открыт, видна загорелая шея. Он крепок, как дуб, его не сломили болезни. Он кричит мне: — С приездом, Максим! Из-под ног его выкатывается темненький шарик и, тряся ушками, катится по аллее. Пресмешное создание! Я беру его на руки, и он тычется мокрым носом мне в щеку.
— Это тебе в утешение, Максим! — говорит дед.— Второй Ингрид не будет, но зато он — ! Он из очень хорошей семьи. Милый дед! Я целую его в обе щеки. От него пахнет табаком и одеколоном. Теперь мне не нужно подниматься на цыпочки. Я дорос до него. Пират тычется мордочкой в щеку. — Благодари бабу Нику, — говорит дед. — Это она мне прожужжала все уши: возьмем да возьмем. Что ж? Он парень хороший. Когда ты наденешь лейтенантскую форму, он будет взрослым овчаром... Баба Ника зовет на веранду — завтракать. — А где же твой рыцарь — Вадим? — спрашивает дед. Я говорю, что на этот раз он решил пожить у родителей. Я благодарю деда за книжку. — Значит, читают? — спрашивает дед. — Еще как! (Показываю: ее зачитали до дыр.) — Выходит, я не зря поработал. Приходят эстонские друзья. Они тоже выросли. Они совсем взрослые и без родителей ходят на лов. На этот раз они берут и меня. Я помогаю им вытягивать сети, и в сетях трепещет белобрюхая камбала. Мне выдают мою долю. И я торжествую, принеся ее бабе Нике. А Пират — он кормится главным образом рыбой — с жадностью пожирает еще не уснувшую , разгрызая ее своими острыми зубками.
А вечером мы компанией едем на велосипедах в кино и на танцы. И приезжая таллинская девушка, белокурая Сильви, танцует со мной; я болтаю с ней по-эстонски. — Вы эстонец? — спрашивает она. — Почти,— улыбаюсь я.— Я родился и вырос в Эстонии. Сильви — славная девушка, в нее при желании можно влюбиться. Но, конечно, я не влюблюсь, потому что в Таллине существует Карина. Да, Карина на всем свете одна!
***
Теперь в Кивиранде нет дачников — здесь запретная зона! Аистов добился-таки своего. Иду берегом, минуя пограничную вышку. Бухту Киви сторожат два валуна-великана; они вырастают из моря. Балтика! Знаешь, я тебе объясняюсь в любви. Я не боюсь тебя больше. Придется побороться с тобой — поборюсь. Я люблю, Балтика, когда ты сердишься, и когда плачешь дождем, и когда солнцу радуешься — хорошей погоде. И я не разлюблю тебя, Балтика, до конца своей жизни. Моряки говорят, что девчонку разлюбить — это куда ни шло, но разлюбить никак невозможно!
Я иду мимо рыбачьих баркасов и развешанных на заборах сетей. Бухту Киви сторожат два валуна-великана. С моря входят в нее корабли. Ракетные... Какие красавцы! Кто-то легонько толкает меня. «Пират, ты бежал за мной всю дорогу, малыш?» Я поднимаю Пирата над головой и кричу: — Привет вам, «рыцари моря»! Привет, дорогие друзья-моряки!
ГДЕ ТВОЯ СОВЕСТЬ, ВАЛЕРКА?
Я вижу «Аврору» за окнами. Снова утренняя пробежка по набережной.
Окончание следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
Идут блоки. Блок за блоком, отверстие за отверстием. И каждое приходится последовательно обрабатывать пятью инструментами. Сколько же времени уходит на одну только смену инструмента! Раздражает и сердит эта медлительность. Деталь-то очень нужная, а мы все копаемся и копаемся. Что бы придумать, чем бы ускорить операции? Еду ли на завод, возвращаюсь ли, работаю или обедаю — все думаю. Зарядили дожди, грязь на заводском дворе непролазная. Будто пензенская, жаль только, нет наших высоких деревянных тротуаров, то-то бы пригодились. И мостовая вся избита, как в крупных рябинах оспиных. Того и гляди ноги сломаешь. Особенно в третью смену, хоть глаз выколи. Да откуда и свету быть? Пользуемся энергией только своей заводской станции. К городу мы еще не подключены. Задумался однажды — по щиколотку провалился в лужу. И все равно, ни грязи, ни темени этой не замечаю, сверлит-буравит мысль: «Что бы придумать?» Мне кажется, я нащупал верную мысль. Пытаюсь работать быстрее, выполнил за смену полторы нормы. — Получается, — поддерживает Решетов.—Хорошо... Видно, прирастаешь к путиловцам, хватка есть. — Тут я кое-что придумал, дядя Миша, — говорю. — Ну? Расскажи-ка. Слушает одобрительно: — Действуй... Ушел, но вскоре вернулся, проговорил: — Да, забыл тебе сказать, во время смены давай программу. Потом можешь опытами заниматься. Понимаешь, пятилетка!
Понимаю ли? Да если сказать по-честному, мне кажется, я-то больше всех радуюсь, что в стране началась наша . Она ведь открыла мне ворота завода, дала настоящую работу. После смены — в кузницу. Прошу брусок стали. — Зачем тебе?—спрашивает кузнец Бобин, старикан с умными и добрыми глазами на бронзовом лице. Проработал он на заводе уже лет сорок пять. — Да вот хочу, Иван Николаевич, такую штуковину сделать, чтоб заменяла она сразу пять инструментов и все операции за один проход можно было выполнить. Кузнец бросил работу, расспросил, что за «штуковина». Обрадовался: — Обязательно расскажи, что получится. Мастерю, делаю инструмент — универсальный, комбинированный. «Насадил» все пять инструментов на «вертел». Как на лесенку, последовательно. Отшлифовал как следует. С завода ушел поздно ночью. Пробовать, так уж на свежую голову. Устал. На душе тревожно: выйдет ли что? Только было утром спозаранку начал пробовать инструмент в работе — дядя Миша Решетов! — Ну, чего остановился? Давай смелее. Я все понял. У меня точно крылья выросли! Потому что, если бы дядя Миша засомневался, порешил, что эксперимент не удается, обязательно бы сказал: «А ты, того-этого, после смены на свободном станке попробуй, поколдуй там, а потом уж на готовых деталях применим». Начинаю работать. Волнуюсь, но вижу — идет, хорошо идет. До обеденного перерыва три нормы выполнил. Не стал обедать, забежал к старику-кузнецу, обо всем рассказал. Слушает, добродушно улыбаются большие лучистые глаза: — Слыхал уже, брат, слыхал. Вот это так обедню ты отслужил! Праздник прямо-таки.
. Возвращаюсь в цех. Что это у моего станка? Плакат? Вот это да!.. «Сверловщик Карасев до обеда выполнил три нормы, применив свое новое комбинированное сверло. Равняйтесь по ударникам первой пятилетки!» Подумать только, это, значит, ребята в обеденный перерыв успели... За вторую половину смены делаю еще три нормы. Вечером у нас собрание. И вдруг слышу, как Василий Семенович Дийков говорит: — Сегодняшний день в нашем цехе ознаменовался важным событием. Наш товарищ Владимир Карасев выполнил сразу шесть норм. Как это ему удалось? Слушаю и сам думаю: «Все-таки здорово, что так вышло. Теперь уж детали наверняка пойдут быстрее». По дороге домой Василий Семенович Дийков говорит мне: — Хорошо получилось. Только ты, Карасев, теперь уж рационализаторской линии держись, на месте не застревай. И знай, коммунисты цеха тебя всегда в хорошем деле поддержат. Еще долго потом работал этот мой инструмент. ...Шла к концу вторая неделя моего пребывания на заводе. — Смекалка у тебя есть, Владимир, — однажды подозвал меня к себе Михаил Павлович Решетов. — Думаю перевести тебя настройщиком станков. Ты как, согласен? Еще бы не согласен! Сполна сбывалась моя мечта.
«...ЧТОБЫ ВЫТАЩИТЬ СТРАНУ ИЗ ОТСТАЛОСТИ...»
Сейчас никто из молодых рабочих, вступающих через проходную на большой асфальтированный заводской двор, а затем и в новые светлые цехи Кировского завода, не в силах представить себе, как выглядели они в то время, о котором я пишу.
Нет давно «ресторана» у заводских ворот и баб, восседающих на высоких «корчагах». У широкого нового проспекта Стачек давно построена . Нет и самих деревянных ворот. Каменная проходная Кировского завода, высокая и строгая, хорошо известна людям по тысячам фотографий. Не узнать теперь и заводских корпусов. Многие расширены, построены заново, оборудованы новейшими машинами и механизмами. Они куда мощнее прежних, а шума меньше. Тихо на заводском дворе. Почти тихо в просторных цехах. Электричество приводит станки в движение. А ведь в мою пору станки работали на ременной передаче от трансмиссии. И приводам несть числа, свешивались с потолка, перечеркивали, как гигантские путы, цех. Все было иначе. А ведь с тех пор прошло всего каких-нибудь три-четыре десятка лет. И чтобы нынешняя молодежь хоть немного представила себе, что означало в тридцатые годы для их отцов и дедов великое слово «индустриализация», чтобы поняла, в каких трудах и лишениях, какой ценой сказочно рождалось сегодняшнее могущество, я хочу хоть коротко рассказать о тех безмерно дорогих для моего поколения днях и годах, когда рабочие приняли директиву партии об индустриализации и как собственное решение выполнили ее. Нет, мы не поддались на уговоры всяческих маловеров, не пошли на поклон к капиталистам, не продали своей самостоятельности. Советские люди все постигли и сделали сами. Знали: держат небывалый экзамен перед всем миром, перед историей на самый важный аттестат зрелости. ...Я ручаюсь, этого вы не видели никогда. И почему-то нет той «походной электростанции» в нашем заводском музее. А надо бы! Служила она нам верой и правдой, пользовались мы ею щедро. В век атомных станций, спутников и космических кораблей, может, не стоит об этом и вспоминать? Стоит! Пусть те, кто живут в счастливую пору нашего небывалого технического взлета, знают и помнят, как приходилось трудно их отцам «». Может быть, лучше поймут, какой прыжок за такой малый срок совершила наша Страна Советов!
Конечно, электрический свет был в ту пору во всех цехах, но переносных ламп и другого местного освещения не было, не хватало электроэнергии, не хватало проводов и штепселей. Всего не хватало, а нужно было очень многое. Ведь вся страна строилась... И мы пользовались своими, на заводе созданными «походными электростанциями». Каждый токарь-наладчик имел такую станцию в личном пользовании. Представьте себе толстый шнур, пропитанный воском, целый виток такого шнура. Намотаешь его на левую руку, поставишь торчком конец и зажжешь. И так, пока работаешь, в руке и держишь. Или иной раз воспользуешься какой-нибудь подстановочкой, вроде крючка. Зацепишь за нее шнур — совсем хорошо! Горит ярче, чем самая большая свеча, а главное, дольше. Шнур не в одну нитку, в несколько, и все они пропитаны воском. Коптит, чадит фитиль, но светит все-таки. А мы и такому освещению рады. Бывало, сядешь у станка скорчившись, или лежишь на спине на полу, или в работе согнешься над суппортом, а прилаженный к крючку мерцает над тобой тусклым огоньком фитиль, осыпает огарками, каплями воска. А ты торопишься, спешишь и ничего не замечаешь: обязательно надо сделать так, чтобы станок, отлаженный тобой, заработал быстрее, и заработал с. точностью часового механизма. Так было и в центральном ремонтном, и в центральном инструментальном цехах... Те, кто работает сейчас здесь, в коммунистическом, образцовой чистоты купающемся в свете цехе, может, и не поверит мне... Пусть знают: так было. Сейчас вот у каждого станка есть насосы для охлаждения, каждый станок работает с эмульсией. Ничего подобного не было у нас в ту пору в старых цехах. Возьмет рабочий железку вроде ведерочка, трубочку приладит — капельницу, и пошло — кап-кап, кап-кап... Стараешься еще понемножку эмульсию расходовать, беречь надо. Идет 1929 год. Заканчивается строительство нового механического цеха, достраиваются тракторно-чугунолитейный и сборочный. Они еще возводятся но, едва отстроившись, уже вступают в работу. Время не терпит. В массовое производство идут тракторы в счет 12 тысяч, которые ждет страна. Отопления нет пока никакого. И все кругом открыто ветрам и морозу, много щелей, не заделаны фрамуги. Но мы уже настраиваем оборудование и жаровнями отапливаем цех. Большая корзина вроде бочки из железных прутьев наполнена коксом, и этот уголь горит, трещит, чадит, но погреться можно. Зимой металл холодный, руки коченеют, погреешься — и опять за работу. Холод, мороз, ветер, а тракторный цех работает! Трудно? Ой, как порою трудно! Но ведь одолели. И время, когда чадили фитили на обвернутой шнуром руке, вспоминаем с уважением и гордостью. Мы первыми в истории шли по неизведанным дорогам к высотам своей советской индустрии, к .
Надо!.. И мы не считались с трудностями. Для того они и существуют, чтобы их преодолевать. Неспроста в третьей, новой Программе партии, ставшей программой всех советских людей, строителей коммунизма, записано, что народ «сознательно шел на лишения, чтобы вытащить страну из отсталости». Именно с полным сознанием. Наши «электростанции» коптили, мигали, гасли, мы вновь зажигали их, жаровни чадили и дымили, но мы с еще большим упорством строили, создавали свою индустрию, мечтали о будущем.
НА ПЕРЕДНЕМ КРАЕ
Ветер истории быстро листает страницы великого времени. Оттого порой кажется, что не тридцать лет — тридцать десятилетий прошло с тех пор. Мы настраиваем американские станки, и на каждом надпись: «Рабочий, береги меня! Я стою 5 (10) тысяч рублей золотом!» А в Советской стране еще карточная система. И люди невольно прикидывают, переводят рубли на масло, мануфактуру, обувь. И снова — на сахар, яйца... Сколько можно купить на эти деньги? Еще в стране недостаток, но считают не с горечью, взвешивают цену, чтобы понятнее было. Драгоценные станки дороже всего. Страна отказывает себе во всем, приобретая такое оборудование. Иначе нельзя: нам необходимо вырваться, мы отстали на десятилетия, а отсталых бьют. Нам, настройщикам, приходится отлаживать и настраивать импортное оборудование, о котором мы и понятия не имеем. Чутьем подходим к станку, на ощупь, интуицией, сметкой берем. Сейчас порой и не верится, как в то время мы были технически малограмотны, как мало знали. Вспомнишь — и улыбнешься. Стоит в цехе дорогой заграничный станок — четырехшпиндельный «Футборт» с гидравлической подачей. Прибыл из Америки. Растачиваем на нем цилиндры блока, после литья доводим отверстия до заданного диаметра. Отладили станок, все хорошо. Но радость недолгая, стал заедать станок. Попадает стружка, и мгновенно сваривается борштанга с кондукторной втулкой. Идет сталь по стали, стружка словно припаивается... Что делать? Почему так? Как глухонемые, ходим вокруг: скажи, «Футборт»?!
Наконец помощь . Медленно читает переводчик паспорт станка. — Ну, чего там? — Нужна особая смазка. Тут написано: «белый свинец». — Спасибо, объяснил!.. А что это такое, тот «белый свинец», в том паспорте не написано?.. Какие только ни есть у нас смазочные материалы — все испробовали. И попусту. А производственная программа уже на волоске, вот-вот сорвем. До того душа болит, что с каждым встречным завожу об этом разговор. Зашел вечерком радио послушать Нечаев — сосед, что в третьем механическом работает. Большевик, участник штурма Зимнего. Добрый, круглолицый, милый человек. Крутим детекторный. Спрашивает меня, почему не в духе. Я ему про свою беду рассказываю. Брови поползли дужками вверх, улыбнулся: — «Белый свинец»? Так ты бы, друг, к нам, малярам, давно зашел. Мы бы сказали. Тебе нужны обыкновенные свинцовые белила. Так и есть, по-ихнему, «белый свинец». На масле разведи белила, и вся недолга. Не помню, как до цеха добежал. — Нашел! — кричу. И никто не удивляется, что кричу, будто землю новую увидел в океане. Раздобыли белила, развели на масле, и пошло дело. Вот ведь каких простых вещей мы тогда не знали. ...В пятилетку шагает наш тракторный. Год 1930-й.
Как-то попал я на Кронверкский проспект. Почти опустела . Где-то Никола? Заходил, искал — потерялся Зернов. Из всей старой жизни «занозой» остался он у меня. Думал вытащить к нам, хоть пожил, поработал бы по-человечески. Нет... Может, уехал куда. Заводы, новостройки, новые совхозы впитывали рабочих людей. О первой пятилетке идет шум по всему белому свету. Ни в Америке, ни в Англии, ни во Франции — нигде буржуазия не верит, что мы выполним пятилетку. Или боится поверить? Или нас разуверить хочет? А Советская страна бурно строится. Заново создаются отрасли промышленности, старые заводы расширяются. Коренная ломка, реконструкция всюду. Цифры 518 и 1040... Их знают все. 518 — это новостройки, 1040— МТС. Мы каждый день с упоением читаем вести с «переднего края». Начали строить металлургический комбинат у горы Магнитной, идут работы в Кузбассе, на берегу Волги растет тракторный завод. А что там нового на Днепрострое? Гранитные скалы порожистого Днепра опоясывают железом и бетоном, строится гидростанция, мощнее которой не будет в Европе. Еще новости: в Сальских степях, в недавно созданном совхозе «Гигант» собрали богатырский урожай. Пятилетка шагает по стране. Пятилетка должна превратить нашу страну из аграрной и отсталой в передовую и индустриальную. Мы тоже на переднем крае, тоже набираем темпы. Впервые узнал я то слово на «Красном путиловце», впервые понял тогда пленительное значение его: — Темпы! Даешь темпы!..
