Губа Долгая Западная почти целиком отапливалась в конце 1950-х годов дровами. В сентябре или октябре в губу приходил лихтер с 3000-4000 кубометрами дров, и вся боевая и политическая подготовка в дивизии торпедных катеров прекращалась до тех пор, пока последнее бревно вытаскивалось на берег. В небольшой заливчик у дровяного склада с лихтера сваливался весь груз, а затем тракторами и матросами все брёвна вытаскивались на берег. От остальной акватории заливчик отгораживался бонами. Работали в течение 3-4-х суток все дивизионы в полном составе по 4 часа, за исключением дежурной службы. На второй день этого аврала подошла очередь нашего дивизиона. Как и положено, мы строем прибыли на место и честно отработали свои 4 часа. На дороге, ведущей к дровяному складу, показался строй дивизиона, идущего нам на смену, и тут Дима Чеботенко, один из командиров катеров, решил разыграть командира дивизиона. У Димы была непреодолимая страсть к розыгрышам и подначкам. Так звонит на дивизион командир береговой базы подполковник Антибура и, в ответ на полное представление дежурившего по дивизиону Димы, бурчит в трубку: «Антибура», на что Дима отвечает «Анти кто?». И переспрашивает до тех пор, пока озверевший подполковник не рявкает в трубку «командир береговой базы подполковник Антибура!». После чего Дима «искренне» извиняется. А потом с «подобострастием», выясняет «чего изволите?» В то время командовал Северным флотом адмирал Чабаненко. Когда Диме в Североморске требовалось узнать у дежурного по рейду об оказии в Долгую, он не называл своего звания, а слегка невнятно говорил в трубку что «это Чеботенко» и получал исчерпывающую точную информацию. Надо сказать, что наш комдив, капитан 3-го ранга Мельников, отличался мгновенной реакцией, и пытался в нас развить эти качества. Дима подошёл к Мельникову и с беспокойством в голосе за порученное дело, негромко сказал: «Товарищ комдив, надо бы поторопиться, а то не успеем». Дима правильно рассчитал, комдив тут же крикнул «Моряки! Быстрей! Быстрей! А то не успеем!». Все побросали работу и уставились на Мельникова в ожидании объяснений, что не успеем. А комдив повернулся к Димке и расхохотался «Ну и классно ты меня купил!».
Суконные рукава.
У Димы Чеботенко завелась в Мурманске зазноба. Очень нужно было отпроситься на пару дней. На прошлой неделе Дима уже был на Большой земле, тогда поводом для поездки была примерка кителя в военном ателье. Когда Дима обратился к комдиву с просьбой разрешить поездку, Мельников сказал «Чеботенко, ты ведь на прошлой неделе ездил». На что Дима импровизировал: «Понимаете, в ателье к моему габардиновому кителю пришили суконные рукава».
Галоши.
Дима Чеботенко заступил в 19 00 в дежурство по бригаде, о чём, как положено, доложил начальнику штаба бригады. Минут через десять начальник штаба ушёл домой. Дима его проводил и тут же поставил свои галоши около двери кабинета начальника штаба. В те времена почти все офицеры надевали на ботинки галоши. Удобно, ботинки не пачкаются и не промокают. Начальник штаба бригады имел привычку работать у себя в кабинете до 21-22 часов, и если по ходу его роботы возникала необходимость в помощи кого-либо из флагманских специалистов, а специалиста не было на месте, приходил в состояние сильного раздражения. По этой же причине флагманские специалисты не ходили к НШ за разрешением пойти домой после окончания рабочего дня. На следующий день «флажки» выслушивали длинные и нудные нотации на тему "как надо служить и как не надо". Они взяли себе за правило уходить домой после начальника штаба. О том, что НШ ушёл домой, узнавали по отсутствию около его кабинета галош. Так было и на этот раз. Играли в шахматы, нарды, ругали НШ и периодически выглядывали в коридор. Дима раскрутил службу, заставил дежурных по дивизионам себя почитать и бояться, и, убедившись в налаженности службы, решил проведать «флажков». Поднялся на третий этаж казармы и зашёл в гости к флагманским специалистам. Сначала послушал их байки, потом сам рассказал что-то веселое, а потом ненароком спросил «а чего вы по домам не идёте?». Кто-то из флагманских начал ему рассказывать какая бяка НШ, что сам сидит и им никак нельзя из-за этого уйти. Дима: «но ведь НШ я проводил в 19-10». Флагманский: «ну да, галоши-то стоят у кабинета». Дима: «это мои галоши». Немая сцена как в «Ревизоре», а затем, включайте своё воображение.
Глава одиннадцатая. «ПЕРЕД ТОБОЙ ЛЕЖИТ ШИРОКАЯ ДОРОГА В МОРЕ»
Фрол поднялся чуть свет и подергал меня за ногу. — Бывай здоров. Ухожу в море. — Далеко? — спросил я. — Отсюда не видно. Я соскочил с койки и побежал умываться. Когда я вернулся, Фрола в каюте не было. Я сошел на берег. Утро было холодное. Ветер трепал кустарник. Пройдя до конца деревни, я увидел серое море под низким серым небом.
стремительно уходили, и за каждым тянулся белый хвост. Они шли туда, где горит и земля и камень. Вот так же ушли отец и Серго. Ушли — не вернулись! Бесцельно бродя по деревне, я увидел Антонину. Она возилась во дворе с собакой. Черный пес прыгал, лаял и старался лизнуть ее в лицо. — На, покушай! — протянула она ему кусок кукурузной лепешки. И пес, завиляв обрубком хвоста, улегся на землю и, захватив лепешку передними лапами, принялся жевать, откусывая по маленькому кусочку. Антонина увидела меня, подбежала. — Ты знаешь, дедушка прислал телеграмму. Дядя завтра отвезет меня к поезду, там меня ждет Тамара. Хочешь, пойдем в дом? Мы поднялись по лестнице на открытую галерею. Нас встретила высокая худощавая женщина; из-под черного шелкового платка у нее выбивались темно-рыжие волосы, а из-под сросшихся бровей глядели карие глаза. — Это тетя Кэто, — сказала Антонина. — Входите, входите! — приветливо пригласила тетя Кэто, плохо выговаривая русские слова, и обратилась к Антонине по-грузински. — Тетя не понимает по-русски, — пояснила мне Антонина. — А я очень плохо говорю по-грузински, но все понимаю. Тетя Кэто угостила нас мандаринами и ушла во двор: было слышно, как она сзывает кур.
Комната была чистая, с дощатым полом и выбеленными стенами; в углу стояла тахта, на невысоком столике — . На стене в больших желтых рамах висели портреты молодой женщины в кружевной белой косынке и юноши. — Тетя и дядя, когда были молодыми, — сказала Антонина. На другой стене был портрет молодого черноволосого мужчины с черными усами. — А это дедушка. Она подошла к комоду, выдвинула ящик, достала и протянула мне трубку: — Узнаешь? Да, это была одна из отцовских !
— Дядя Георгий забыл ее в позапрошлое воскресенье. Я все ждала их: во вторник, в среду, в четверг... Мне показалось — она заплачет. Но она не заплакала. Зато я готов был заплакать. Неужели я никогда его не увижу? — Я все же думаю... — она схватила меня за руку, — я очень сильно думаю, что они не могли пропасть. Твой папа всегда говорил, что хочет дожить до ста лет. А мой папа... папа поддразнивал дядю Георгия, что он доживет до полутораста... Никита, когда папа вернется, ты скажешь, что я долго ждала его, но дедушка очень болен. Ты, когда в Тбилиси приедешь, придешь? — Приду, — пообещал я. — Обязательно!..
* * *
В кают-компании обедали, кроме Андрея Филипповича, всего три офицера. Они молча поели и, спросив разрешения, ушли. Я зашел в читальню. Стенной газеты, которую я видел вчера, больше не было. На столе лежал свежий номер «Красного черноморца». «Гитлеровцы, — прочел я, — создали мощную противодесантную оборону. Фашистская артиллерия сторожит берег. Все побережье усеяно минами — это подлинные поля смерти... Хитросплетенные проволочные заграждения застилают берег. Море буквально засыпано минами».
Да, нелегко сегодня приходится катерникам и Фролу! Я вернулся в каюту, взял со стола Станюковича и читал до ужина. Рядом пели. Композитор разучивал с матросами новую песню. За ужином опять было малолюдно, и композитор попрощался, говоря, что рано утром он уезжает. Я спал один на своей верхней койке, и мне все казалось, что кто-то стучится в дверь. Я вскакивал несколько раз и спрашивал: «Кто там?», но никого не было.
* * *
Фрол вернулся только на другой день. Я шел по улице, когда вдруг по реке заходили волны, хотя ветра не было и ярко светило солнце. Камыши зашуршали и пригнулись к воде, а речка чуть не выплеснулась на берег. Все загудело, и катер, подминая камыши, пристал к берегу. Вся рубка катера была в рваных дырах. Стальные листы на бортах шелушились. Один борт высоко поднялся кверху, тогда как другой совсем осел в воду. Два матроса, прихрамывая, кого-то несли на шинели. Я не сразу узнал того лейтенанта, который вчера сказал за столом, что отца ждет бутылка коньяку, и звал меня на рыбалку. Глаза у Лаптева были закрыты, щеки посинели, ввалились, нос заострился. Матросы, медленно и осторожно ступая, понесли Лаптева к бревенчатому бараку. В это время другой катер пристал чуть подальше. На причал спрыгнул Фрол, весь вымазанный в мазуте. Он подождал, пока его приемный отец, или, как Фрол называл, «усыновитель», — старший лейтенант со светлыми усиками — и толстый боцман свели под руки на берег молодого матроса; голова матроса свисала на грудь. Когда они сошли на берег, офицер взял руку раненого, положил ее себе на плечо. То же самое сделал и боцман, и они медленно пошли к бревенчатому бараку. Я кинулся к Фролу. Почему-то мне захотелось его обнять. — Видал, как нас покорежило? — спросил он, отстраняясь. — Ух, и жара ж была! Пройдя мимо меня, словно я был деревом или телеграфным столбом, Фрол направился к скрытому в кустах кораблю.
* * *
Прошло несколько дней. Фрол был такой неразговорчивый! Его катер дважды ходил в море, но Фрола не брали. Мама прислала письмо: она работала в библиотеке у моряков и обещала приехать, когда вернется отец. Вернется! Он никогда не вернется! Я целыми днями читал, ходил по деревне, наблюдал, как рыбаки ловят рыбу и чинят сети. Мне казалось, что я всем мешаю, и я старался не попадаться на глаза морякам. Было стыдно жить так близко от войны, среди людей, которые каждый день воюют, и ничем им не помогать. Я ведь слышал о мальчиках, которые живут в лесу с партизанами, и о мальчиках, которые подносили снаряды на севастопольских батареях. Однажды я спросил Андрея Филипповича: — Скажите, если очень попросить капитана первого ранга, он возьмет меня на катер? — Не думаю, — покачал головой Андрей Филиппович, — командующий и так недоволен, что мы взяли Живцова. Но, впрочем, попробуй... Только командир соединения очень занят. — А ты был на катерах? — спросил он. — Нет, не был. Только издали видел. — Посмотреть хочешь? — Хочу. — Идем. Мы спустились по сходням на берег и пошли к катерам. — Они — корабли, — оказал мне Андрей Филиппович, — маленькие, но все же настоящие корабли. Толстый усатый боцман, которого Андрей Филиппович назвал Фокием Павловичем, встретил нас на борту и, узнав, кто я, стал показывать катер. В этот день я узнал много нового. Я увидел маленький, но грозный корабль. На таком же корабле отец воевал с белофиннами и ходил из Кронштадта на Ханко. На таком же корабле он воевал на Черном море. Он склонялся над картой в такой же крохотной каюте с игрушечным письменным столом и с мягким диваном... И вот здесь, в рубке, он находился во время похода, окруженный таинственными приборами... А боцман уже показывал крохотный кубрик с матросскими койками, расположенными в два яруса, камбуз с плитой и гальюн, в который с трудом пролез Фокий Павлович. А Андрей Филиппович показывал длинные, похожие на сигары, торпеды, рассказывал, как катер выходит в атаку, стреляет, как поражает цель... На одной из торпед я увидел надпись «За Валю». Боцман мрачно заметил: «За сестру Гуськов мстит. Убили ее!»
СССР, 1935 г. Самый массовый торпедный катер советской постройки в годы Великой Отечественной войны, спроектирован в ЦАГИ А. Н. Туполевым, индекс ЦАГИ-ГАНТ-5. Водоизмещение 14,5 т, мощность двух бензиновых моторов 1700 л. с., скорость хода 50 узлов. Длина наибольшая 19,1 м, ширина 3,4 и, осадка 1,2 м. Вооружение: две 533-мм торпеды, 2 пулемета, 4 мины. Выпускался на протяжении 10 лет до 1944 года в различных модификациях. Всего построено более 200 единиц.
«Вот, — решил я, — обучусь, стану матросом, как Фрол, пойду в море, отомщу за отца — и вот так же напишу на торпеде: «За отца». Я решился и написал письмо. Я писал долго, волновался, составил черновик, потом переписал начисто и отнес в канцелярию. Вот что я написал:
«Дорогой товарищ начальник, капитан первого ранга! Пожалуйста, прочтите мое письмо, потому что я никак не решаюсь сказать вам на словах все, что хочу сказать. Не сердитесь на меня за то, что я вас прошу. Я очень люблю папу и понял теперь, что его, быть может, больше никогда не увижу. Я ведь знаю, как за ним катера ходили и его не нашли. И папу своего я не могу забыть ни на минуту. Товарищ капитан первого ранга, я решил вам написать, потому что хочу, чтобы вы меня взяли в юнги. Я обещаю, что буду служить очень хорошо, и научусь стрелять, и буду делать всякую черную работу, какая потребуется. Я хочу жить по правде и, когда вырасту, обязательно буду коммунистом, как папа. Пожалуйста, товарищ начальник, сделайте как можно скорее, чтобы я мог идти воевать, определите меня на катер. Пожалуйста, ответьте мне поскорее. Я боюсь, что, может быть, не сумел хорошо написать это письмо. Любящий вас Никита Рындин».
Я с нетерпением ждал ответа. Фролу я ничего не сказал. Он продолжал относиться ко мне свысока. Еще бы! Я не приводил в базу подбитого катера, никогда не попадал в «вилку» и не умею заказывать себе сны! Но вот однажды «усыновитель» Живцова, старший лейтенант Русьев, уходил на своем катере в море. Фрол просил, чтобы его тоже взяли в поход. — Не пойдешь, — отказал Русьев. Фрол заревел. — Моряк, а хнычешь! — бросил Русьев сердито. — Позор! Тебе нечего в пекло лезть, вся жизнь впереди... Он легко вскочил на борт и скомандовал: — Отдать швартовы!
рванулся и ушел в море. А Фрол стоял на берегу, размазывая по лицу слезы. Русьев возвратился на следующий день с подвязанной рукой. Серая рубка катера была пробита снарядами. Когда я вошел в кают-компанию, Русьев рассказывал офицерам: — Они встретили нас таким огнем, что можно было подумать — ждут целую эскадру. У меня двое выбыли из строя. Самое обидное, что и на этот раз мне не удалось обнаружить нашего Рын... Тут он увидел меня, поперхнулся и стал усиленно хвалить кока за вкусно приготовленную селедку. Все обедали молча, мрачные и неразговорчивые. После обеда меня позвал дежурный: — Рындин, к капитану первого ранга! Командир соединения что-то писал. Когда я вошел, он поднял голову и сказал: — А, Никита! Я прочел твое письмо. Он встал, подошел ко мне и положил на плечо руку: — Пойдем со мной. Мы вышли в коридор и дошли до белой двери, к которой была пришпилена карточка: «Капитан 3-го ранга Рындин». Капитан первого ранга достал из кармана ключ и отпер дверь. Можно было подумать, что отец вышел на минуту и сейчас вернется. В каюте знакомо пахло душистым трубочным табаком. На столе лежала раскрытая книга. Слева, как в Кронштадте на «Ладоге», стоял портрет матери. Койка была аккуратно застелена зеленым шерстяным одеялом. На вешалке висела парадная тужурка. На видном месте лежал большой серый конверт, на котором знакомым почерком было написано одно только слово: «Сыну».
— Возьми, Никита, прочти, — протянул мне капитан первого ранга. Он отвернулся к иллюминатору. «Никита, дорогой мой, любимый сынок! — прочел я. — Я представляю себе, как ты вырос: два года прошло с тех пор, как я расстался с вами. Если бы ты знал, как я ждал вашего приезда! Возвращаясь, я всегда первым долгом спрашивал: «Мои приехали?» Проходили дни, а вас не было. И тем не менее я горячо верю, что вы живы и скоро приедете ко мне. Как я хочу повидать, обнять, расцеловать вас! Но если нам не придется свидеться, помни, сыночек, что ты — сын моряка, внук моряка и правнук моряка. Перед тобой лежит широкая дорога в море. Предупреждаю: не поддавайся легкому соблазну. Конечно, заманчиво сразу же надеть морскую форму, вооружиться автоматом, вместе со взрослыми воевать. Но я считаю, что неуч не может стать морским офицером. Надо учиться и учиться. Твой прадед был рядовым матросом, но лучшим артиллеристом корабля, а потом — комендором на бастионе. Твой дед всю жизнь учился и учился и впоследствии командовал кораблем. Учился и я всю жизнь. Я хочу, чтобы ты, сынок, пошел в Нахимовское училище. Постарайся, Никита, чтобы никто никогда не сказал о тебе худого слова. Рындины — фамилия гордая. Ни прадед, ни дед твой, ни я ее не запятнали. Наше правительство и партия дают тебе возможность стать отличным морским офицером. Так будь же им, будь лучшим в училище, будь настоящим комсомольцем! Флот у нас будет большой, лучший в мире, и велика честь носить звание офицера советского флота. Помни, сынок, что отец хотел воспитать из тебя моряка. И если меня не будет в живых, тебя флот не оставит: ты будешь моряком. Береги нашу маму, она у нас очень хорошая. Будь ей верным помощником в жизни и другом. Помни, что, кроме тебя, у нее никого нет. Желаю тебе большого, большого счастья». Капитан первого ранга обернулся:
— Я запросил Нахимовское училище и получил ответ, что ты принят. Твоя мама согласна. А ты? — Согласен, — ответил я, глотая слезы. — Ну вот и отлично! Тем более, что и мы скоро уходим отсюда, ближе к Севастополю, к Крыму... Завтра утром пойдете с Живцовым на катере. Надеюсь, не посрамите нашего соединения. А мы тоже вас не забудем... Он пожал мне руку. Во время ужина в кают-компанию вошли два вновь прибывших в соединение офицера. Они представились Андрею Филипповичу, поздоровались с остальными, и старший помощник кивком головы указал на места отца и Гурамишвили.
* * *
Мама жила в маленьком домике на берегу мутной реки. В комнате было очень свежо и сыро. Под окнами плыл туман. Кружились дикие утки. Портрет отца висел над простой железной койкой. — Он всегда говорил, что хочет видеть тебя моряком, — сказала мама. — Я уверена, он обрадуется, когда узнает, что ты поступил в училище. Мама удивлялась, что я не хочу есть обед, который она приготовила, а я не мог есть, хотя и очень хотел: сжимало горло, и я потихоньку плакал, когда она выходила за водой или в кухню. Я знал, почему на места отца и Серго за столом сели другие офицеры... Она ничего не знала, и я не смел, я боялся сказать ей правду. Вечером мама проводила меня к поезду. Дождь лил как из опрокинутого корыта. Фрол явился в последнюю минуту, забрызганный грязью. Он принес жареную курицу: — Харч обеспечен. Колокол прозвонил два раза. Мама поцеловала меня и пожала руку Живцову. Мы поднялись на площадку вагона. Мама осталась на мокрой платформе. Поезд тронулся, а она все не уходила, вся вымокшая, милая мама, и стояла под проливным декабрьским дождем...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
