Отношения с Ленчевскими у неё были почти родственными. Обедали они вместе, для всех троих готовила не работавшая Анна Николаевна. Несколько раньше в этот, семейный круг, входила ещё одна пожилая дама (возможно, сестра Анны Николаевны). Она умерла в 1938 году. Именно её комната досталась моему отцу. Можно представить, что должны были пережить Ленчевские, а особенно Мария Фёдоровна, когда в их, так сказать, «гнездо» вселилась наша шумная и многочисленная «стая». Однако, внешне они вели себя очень сдержанно. Я же тогда не ощущал особенных неудобств и, напротив, снуя туда-сюда через комнату Марии Фёдоровны, с любопытством пялил глаза на диковинную городскую обстановку. Помню, очень привлекало меня кресло-качалка, причём, не только соблазнительной возможностью в нём покачаться, на что я так ни разу и не решился, но и своим чрезвычайно изящным исполнением. А ведь я был лишь один из шести. Мария Фёдоровна, разумеется, такого проходного двора не могла терпеть и сразу предложила отцу перенести разделявшую наши комнаты стену на одно окно за счёт её жилплощади. Для обеспечения раздельного выхода из обеих комнат перед дверью в прихожую предполагалось устроить небольшой коридорчик. При этом положение общей двери позволяло и этот коридорчик образовать только за счет площади, остающейся у Марии Федоровны, что, в целом, вынуждало её поступиться большей частью своей комнаты. Даже по тем временам это была серьёзная жертва. Однако, Мария Фёдоровна уступала нам свою жилплощадь безвозмездно. Отец оплачивал только стоимость работ и материала. К концу осени работы по перепланировке комнат были в основном завершены. Во время работ мы жили тут же. У нас получилась комната в 21 м2, Марии Фёдоровне осталось примерно 8,5 м2. Хочется надеяться, что обретённый таким образом относительный покой, хотя бы частично компенсировал Марии Фёдоровне весьма существенную потерю жилой площади.
Соседи по квартире № 7. Дамы слева направо: Анна Николаевна, Мария Фёдоровна, сестра Аанны Николаевны (предположительно). Мужчины: сын Ленчевских и Клавдий Антонович
Небольшую комнату справа от входной двери занимала худощавая белокурая женщина лет тридцати с маленькой дочкой. Кажется, мать звали Нонной Николаевной, а дочурку – Валей. Нонна Николаевна держалась со всеми просто и открыто, пожалуй, она получила в своё время «пролетарское» воспитание. Мне кажется, с учётом нашей семьи, состав жильцов стал чем-то весьма типичным для ленинградских коммунальных квартир конца 30-х годов. Естественно, что главенствующая роль в квартире сама собой утвердилась за коренными петербуржцами, в первую очередь, за Анной Николаевной. Это было, как мне кажется, большим благом в целом для квартиры и, в частности, для нас, недавних деревенских жителей. Все вопросы в квартире решались без каких-либо разногласий, а соседство культурных воспитанных людей на остальных действовало облагораживающе. Как и следовало ожидать, городская жизнь начиналась для нас непросто – семья сильно нуждалась. Отец, смазчик-моторист на фабрике «Веретено», получал в месяц около 700 рублей. Мама устроилась на расположенный недалеко хлебозавод и зарабатывала около трёхсот. Насколько я могу представить сейчас тогдашние цены, их общего заработка могло бы хватить на жизнь только одного взрослого человека, и то без особых излишеств. Нас же было шестеро. Родителям приходилось считать буквально каждую копейку. Семья питалась очень скудно. В моей памяти остался наш основной рацион того периода: хлеб и макароны, которые сначала отваривались, а затем хорошо поджаривались на сковородке. Мы, дети, любили посыпать макароны сахарным песком. И ещё, конечно, чай с булкой. Приобретение даже самых необходимых вещей из одежды или домашней утвари было проблемой и становилось возможным только после накопления необходимой суммы за счёт урезания других расходов. Хорошо, что нам не пришлось тратиться на мебель: вся обстановка в комнате, а также посуда, бельё и прочее, были перевезены из комнаты дяди Феди и принадлежали ему.
Только много позже я смог понять и оценить силу духа своих родителей: сверхтяжелое материальное положение практически не отражалось негативно на их отношении к детям и на атмосфере в семье. Она для нас отнюдь не была мрачной или гнетущей, никто из детей не ощущал себя обузой. Для каждого из нас у родителей находилось тёплое слово. Возможно, частично эту их духовную стойкость можно объяснить привычкой к лишениям. В деревне мы жили немногим лучше. Но главное, безусловно, было в чувстве, которое для ребёнка в семье не менее важно, чем воздух, – в родительской любви. И хотя выражалась она по-разному (матерью нечасто и сдержанно, отцом – открыто и темпераментно), их любовь к нам была одинаково истинной, естественной. Это любовь высшей пробы. К сожалению, дети, которым выпало счастье такой любви, уже в силу её естественности, воспринимают это чувство как должное, само собой разумеющееся. Поэтому очень часто оказываются неспособными своевременно и достойно оценить его, чтобы успеть ответить родителям тем же. Хорошо ещё, если они, в свою очередь, окажутся способными на такую же любовь к своим детям. Однако, не всё в нашей семье шло гладко. Вскоре по приезде в Ленинград стало ясно, что за время своей холостяцкой жизни отец обзавёлся другой женщиной. Последовал очень нелёгкий конфликт в отношениях между родителями, в котором дети безоговорочно были на стороне мамы. Думаю, что в первую очередь именно любовь к своим детям помогла отцу в этой ситуации поступить порядочно и предпочесть, в конце концов, жизнь в семье, с детьми, соблазнительной жизни с одинокой горожанкой.
Семья дяди Гавриила
Вскоре после приезда мы всей семьёй побывали у дяди Гавриила. Он жил на Лиговке, напротив детской больницы, в большой коммунальной квартире. Просторная (около 30 м2) комната дяди была перегорожена вдоль мебелью на две части: тёмную спальню и светлую, в два окна, гостиную. Я тогда впервые увидел дядю Гаврюшу – худощавого, с большой лысиной и чёрными (под Сталина) усами, а также его жену тётю Лизу – полноватую небольшого роста женщину с простым курносым, покрытым оспинками, лицом. Дядя Гавриил работал управдомом. За громким голосом и несколько показной значительностью манер чувствовались природная доброта и расположение к детям. Тётя Лиза занимала какой-то пост в профкоме фабрики «Веретено».
Как я потом узнал, именно перед её подругой не устоял мой отец. Это была женщина, что называется, «себе на уме», но с весьма доброжелательной манерой обращения. Уже упоминавшиеся Женя и Толя были детьми дяди Гавриила от первого брака (первая жена умерла рано). В день нашего визита они вернулись из-под Ровно, где проводили каникулы у родственников матери. Как только мы вошли, Женя выбрала для меня из привезённых ими с Украины фруктов самое большое и оказавшееся очень вкусным яблоко. Худенькая тёмноволосая Женя и долговязый рыжеватый блондин Толя были похожи на дядю Гаврюшу не только чертами лица, но и своим духовным складом. Будучи совсем разными по темпераменту, они оба были добры и отзывчивы. Эта семья, исключая трезвую и расчётливую тётю Лизу, имела, на мой взгляд, заметные признаки духовной одарённости. Женя (ровесница нашего Феди) была уже почти девушкой. В её поведении и облике, явно ощущалась нежная и чувствительная душа. Толя – озорной и подвижный подросток – в те редкие минуты, когда на него нападало соответствующее настроение, мог неплохо рисовать. Да и дядя Гавриил не был лишён художественной жилки, о чём говорит, например, его стремление приобщить к прекрасному нас, непосвящённых. Ведь именно он нашёл позднее возможность, используя относящийся как-то к нему по работе служебный фургончик, свозить всю нашу семью в Петродворец и познакомить с его чудесными фонтанами.
Школа. Первые впечатления
Подошло время детскому «контингенту» нашей семьи собираться в школы. Именно «в школы», так как, не знаю в силу каких причин, отец записал старших детей в 203-ю школу около кинотеатра «Спартак», а младших – в недавно построенную 185-ю на улице Войнова (Шпалерной). Нам предстояло идти соответственно в 10-й, 6-й, 4-й и 2-й классы. Отец не внял советам учителей дать год на адаптацию детей и записать нас в классы, уже пройденные нами в Белоруссии. Время показало, что его решение было правильным.
Оно сохранилось в моей памяти как ясный, солнечный, но несколько прохладный день благодаря тому, что он был первым в незнакомой для меня городской школе. А для всего человечества эта дата навсегда осталась как день начала самой кровавой в истории войны. Но такое его значение не осознавали тогда и сами взрослые. Занятия нашего класса начинались во вторую смену. Из-за задержки, вызванной, видимо, утренними официальными мероприятиями, первая смена к нашему приходу ещё занималась, и перед закрытыми дверями школы собралась значительная группа ребят. Меня в школу никто не провожал. Лина занималась в первую смену. Знакомых среди учеников, естественно, не было. Поэтому я одиноко стоял в сторонке и поневоле наблюдал за резвящимися, кто как мог, одноклассниками. Школьной формы тогда не было, и одежда ребят представляла собой очень пёструю картину. Из мальчишек только единицы были одеты более или менее нарядно – светлые рубашки, шерстяные штаны и куртки, добротная обувь. Большинство же из нас были в дешёвой хлопчатобумажной одежде «немарких» тонов, напоминающей рабочие спецовки, и в летней обуви. Девочки выглядели поаккуратней. Большинство из них были в тёмно-синих сатиновых халатиках, из-под которых у некоторых выглядывала нарядная одежда. Такие халатики на девочках младших классов были практичны и очень тогда распространены. Неприятно резануло мой слух употребление некоторыми мальчишками нецензурных слов. В нашей деревне подобное считалось неприличным даже среди взрослых. Наконец, мы пришли в свой класс, и наша учительница, стройная и миловидная Вера Павловна, сразу начала рассаживать нас по партам. Было заметно, что пары она подбирала, как правило, «по одёжке», и посадила меня с девочкой очень скромно одетой. Испытанное мной при этом лёгкое разочарование да ещё обида в тех редких, а потом и вовсе прекратившихся случаях, когда мою фамилию искажали до не престижного – «лапоть», – это, пожалуй, все, оставшиеся в моей памяти, отрицательные эмоции за два года учёбы в 185-й школе. Казалось бы, деревенская повадка, нередко проскакивающие в речи белорусские слова, как и в целом мой довольно тщедушный вид, вполне могли ввергнуть в искушение кого-нибудь из одноклассников подразнить или поиздеваться. Но ничего больше из неприятного я не могу припомнить: то ли ребята вели себя настолько корректно, то ли причина в моей врождённой незлопамятности.
Правда, русской речью дети в нашей семье, овладели очень быстро и уже к началу второй четверти своим говором практически не отличались от остальных учеников. Труднее было маме – в её речи белорусские слова и обороты иногда встречались, хотя и она говорила без специфического белорусского акцента.
Тётя Валя. Освобождение дяди Феди
В один из осенних дней 1939 года нас посетила Валентина Александровна Константинова. Когда я, вернувшись с гулянья, застал её у нас, то она меня просто ослепила. Такой эффектной женщины мне встречать ещё не приходилось. Красивого овала лицо, прямой точёный нос, выразительные глаза, скрывающиеся при смехе в забавных и симпатичных раскосых щёлочках – всё это сразу обращало на себя внимание. Впечатление усиливали умелая косметика, модная одежда, подчеркивавшая стройную фигуру, едва уловимый запах духов. А её непринуждённые манеры, находчивая, часто остроумная речь, вместе с доброжелательным вниманием к собеседнику сразу располагали к себе почти окончательно. «Почти», поскольку по мере общения с В.А., начинала закрадываться мысль о том, что такое красивое и блестящее не может быть только добрым и простым, что в нём скрыты и острые шипы, которых следует поостеречься. В общем, у нашей будущей тёти был достаточно противоречивый характер, не лишённый широты и чувства долга, но и с заметной долей расчётливости и даже, пожалуй, коварства. В.А. работала секретарём на той же фабрике, что и дядя Федя. Роман между ними завязался задолго до его ареста и, со слов мамы, не заканчивался браком лишь из-за останавливавшей дядю разницы в их возрасте (около двадцати лет). Арест Ф.К. подверг их отношения серьёзной проверке. Валентина Александровна в течение всего периода заключения дяди вела себя как надёжный и верный друг, что в то время требовало мужества не на словах, а на деле. Вот и в этот день В.А. зашла за отцом, чтобы вместе отнести передачу для Ф.К. в «Кресты». Они взяли меня с собой.
В моей памяти от посещения этого знаменитого узилища остались бесконечно длинная стена из красного кирпича, небольшое, набитое людьми, помещение с очередью к зарешеченному окошку, да ещё сильный, с порывами, холодный ветер. Хотя тюрьма как таковая вызывала во мне отрицательные эмоции, постигнуть трагизм дядиного положения я был не способен. Со слов взрослых я знал, что Ф.К. не виноват, и у меня была детская уверенность, что раз это так, то с ним разберутся и освободят. Поэтому, когда 13 декабря 1939 года дядя Федя прямо из тюрьмы пришёл к нам, я воспринял это как должное. Только много позже дошло до меня, каким это был день для него, что оставил он за своей спиной в тот вечер. Фактически можно считать, что он вернулся с того света. Серое, измождённое, отвыкшее улыбаться лицо, шапка-ушанка, овчинный полушубок (я узнал полушубок отца), армейский вещмешок за плечами. Все это было довольно обычными деталями облика мужчин того времени. Лишь в жестах и облике дяди Феди проглядывала некая странноватая неуверенность. Неуверенность человека, как бы опасающегося того, что всё происходящее с ним сейчас – это сон, который может оборваться в любое мгновение. Я сразу ощутил к дяде уважение и сочувствие, к которым, однако, в данный момент примешивалась доля смущения и лёгкого раскаяния. Это было связано с тем, что некоторое время назад я и Лина, откалывая от большого куска сахара с помощью молотка и ножа маленькие кусочки, сделали заметную вмятину на гладкой поверхности дядиного буфета. Меня это сильно огорчило тогда, и вот теперь стало неудобно перед дядей: ведь мы испортили красивую и не принадлежащую нам дорогую вещь. Отмечу, что в моём смущении не было страха наказания – во мне говорила совесть. Подобные, подчас довольно болезненные, уколы совести из-за допущенных мной небрежности, невнимания или неоправданной грубости, составляют одну из важных черт моего мироощущения. Голос совести – мой главный советчик и контролёр. Поступать против него для меня неприемлемо, иначе мне грозит серьёзный душевный дискомфорт. Будет ли спокойна совесть? – ответ на этот вопрос подспудно имеет для меня решающее значение при выборе и оценке как конкретных своих поступков, так и в целом линии поведения в сложной жизненной ситуации. Я согласен с Н.А. Бердяевым, который сказал: «Совесть есть глубина личности, где человек соприкасается с Богом».
От дяди не укрылись скованность моего поведения и то, что я как бы сторонюсь его. «Коля, ты что, боишься меня?» – спросил он с лёгким удивлением, усилив этим моё смущение. Чувствуя, что объяснения сейчас будут совсем некстати, я только отрицательно покачал головой. С этого вечера началась для Фёдора Казимировича новая жизнь.
Специфика нашей службы была такова, как я уже ранее отмечал, что мы не должны были знать и в действительности не знали, кто, чем, как и в каком объёме занимается. Никакого параллелизма не допускалось, только по вертикали: всё знает только твой непосредственный начальник и начальство наверху. Своё мнение о Жене Синицыне, который был на четыре года младше меня, я составил в результате общения с ним. Родился он в Москве, но никаких связей с этим городом у него не осталось. Если судить по его мало подробным рассказам, то мне стало известно, что рос без матери, которая, якобы, умерла, когда он был слишком мал. Воспитывался отцом. Жили во многих городах, но последние годы – в Ленинграде. Со своей стороны, стараясь поддерживать ровные отношения, я тоже не пускался в излишние откровения, уходил от неприятных для меня вопросов, но иногда всё-таки допускал какие-то категоричные заявления. Уж не знаю, по какой причине, но он стал причислять меня к сторонникам взглядов средневекового итальянского иезуита, историка и учёного Надо сказать, что Евгений много читал, знал некоторые стихи тогда ещё почти запрещённого Владимира Высоцкого, иногда цитировал, имитируя его голос, например, запомнившиеся мне: «Порвали парус, порвали парус... Каюсь, каюсь, каюсь…» и другие.
Нрав людей непостоянен, и если обратить их в свою веру легко, то удержать в ней трудно.
Женя Синицын приехал в Хабаровск тоже без семьи, о которой мне было мало известно, кроме того, что он имел сына, мечтающего стать непременно железнодорожником, а жена работала кассиром в сбербанке. На первых порах нам пришлось некоторое время помотаться по гостиницам. Но вскоре, получив своё жильё, двухкомнатную квартиру, Женя оказался совершенно закрытым домоседом, сам ни в каких мальчишниках не участвовал и с семьёй на коллективные мероприятия не выезжал. Неужели боялся возникновению новых конфликтов? Только находясь в совместных командировках, мы, естественно, контактировали. Вечерами после изнурительной беготни по разным «инстанциям», когда наступало свободное время, в гостинице беседовали на отвлечённые темы, обсуждали какие-то второстепенные вопросы, играли в карты, домино или «шэшу-бэш». В одной из таких бесед у Жени Синицына как-то прозвучали слова, что через пять лет, он начнёт пробивать себе перевод в Ленинград. Если серьёзно сказать, то я не придал его словам особого значения, да и он до поры до времени не заострял на этом своего внимания. Иногда мы расслаблялись, позволяя себе выпить бутылку водки, а иногда и не одну в зависимости от обстановки вместе с приглашенными представителями взаимодействующих органов, без поддержки и помощи которых нам и шагу нельзя было никуда ступить. В самые первые свои командировки мы с Женей Синицыным (нас поставили в пару) выезжали под непосредственным руководством А.Н.Завернина, который передавал нам свой богатый практический опыт. Главной его задачей являлось представить нас местному территориальному руководству и заручиться поддержкой в нашей дальнейшей работе, что, по правде сказать, не всегда вызывало одобрительного понимания с их стороны, а также ознакомить с особенностями местных условий и с другими текущими вопросами. Несмотря на свой солидный возраст, как нам тогда казалось, Александр Никитич был весьма энергичен, расторопен, быстр, даже, возможно, несколько суетлив и разбросан, от того ли, что много знал и стремился охватить многое, но не всегда добивался положительной конечной цели. Тем не менее, его помощь для нас была очень важна.
В последующие годы, когда Александр Никитич демобилизовался, мы с Синицыным часто вспоминали его советы. И в тоже время, я так скажу, А.Н.Завернин оставил о себе в нашей памяти не очень много. Пожалуй, только то, что в его четырёхкомнатной квартире одна комната была отдана которых у него была целая стая разных типов, сортов и возрастов. Странное, казалось, увлечение. Человек-то он был знающий, образованный, с богатым жизненным опытом, но мы о нём ничего более интересного не могли вспомнить. Даже никому не известно, в какой город он уехал после увольнения в запас. Почему так получилось? Не знаю. Возможно от того, что увольняли его, можно сказать, под настойчивым и грубым нажимом, чтобы как можно быстрей освободить место Писюку. Следующим из нашей четвёрки выпускников 1969 года назову Виталия Эстрина. Не в обиду будет сказано, но, на мой взгляд, он из числа совершенно случайно оказавшихся в наших рядах. В Хабаровск он приехал вместе с женой и маленькой дочерью, и для проживания ему тут же была выделена однокомнатная квартира. Виталий, по его словам, родился в Западной Украине, был моложе меня лет на шесть-семь, только-только получил воинское звание «капитан». После окончания ВИИЯ, где изучал английский и индонезийский языки, сразу оказался на преподавательской работе в какой-то военной академии, расположенной в Калинине (ныне Тверь). Он успешно преподавал английский язык. Жена и родители жены проживали в Москве. Единственным неудобством для него, как он вспоминал, было то, что на занятия приходилось совершать долгий путь из Москвы в Тверь и обратно. Он считал, что ввязался в обучение в нашей «консерватории» не совсем осознанно, и теперь добираться до Москвы ему стало в сотни раз дальше. Возвращение, как только можно быстрей, в Москву, где у его супруги в районе Внукова был загородный дом, для Виталия было самой вожделенной мечтой, для реализации которой ему пришлось преодолеть тяжелый и тернистый путь, испытав жестокие разочарования в своём кумире, дорогом и любимом Писюке. Третьим по порядку в моих воспоминаниях, но не по значению выпавшей для него роли, оказался Юра Брукс (фамилия изменена). О, это далеко не наивный, бесхитростный простачок. Алгоритм его поведения в той или иной ситуации, казалось, соответствовал строго рассчитанному, глубоко продуманному, только ему одному известному жанру заказного сценария. Оказавшись, как он полагал, в не выгодной для себя ситуации, не впадал в депрессию или в состояние релаксации, а немедленно принимал решительные меры, не брезгуя мелким шантажом, подложной подставой, гнусным сутяжничеством, и даже непристойными для мужчины аморальными действиями, с тем, чтобы выкрутиться, вывернуться, выскользнуть, и выплыть из своего дерьма на поверхность. Безнадёжный наглый хвастун, обольстительный и эгоистичный ловелас, таким остался в моей памяти Юрий Павлович Брукс, с которым мне пришлось вынужденно общаться в течение нескольких лет.
Приметы нынешнего времени.
Он был младше меня на четыре месяца. Родился в Хабаровске первого января 1936 года в семье военнослужащего. Его отец служил в лётных частях, участвовал в Великой Отечественной войне, после завершения которой работал в сельском хозяйстве на постах председателей многих подмосковных колхозов. Родители его проживали на тот период в совхозе «Коммунарка», расположенном в ближнем Подмосковье. Юра окончил ВВМУРЭ имени А.С.Попова и был распределён на Северный флот. Проходил службу по своей специальности связиста на базе подводных лодок в Полярном или Североморске. Если судить по его рассказам, то служба ему нравилась, особенно тем, что он всегда был в окружении женщин не только в силу служебных обстоятельств, но и вследствие того, что многие жёны офицеров-подводников томились от безделья в периоды длительных многомесячных плаваний по морям-океанам своих мужей. Тогда-то он, будучи убеждённым холостяком, и поднабрался ловеласовской опытности. Мне было противно слушать его слащавые и мерзостные рассказы о своих похождениях. Прослужив на Севере несколько лет, Юра, как единственный сын в семье, стал усиленно добиваться перевода в Москву, аргументом для которого, на мой взгляд, служила обоснованная причина – пожилой возраст и болезни родителей. Перевод всё-таки состоялся, правда, как он вспоминал, не без определённых трудностей. В итоге Юра вскоре стал служить в одном из подразделений Управления связи Главного штаба ВМФ.
Тут я прервусь и сделаю маленький экскурс в историю того времени. В этот период я уже проходил службу в Центральном морском отряде Разведки ВМФ. Среди холостых офицеров, которых в отряде было весьма много, ходили разговоры о настойчивом предложении жениться на дочери одного заслуженного боевого адмирала. Однако ни у кого из наших ребят не возникало желание попасть в адмиральские зятья. Слышал однажды среди офицеров такой малоутешительный, но образный разговор, что на этой знатной особе уже места нет, чтобы где-то можно было «пробы» ставить. Вдруг разговоры среди холостяков о необходимости срочной женитьбы прекратились. Позже выяснилось, что адмиральская дочка вышла наконец-то замуж за какого-то офицера, прибывшего с Северного флота. О том, что этим «счастливым» женихом оказался Юра Брукс, я узнал от него лично только через десять лет, когда он оказался в Хабаровске. Отправляться для службы на Дальний Восток, куда он целенаправленно и предназначался, после окончания учёбы в «консерватории», ну никак не хотел, усиленно надеясь на пробивную мощь многозвёздных адмиральских погон своего тестя, находящегося, правда, уже в отставке. Дело осложнялось ещё и тем, что в семье у Юры с женой, как это иногда встречается, не было единства взглядов по многим вопросам семьи и брака. Избалованная светской столичной жизнью капризная адмиральская дочка наотрез отказалась ехать с мужем к Тихому океану, вызывающе заявив, что «пусть мужья любят нас, а мы будем любить тех, кого хотим». Не долго думая, Юра принял решительные меры – объявил, что в таком случае будет разводиться и подал заявление в суд. Тесть, видя, что семья его дорогой дочери рушится, стал убеждать зятя не доводить дело до крайности, забрать документы о разводе. Поскольку приказ о назначении после окончания академии был уже подписан, тесть настойчиво посоветовал послужить одному вдали от Москвы два-три годика. За это время он, боевой и заслуженный адмирал, пообещал предпринять необходимые меры по возвращению зятя и объединению семьи. Юра не захотел проводить неизвестное количество лет в отдалённой местности, поначалу вроде бы служебная карьера складывалась так удачно, но, не видя реальной поддержки в тот момент от тестя-адмирала, начал бракоразводный процесс, на ведение которого требовалось определённое время.
Игнорируя строгие и конкретные сроки прибытия к новому месту службы, Юра, чтобы избежать административных и даже судебных мер принуждения за невыполнение приказа, имитировал автотранспортное происшествие и умело «прыгнул» под колёса автомобиля при переходе через улицу, кстати говоря, предусмотрительно выбрав место вблизи поликлиники, куда незамедлительно и обратился. Разумеется, кроме лёгких ушибов и царапин, у него никаких серьёзных повреждений не обнаружили, но в госпиталь, он попал, как жертва нарушения правил дорожного движения каким-то неосторожным водителем. Главное в том, что он получил достаточно много свободного времени, которое использовал для решения своих делишек. Прежде всего, ему удалось сразу выиграть два судебных дела: бракоразводное и дорожно-транспортное. По прошествии трёх месяцев после выпуска, несмотря на всевозможные ухищрения и сопротивления, всё-таки Юре пришлось прибыть в Хабаровск. Вспоминаю, что в поведении его не наблюдалось какой-либо тени смущения, переживания, неуверенности, неловкости. Он открыто заявлял, что долго в Хабаровске не намерен служить. Как показали дальнейшие события, не рассчитывая на начальственное снисхождение, Юра Брукс выбрал свой путь достижения карьерной цели. Держался в коллективе активно, компанейски, с демонстрацией дружественности, а перед начальством подобострастно, подчёркнуто уважительно и даже льстиво. Такая линия поведения, как мне стало вскоре совершенно понятно, была искусственно наигранной и подчинена стремлению в достижении своих личных устремлений. Нашему «шефу», как в повседневном общении между собой мы называли Владимира Тимофеевича, понравилась видимая бесконфликтность, коммивояжёрская коммуникабельность, внешняя уравновешенность Юрия Павловича. Вскоре он получил продвижение по должности, на которой ему без задержки присвоили очередное звание «капитан 2-го ранга», хотя у него, по моему мнению, не было особых результатов в специальной деятельности. Но начальству, как говорится, видней. Для сплачивания коллектива, как утверждал Юра, он по своей инициативе как-то суетливо организовал сбор денег для награждения подарками каждого сотрудника ко Широко развернувшийся добровольно-принудительный отбор денежных средств активно продолжался только в течение трёх или четырёх месяцев. Наградив себя от имени всего коллектива ценным подарком в свой Юра перестал заниматься этой благотворительной акцией. Остальные члены коллектива, дни рождения которых приходились на другие месяцы текущего года, предвкушая счастливую минуту получения подарка, так их и не дождались, но и деньги им не были возвращены. Афера удалась. Никто не стал возникать. Наверное, подумали, стоит ли мелочиться?
Как показали дальнейшие события, Юра весьма настойчиво и целеустремлённо давно уже прорабатывал новые пути продвижения по карьерьерной лестнице и в первую очередь изо всех сил стремился найти более надёжную возможность возвратиться в Москву. Объектом для этой цели опять же была выбрана женщина, с которой ему удалось установить тёплые и даже близкие отношения ещё в период обучения в «консерватории». Эта сомнительная связь, надо полагать, значительно укрепилась, когда он стал разведённым. Бедная замужняя женщина, обольщённая внимательным и заботливым, как ей казалось, обхождением, не зная и не предполагая, что Юра Брукс, коварный искуситель, в таких делах поднаторел за годы службы на Севере, поверила заманчивым и соблазнительным словам ловкого обманщика. По решительному и настойчивому его требованию неожиданно для своего мужа и всех её родственников, не подозревавших о возможных резких изменениях в семейных отношениях, она приступила к оформлению развода, который оказался очень долгим, тяжким, запутанным. Хочу заметить, что эта замечательная, красивая и очаровательная дама, имевшая достаточно высокое общественное положение и располагавшая большими связями, мне известна и по имени, и по месту работы, но называть её я не буду, поскольку, как я считаю, она, запутавшись в своих чувствах, стала пострадавшей стороной от жульничества, коварства и обмана. Новая семейная жизнь для неё не имела счастливого продолжения. В Хабаровск, правда, она приезжала, осмотрелась, побыла несколько месяцев, да и возвратилась в Москву. Нескрываемая надежда на просчитанный перевод с помощью новой жены для Юры так и не осуществилась. Зачем нужна ему такая малоинициативная и слабовольная, жена, которая не смогла или не захотела его перетащить в Москву? Он спокойненько без всяких трудностей расторгнул с ней брак, разрушив созданный обманчивый миф счастливого семейного счастья.
Не особенно переживая о такой скоростной женитьбе, он незамедлительно нашёл очередную женщину, правда, с двумя детьми юношеского возраста, но твёрдо гарантировавшую, как он радостно констатировал, что его перевод в Москву теперь-то обеспечен. И в самом деле, в скором времени пришёл приказ, свидетельствующий, что Юра Брукс назначен на ту же должность, с которой уходил в Академию. Несмотря на то, что Юра переводился с некоторым понижением в должности, однако чувствовал себя самоуверенным победителем. Он добился своей цели, к которой шёл около четырёх лет, и уже пусть никого не волнует, какими путями и средствами он достиг своей вершины. Победителей не судят!
Надо сказать, что за эти годы в нашей «конторе» произошли и другие организационно-штатные перемещения. Александр Никитич Завернин был уволен в запас, и В.Т.Шорников, подготавливая себе замену, на должность своего заместителя назначил Б.Д.Писюка. Начальником Первого направления стал В.Б.Бычевский вместо убывшего во Владивосток Ю.Н.Столярова, ставшего нашим куратором в Управлении Разведки штаба ТОФ. Вскоре куратором направления Спецназа во Втором отделе Разведки Тихоокеанского флота был назначен и отбыл во Владивосток Ю.М.Гитлин. В «конторе», естественно, происходило перераспределение обязанностей и объёмов работы среди оперативных офицеров, некоторые, к слову сказать, приобретя определённый опыт самостоятельной работы, достаточно успешно работали по собственным планам. Писюку, у которого, как говорится, «за душой» собственного задела не было, пользуясь своим властным положением, удалось захватить перспективный участок работы, который в течение определённого времени успешно разрабатывал Ю.Н.Столяров.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
