Самое любимое занятие народа — это придумывать себе государство. Поэтому государств много, они то отличаются друг от друга, то не очень, но во всех задумках налицо антагонизм между теми, кто придумывает, и тем, что придумывают. Кроме антагонизма, который постоянно хочется преодолеть обеим сторонам конфликта, существует еще масса всяких нюансов, о которых никто никогда вспоминать не хочет. Ну, например, если рассуждать не очень строго, то по отношению к народу государства делятся на две категории: те, в которых старики живут за счет молодежи, и те, в которых молодежь живет за счет стариков. Скажем, в СССР молодежи доставалось значительно меньше от щедрот государства, чем старикам. В нынешней российской либеральной модели молодежь далеко оставила стариков позади себя. Более справедливые модели пока невозможны, как минимум, из-за недостаточного развития производительных сил.
Мне можно возразить и сказать, что сегодня существуют государства, в которых и молодежи, и старикам живется хорошо, но это будет не совсем правда. Потому, что у таких государств имеется возможность не столько зарабатывать самим, сколько присваивать заработанное другими. В США присвоение чужого равно примерно двум третям ВВП. Даже скандинавские страны, известные своими «социалистическими» устремлениями, живут все-таки в долг, а про долг Голландии вообще говорить не хочется — он безобразно велик и составляет более 220 тысяч долларов на душу голландского населения. Но сегодня долговые экономики не являются предметом моих рассуждений. Замечу только, что способность не платить по долгам составляет значительную часть внешнеполитических устремлений многих современных государств и является основной сущностью империализма в его современной аватаре.
Государство является настолько реальным, насколько оно проявляется для народа, причем, не в хорошем, скажем, предоставление социальных услуг, а чаще в плохом, например, как нечто, ограничивающее индивидуальные свободы. Поэтому народ, придумавший государство, вспоминает о нем, когда считает, что государство уклоняется от исполнения того, ради чего его выдумывали, а государство вспоминает о народе тогда, когда само не может решить возникших перед ним проблем.
Если деление государств на типы по их отношению к разным возрастным группам, в общем и целом, в экономике не принято, то деление на бедных и богатых встречается часто. И тем, и другим приходится уживаться в одном и том же государстве, и плохо, когда богатые теряют чувство меры, а бедные — чувство юмора. Именно такая драма сегодня разыгрывается на подмостках американского государственного театра. Власть, в лице нынешнего президента и его команды, хочет, чтобы богатые поделились в пользу бедных, а изъятые у богатых средства использовать на стабилизацию выживающей из ума экономики. Другими словами, по идее Обамы, нужно увеличить налоги на богатых, и на эти деньги помогать тем, кто сам себе по разным причинам помочь не в состоянии. Противники обвиняют Обаму в том, что его схема звучит слишком социалистически, что человек должен сам помогать себе, а, если не способен, то туда ему и дорога — выживает сильнейший. На сегодняшний день цена вопроса — почти полтора триллиона долларов, которые богатые отдавать не хотят, и без которых бедным трудно будет выжить, потому что они уже привыкли полагаться на серьезную социальную помощь со стороны государства. Но брать чужое без отдачи всегда приятно, а отдавать свое навсегда никогда не хочется. Именно такая политическая пьеса идет сейчас в стране под названием США.
Если уж я заговорил о народе, то пора перейти к Китаю, где народу больше всего в мире. Нужно сказать, что китайские власти за последние годы пытаются второй раз обратиться к населению за помощью, чтобы решить свои текущие задачи. Так, несколько лет назад Китай столкнулся с тем, что долларов у него уйма, а что с ними делать, непонятно. Китай даже к американцам обращался за разъяснением в надежде, что хотя бы они объяснять, что делать с их деньгами, особенно когда их много. Но американцы отшутились, сказали: деньги ваши, что хотите, то и делайте. Короче, послали легонько, но подальше. Нашим российским деятелям принять бы это к сведению, поскольку сейчас за рубежом болтается 800 миллиардов российских долларов, десятая часть которых была выведена только в этом году. Но звоночка никто в России не услышал, тогда как китайцы совершили невероятный по своей гениальности шаг: они выпустили для внутреннего рынка акции государственной нефтегазовой корпорации, собрав нужную сумму но уже в юанях, которые уже смело можно было вкладывать в национальную экономику, не заморачиваясь судьбой свалившихся словно с неба долларов в сумме опять же полутора триллионов. Задача была решена.
Сегодня китайцы опять хотят мудро распорядиться своим самым большим национальным богатством в лице своего широко улыбающегося населения. Как пишет профессиональная финансовая пресса, в Китае скоро появятся новые финансовые инструменты. Другими словами, Китай, которого, как и Россию, пока не допускают на глобальный виртуальный финансовый рынок, решили создать свою собственную финансовую виртуалку и зарабатывать на этом свою собственную высокую прибыль, вообще характерную для виртуальных финансовых операций. Тут бы впору порадоваться за мудрых китайцев, но что-то не дает мне этого делать. Наоборот, у меня возникли серьезные опасения.
Дело в том, что финансовая виртуалка отличается одной очень нехорошей особенностью. Любую заработанную на ней прибыль можно капитализировать (т.е. материализовать в своем кармане) только одним способом — путем вывода соответствующих сумм из экономики других стран или путем хитроумных списаний долгов. Не знаю, как насчет списаний, но капитализация прибыли китайцами может привести к тому, что им очень захочется вывести соответствующие суммы из экономики своих соседей, причем, мы как раз в их числе. И тогда уже ничто не помешает России оказаться в роли Греции или Испании, народ которых после вывода соответствующих средств, расплачивается теперь за нечестные финансовые схемы современных империалистов. А это будет означать троекратное уменьшение пенсий и сокращение других социальных трат государства. Конечно, это будет не сегодня и даже не завтра, но на конец нового 2013 года такой сценарий событий писать уже пора, если, конечно, за это время не произойдут другие, более масштабные подвижки в России или окружающем ее мире.
21.12.2012.
Опоздавшие стихи
Свет в клубочек свернется в тишине предрассветной, И подарит, наверно, среди прядей седых, Одинокому сердцу — одиночество ветра, А концу ожиданья — бесконечность звезды.
Когда Саноян, он же Сано, был назначен командиром на ТКА 1120, катер и команда катера достались ему не в лучшем состоянии. Сано был хорошим командиром. И довольно скоро привёл в чувство команду, а затем и катер в надлежащее состояние. Однако на первых порах пришлось из некоторых индивидов выбивать скопившуюся за период махновщины дурь. Вполне естественно, показатели по дисциплинарным взысканиям были выше, чем в других экипажах. Начальник политотдела собрал командиров катеров для разбора дисциплинарной практики. В своём выступлении с анализом воспитательной работы приводит примеры нарушений воинской дисциплины и через раз поминает ТКА 1120. Сано сидит, слушает и наливается злостью. Начпо использует данные трёхмесячной давности. Сейчас ситуация совсем не та. Катер уже на хорошем счету. А начпо ещё раз и ещё раз прокатывается по состоянию дисциплины в экипаже 1120. Кавказская кровь закипает от такой несправедливости и Сано после очередного упоминания ТКА 1120, вскакивает с места и кричит «МОЛЧАТЬ ДВАДЦАТКА». Начпо в шоке. Зал тоже. Проходит примерно минута, начпо успокаивает Санояна, соображает, что, видимо, допустил глупость, и заканчивает разбор без упоминания 1120.
И сбежались тут соседи-короли.
В числе молодых офицеров был ещё один офицер армянской национальности. Точно фамилию его не помню, но кличка у него была «Торос». Случилось так, что Торос влюбился в даму, что жила в городе Североморске. У стен дворца не пасла она гусей, но те, кто видели эту даму, одобряли выбор Тороса. Я женюсь! Я женюсь! Торос сказал, но тут сбежались армяне Североморска на свой курултай, и Торос был вызван резидентом армянской флотской диаспоры на собеседование. Как потом за рюмкой шила изложил Торос, перед ним выложили подробное досье на его «любовь» и категорически потребовали не пачкать армянскую кровь. В то время, при всесилии руководящей и направляющей, пропаганде интернациолизма, мы не очень верили откровениям Тороса. Не верилось, что может существовать подпольное армянское общество. Думали, там другая причина. Однако факт был на лицо. С досады Торос принял довольно много на грудь, раздобыл где-то велосипед и принялся на велосипеде гонять по контрольному причалу Североморска. Гонки эти закончились его счастливым падением с причала в воду. Счастливым по той причине, что в месте, где он упал, во время отлива обнажались камни, а высота до этих камней была шесть - семь метров. Торос же успел упасть во время прилива, когда там была вода. Ах, какой тут был скандал, но уже по поводу пьянки, а не свадьбы.
— Девяткин! — вызвал Кудряшов. — Есть Девяткин! — поднялся стройный мальчуган с военной выправкой, кареглазый, с высоким лбом и шрамом пониже уха. Хорошо пригнанную фланелевку он, как видно, носил не первый день. — Служили на флоте? — Так точно! В морской пехоте полковника Липатова, — звонко ответил Девяткин. — Товарищ старший лейтенант, — продолжал он быстро, словно боясь, что его остановят, — я поотстал, но буду стараться. Хочу быть моряком! — Желание ваше благородно, — одобрил Кудряшов, — но не забывайте, Девяткин, что путь до моря далек, ой как далек! Чтобы быть моряком, нужно стать образованным человеком. — Я буду образованным человеком, — уверенно ответил Девяткин. — Где вы учились? — В Новороссийске. — Ваш отец капитан второго ранга Девяткин? — Так точно. — И он отпустил вас в морскую пехоту? — Нет, — вспыхнул мальчуган, — я сбежал и сказал, что я сирота. — Это плохо. — Я тоже так думаю, — глядя прямо в глаза воспитателю, сказал Девяткин. — Но я хотел воевать. Теперь отец знает, где я, и не сердится, — поспешил он добавить.
— Садитесь... Забегалов! — Есть Забегалов! — вскочил широколицый, курносый мальчик с двумя медалями на фланелевке. Он был не толст, но широк в костях, и казалось, что если он упрется в землю своими крепкими ногами, его не сшибет никакой силач. Глаза у него были веселые, и стоял он так подтянуто, что на него было приятно смотреть. — Тоже с флота? — Так точно. С эсминца «Серьезный». — У Ковалева служили? — Так точно. Помогал комендору. — В боях участвовали? — Под Севастополем и у Констанцы. — Ранены? — В ногу, легко. — Отец? — Комендор батареи, которой командовал . — Знаю, геройская батарея. На Северной. Жив ? — Убит.
... радиограмма — уже от тяжело раненного комбата, через три часа после первой: «Отбиваться нечем. Весь личный состав вышел из строя. ».
— Жаль... Родные есть? — Мать и двое братишек в Решме. — Море любите? — А как же его не любить? Оно ведь наше, — ответил Забегалов с такой широкой улыбкой, что сразу стало ясно: этот полюбил море на всю жизнь и не собирается с ним расставаться. Опросив весь класс, воспитатель сообщил: — Моим заместителем будет старшина второй статьи Протасов. Он приедет с флота сегодня вечером. За стеной, как на корабле, пробили склянки. В коридоре пропела труба.
Глава третья. СТАРШИНА ПРОТАСОВ
Вечером в кубрике Фрол стращал новичков: — Ну, ребята, держись! Сейчас явится дядька в шевронах и задаст вам перцу! «Бывалые» засмеялись, а новички сразу притихли. — Таких морских волков, — развязно продолжал Фрол, — мы перевидали. Усищи — во, ручищи — во, а голосище, будь спок, что гудок у буксира! Тут дверь отворилась, и вошел молодой старшина; поставив к стене маленький синий сундучок с висячим замком, он сказал: «Здравствуйте». Его поношенные брюки были тщательно отутюжены, выцветший бушлат сидел на нем ловко, а в начищенные ботинки можно было смотреться, как в зеркало.
Помощник офицера-воспитателя Бруснигин Евгений Васильевич
Старшина снял бушлат, бескозырку и повесил на вешалку возле двери. Его густые светло-русые волосы были расчесаны на пробор. — Ну, вот мы и на новоселье, — сказал он. — Выходит, будем привыкать друг к другу. — Выходит, будем, — ответил Фрол, сидя на моей койке. — Станем жить вместе, спать вместе, есть вместе, а дальше видно будет — может, и поладим. — Может, и поладим, — опять согласился Фрол. — Наверняка поладим, — многозначительно взглянул старшина на Фрола. Мне такой разговор не понравился. Я подумал, что старшина не может любить нас: он слишком молод, чтобы быть нам отцом, и слишком взрослый, чтобы стать нам товарищем. — Среди вас есть служившие на флоте? — спросил он. — Будь спок, имеются, — ответил Фрол. — Вы и на флоте с вашим командиром разговаривали на «ты» и сидя? — без всякого раздражения спросил старшина. — А вы на флоте на корабле служили или как? — в свою очередь поинтересовался Фрол, не потрудившись подняться. — Нет, не на корабле. Но там, где я служил, чтили свято.
Фрол нехотя встал. — Ваша как фамилия? — спросил старшина. — Живцов. — Ну, а моя — Протасов. Садитесь! Протасов спросил, не занята ли нижняя койка с краю. Узнав, что свободна, достал из сундучка одеяло и аккуратно ее застлал. Сундучок он поставил под койку и сел а табурет возле столика. — Вопросы есть? — Есть, — отозвался Авдеенко. — Вы нас в театр отпускать будете? — И в театр сходим, — пообещал старшина. — Давненько я не был в театре. Правда, не так давно был в одном, да там такое представление было! В зале — фашисты, на сцене — мы. Фашистов мы вышибли, на том спектакль и закончился. — Вы что, в морской пехоте служили? — высказал догадку Фрол. — В морской пехоте. — Не у полковника Липатова? — поинтересовался Девяткин. — Нет. Я куниковец. — Ку-ни-ко-вец? — протянул Фрол не то с уважением, не то с недоверием. — А как же вы, товарищ старшина... воевали, воевали, высаживались на Малую землю и вдруг в Нахимовское пошли? — спросил Фрол. — Проштрафились или как?
.
— А вы, Живцов, проштрафились или как? — отразил нападение Протасов. — Зачем проштрафился? Начальство командировало. — Ну и меня начальство. А раз начальство прикажет — надо выполнять без рассуждений, не так ли? Больше вопросов нет? — Нету, — буркнул Фрол. — Ну что же? Тогда — спать. Утро вечера мудренее. И старшина принялся раздеваться.
Глава четвертая. КОМАНДИР РОТЫ
В первые дни, пока не начались занятия, все были взбудоражены. Мы привыкли к свободной жизни, а тут часовой стоял у ворот и другой — в подъезде. Умывались мы под присмотром Протасова, с ним ходили на завтрак, и он, ведя нас по коридорам в строю, командовал: «Четче ногу! Ать, два!» За завтраком он следил, чтобы все было съедено. На прогулку во двор мы тоже ходили с Протасовым. Флотские вспоминали корабли, бои, своих взрослых товарищей, с которыми жили на равную ногу, были на «ты» и не обязаны были вставать, когда те к ним обращались. Ребята, явившиеся из дому, скучали по родителям, бабушкам, по приятелям, оставшимся там, далеко. Другие вздыхали по вольной жизни, забыв, что эта «вольная жизнь» была очень неприглядной. Вечером Фрол, пользуясь кратковременным отсутствием старшины, занимался «воспитанием» новичков. — А ну-ка, идите сюда. Будем играть в «».
— А что это за «»? — Я называю «комната», ты отвечаешь: «кубрик». Ответишь правильно — меня щелкнешь по носу, не ответишь — я тебя. Идет? Фрол позвал: — Бунчиков! Вова спросил опасливо: — Чего тебе? — Не «чего тебе», а «есть Бунчиков» надо отвечать. Подставляй нос! Вова заработал крепкий щелчок. Глаза его наполнились слезами, а нос покраснел, словно от укуса осы. — Рындин! — Есть Рындин! — четко ответил я. — Молодец! Я хотел уже щелкнуть Фрола, но он отодвинулся: — Постой, это еще не игра. Несправедливость была совершенно явная, но я смолчал. — Это что? — ткнул он пальцем вниз. — Пол. — Подставляй нос! — То есть как это? Зачем?
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
