У английских моряков есть такой анекдот. Подходит к дежурному офицеру матрос с миской в руках и просит попробовать. Офицер пробует и говорит: «в чём дело, вроде бы приличный суп», на что матрос отвечает: «а кок утверждает, что это кофе». Кофе советским морякам не грозил, но чай по распорядку дня был утром и вечером. Однажды утром дежурный по кораблю зафиксировал около камбуза скандал. Команда была недовольна чаем. Моряки утверждали, что чай заваривали на камбузе в грязной посуде, а потому он с блёстками жира и со странным привкусом. Доложено было помощнику, тот натравил на интендантов доктора, однако непорядка на камбузе выявлено не было. На всякий случай в самоваре сменили воду. Самовар на этом корабле грелся солярной форсункой, был прикручен к переборке и в верхней части имел смотровой лючок, в который невозможно было заглянуть. Мешал подволок и вентиляционный короб. Кают-компания никаких претензий к чаю не имела, поскольку вестовой заваривал чай у себя в буфете. Ещё день два, команда ворчала по поводу чая, а потом всё наладилось. Через полгода корабль стал на ремонт в завод. Согласно ремонтным ведомостям сняли для лужения самовар и на донышке самовара обнаружили
Воспитание жены.
Олег Сицкий был назначен советником в Сирию. Вместе с группой таких же советников по другим родам войск прилетел в Сирию, и поселили его вместе с женой недалеко от Сирийской военно-морской базы в многоэтажном доме, где жили сирийские морские офицеры со своими семьями. Началась служба советника. В семь утра за офицерами приходил автобус и увозил их на службу. До семи Олег завтракал вместе с женой, после чего он садился в автобус, а Ирина ложилась ещё вздремнуть. Так продолжалось примерно с неделю. Ещё раньше Сицкий заметил, что когда автобус отъезжает, на всех балконах, кроме его, стоят женщины и машут платочками. Примерно через неделю, приехав со службы, Олег был поражён. В квартире явно проходил до его прихода сабантуй. Оказалось, что недельный запас продуктов уничтожен, и чтобы поужинать надо идти в магазин. Жена рассказала ему, что после его отъезда на службу, к ней в гости, заявились жёны всех офицеров, живущих в этом доме, и начали ей рассказывать как «наша служба и опасна и трудна…….». Всё это сопровождалось чаепитием, переходящим в полдник и обед из их запасов. На следующий день Олег увидел утром на своём балконе Ирину с платочком в руке.
— Ну, здорово, Никита! — оказал отец, крепко, по-мужски меня обнимая. — Здорово, сынок! — приветствовал Фрола Русьев. — Ну ты и здоровяк! Медведь! Ты смотри, какой медведь вырос! Фрол перерос приемного отца. Правда, перерасти Русьева было не трудно... — Первые выпускники первого Нахимовского, — сказал Серго. — Интересно. Нет, ты подумай, Юрий! Твой — без пяти минут курсант, моя — десятилетку окончила. Мы становимся стариками. — Ну, в старики меня ты не записывай, — засмеялся отец. — Как раз наоборот: учеником себя чувствую! Да, да, сынок, ты не смейся, — обнял он меня. — Всю жизнь мне кажется: а чего-то мне не хватает! Походил на катерах в финскую кампанию — стал поумнее. На Черном море повоевал — все равно что университет прошел.
А теперь вот в учусь. И все же боюсь, что еще мало знаю! Наука-то ведь вперед шагает... Вот и приходится учиться всю жизнь, чтобы она не опередила! Боевой славой не проживешь, будь ты трижды героем. Вот и вы, ребята, будете плавать на новых кораблях. Чтобы управлять ими, придется много чему поучиться. В училище не зевайте, упустите — беда! — На собственном опыте убедились, — подтвердил Русьев, многозначительно улыбаясь. — Так ты уж, Фрол нас не срами, гвардейцев... — Я постараюсь, — сказал Фрол серьезно. — Кит, а ты помнишь, что адмирал сказал тогда, в Севастополе? — спросил отец. — Бесстрашие, мужество, дерзость плюс мастерство, трезвый и смелый расчет — в этом залог победы. — Вот то-то и есть! Здесь, — ударил отец ладонью по толстой тетради в зеленой обложке, — весь путь, который я прошел. Тут не только лекции, — улыбнулся он. — Тут все: сомнения, размышления, мечты... Недавно мои записки читал... Да, вы ведь его знаете! Ваш бывший начальник Нахимовского... — Наш адмирал? — Он вышел в отставку, пишет научные труды. Недавно приходил к нам в академию. — Что, если мы его навестим? — Старик будет рад. — А он помнит нас? — усомнился я. — Помнит, — убежденно заявил Фрол. — Не такой он человек, чтобы забыть.
В.Рыбалтовский. . .
— Ну, а пока, давайте, составим план действия на завтра, — предложил отец. — Завтра ведь воскресенье. — Я завтра, к сожалению, занят, — отозвался Серго. — Ты занят? Что ж? Очень жаль. А ты как, Виталий? — Свободен. — Прекрасно. Ну, что предлагаете? — Я бы сходил в оперу, — сказал Русьев. — Кстати, днем в Кировском «Пиковая». Нет возражений? — Мы — с удовольствием, — сказал Фрол. — Отлично, — одобрил отец. — Так и запишем. Еще? Я сказал: — Фрол не бывал в Эрмитаже. — Успеем и в Эрмитаж. Возражений нет? Давай, Нинок, ужинать. Ужинали шумно и весело, пили «флотский» чай, черный, как деготь. Отец говорил, что он мечтает, окончив академию, вернуться в свое соединение — ведь он в нем провел всю войну! Серго, прочитав письмо Антонины, задумался, замолчал. Вид у него был совершенно отсутствующий. Может быть, Антонина его чем-нибудь огорчила? Я так и не понял, что с ним...
Когда гости ушли, мама постелила Фролу на диване. В моей маленькой комнатке стоял такой же, как прежде, стол, на нем — лампа под зеленым фарфоровым , на стенах висели фотографии отца, матери. Только вместо детской кровати стояла другая — большая. Когда я улегся, неслышно вошла мама, села у моих ног. — Ну вот ты и снова со мной, сынок, — сказала она. — И мы снова все вместе — ты, я, отец — на целых два месяца! Я сегодня такая счастливая! — воскликнула она радостно. — Я так ждала этого дня! И ты у меня стал совсем взрослым! Антонина тоже, наверное, взрослая? У тебя есть ее фотография? Я чуть было не сказал, что нет. Но матери я не лгал никогда. Я протянул ей портрет Антонины. — Можно? — спросила мама и, когда я кивнул головой, прочла надпись. — А ведь я так и знала, — сказала она. — Дай бог, чтобы это было у вас настоящее, чтобы ни она, ни ты — не ошиблись... Милая мама! Я прижался к ее плечу головой, схватил ее руки. Она не только мама — и друг! — Только знает ли Антонина, как трудно быть , — произнесла задумчиво мама. — Всегда провожать его в море, всегда его ждать...
— Она, мама, очень хорошая... — Этого — мало. — Она сказала, что хочет полюбить все, что мне дорого... На другое утро я проснулся, услышав кукушку. Она прокуковала двенадцать. Опоздали в театр! Я вскочил. Кукушка продолжала: тринадцать, четырнадцать... двадцать... Что за чушь? В столовой под часами на стуле стоял Фрол в трусах и переводил стрелки. Кукушка высовывала из домика клюв, и он заставлял ее куковать без конца, а сам, склонив голову на бок, с удовольствием слушал. — Занятно, Кит, — сказал он, не смутившись. — Который час? — Девять, — показал он на свои часы, когда-то подаренные ему Русьевым. — А я тут ночью интересную книжку читал, — показал он на «50 лет в строю», лежавшую на подушке. — Ну и ловкачи были в корпусах царских, не то, что в нашем Нахимовском! Послушай-ка, как сдавали экзамены. Вот ловкачи! Он схватил книгу:
«...Каждый вызванный, подойдя к учительскому столу, долго рылся в билетах, прежде чем назвать вытянутый номер. Весь класс настороженно следил за его руками, так как быстрым движением пальцев он указывал номер того билета, который он успевал подсмотреть и отложить в условленное место, среди других билетов. «Смотри, пожалуйста!» После этого в классе начиналась невидимая для постороннего глаза работа. Экзаменующийся время от времени оборачивался к нам, и в проходе между партами для него выставлялись последовательно, одна за другой, грифельные доски с частью решения его теоремы или задачи. Если это казалось недостаточным, то по полу катилась к доске записка-шпаргалка, которую вызванный, уронив невзначай мел, подбирал и развертывал с необыкновенной ловкостью и быстротой». Ай, да арапы! Нет, у нас такого не было. Правда, вначале и мы чуть-чуть жулили, помнишь? Но после — отвыкли. А вот посмотри-ка, какое неправильное было понятие о товариществе! Постой, постой, где это? Вот: «Для меня, новичка, вся эта налаженная годами система подсказывания представлялась опасной игрой, но я быстро усвоил, что это входило в обязанности хорошего товарища, и меньше чем через год я уже видел спортивный интерес в том, чтобы на письменных работах, на глазах сновавшего между партами Ивана Ивановича, решать не только свою задачу, но и две-три чужие...» А те, значит, лодыри, на чужой счет проезжались! Ну и хороши же офицеры из них получались! Тут вошел отец и сказал, чтобы мы поскорее одевались.
* * *
Во время блокады Кировский театр был . Теперь трудно поверить, что он стоял с выбитыми окнами и провалившейся крышей. Он стал такой же, как прежде — красивый снаружи, уютный внутри, голубой с золотом, праздничный. И публика, заполнившая театр, была тоже веселая, нарядная, праздничная... К отцу и маме подходили знакомые. Одни удивлялись, когда узнавали, что я ее сын, другие говорили, что я очень вырос и меня не узнать. Они видели меня до войны. Отец любил оперу, особенно «Пиковую даму», и слушал ее с упоением. А Фрол все подталкивал меня локтем и убеждал, что сегодня Герман вытащит не даму, туза. И выиграет большущий куш (Я вспомнил, как Фрол еще в Нахимовском мне рассказывал, что до войны в Севастополе видел в кино «Чапаева», где не Чапаев, а Петька погиб, а Чапаев выплыл). Но Герману пропели: «Ваша дама бита...» — «Какая дама?» — «Та, что у вас в руках, дама пик». Герман сошел с ума, зарезался и потом долго раскланивался перед отчаянно визжавшими, готовыми перескочить через оркестр на сцену девчонками. Мы пошли в Эрмитаж. Конечно, весь Эрмитаж осмотреть в один день невозможно: — Сюда придешь двадцать раз, и то всего не осмотришь, — вздохнул Фрол. Отец и Русьев повели нас в залы Рубенса и Ван-Дейка. Мама рассказывала, что Рубенс был не только художником; он с увлечением занимался филологией и археологией, изучал античную литературу, был дипломатом. — А ведь Николай Николаевич был прав насчет расширения горизонта, — оказал мне на ухо Фрол. — Не горизонта, а кругозора.
— Ну, это все одно. Ты знал, в каком веке жил ? От «Охоты на львов», «Пира у Симона фарисея», «Сусанны и старцев» мы перешли в зал Рембрандта, где глаза стариков и старух смотрели с темных портретов совсем как живые. — А как же все это сохранилось во время блокады, Юрий Никитич? — спросил Фрол, когда мы спускались по лестнице. — Все сокровища были вывезены. — Вот « у нас в Севастополе черноморцы под бомбежкой грузили на корабли панораму. Забыл, кто ее писал... — Рубо, — подсказал Русьев приемному сыну. — Вот, вот, Рубо! И увезли на Кавказ. Теперь, говорят, ее восстанавливают. — Да. Строят новое здание, и художники реставрируют полотно.
* * *
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
