Защитил, рискуя собственной жизнью, своего командира... Иначе моряк и не мог поступить. Весь класс взбудоражен. Да что там класс — все училище! О Вадиме много хороших слов говорит адмирал, говорим мы на комсомольском собрании. Самохвалов хочет высказываться. Но его раскусили. «Помалкивай, раз своего ничего в мозгах нету». Если бы слышал Вадим все теплые слова на свой счет — преподавателей и товарищей! Дмитрий Сергеевич не может о нем без слез говорить... А Вадим лежит в морском госпитале. Я часто его навещаю. Он спрашивает: — Поймали его? — Сидит! А главным у них был Василий Фазан. — Скажи ты пожалуйста! Тот самый? Художник? — Какой он художник! Бандит! Приходят к Вадиму и другие ребята и все что-нибудь приносят, главным образом вкусненькое. Приезжают мать и отец. Приходит и Вика. Девчонка объяснила врачебному персоналу, что во время войны такие вот школьницы, как она, в военных госпиталях читали раненым книги, писали им письма на родину и вообще помогали сестрам и нянечкам. Ну и что ж, что сегодня мирное время? Она готова помочь...
Девчонки неравнодушны к героям. Вадим для нее, конечно, герой. Еще бы, не побоялся подонков! 'Вскоре состоялся и суд. Свидетелями были вызваны мы с Вадимом, Аркадий Тарлецкий, Валерка и три старшеклассника. В тесный зал набилась масса народа. Судья, человек с суровым лицом, строго спрашивает: — Подсудимый Фазан! Вы и ваша сестра Эра заманивали нахимовцев к себе в дом, чтобы их обыгрывать в карты? — Что я мог выиграть у голодранцев? — пожимает плечами Фазан.— Гроши! У меня у самого предостаточно денег. — Вы хотите сказать, что вы продавали картины? — Да! — Экспертиза установила, что все ваши так называемые картины не имеют ничего общего с искусством; они — ремесленная, грубая подделка под модные на Западе течения. И не получали вы за них денег. От вас отделывались ношеными галстуками, сорочками, носками, ботинками. Выходит, вы меняли барахло на барахло. Не так ли?
Фазан молчит. — Но против вас выдвинуто обвинение посерьезнее, обвиняемый. Вы охотились за нахимовцами, заманивали к себе, угощали их скверными стихами и игрой в «двадцать одно», сначала проигрывая, а потом их затягивая в долги. Для чего все это вы делали? Повторите то, что вы показали на предварительном следствии. — Дело в том, что некоторые мои друзья интересовались — ну совершенно невинно — бытом нахимовцев: учебными программами, питанием, культурным обслуживанием, составом преподавателей... — Но вам не удалось удовлетворить любопытство ваших друзей? — Не удалось. — Почему? Фазан грызет ногти. — Я повторяю вопрос — почему? — Потому что нахимовцы держали языки за зубами. Крепкий народ! В зале шум: — Они обойдутся без вашей оценки! Вызывают свидетеля Валерия Коровина. — Расскажите суду все, что знаете. И Валерий довольно бойко рассказывает.
Валерий с Фазаном пошли на проспект Горького играть в карты к Борису Абакумову. Паскудная вещь игра в карты, но Валерка в нее затянулся. Фазан и Барбарис выпили. Валерий от вина отказался. Все деньги, как всегда, перешли к Фазану. Душа у него была подлая. Он предложил: «Играем дальше. На первого встречного!» Недаром Валерий пообщался с этой уголовной компанией. Он знал, что значит: «На первого встречного». Он до смерти испугался. Ну да ведь он трус! Поднялся было: «Я ухожу».— «Нет уж, ты погоди, мореплаватель! — словно клещами сжал Фазан его руку. — Ты что, наших законов не знаешь?» Валерка знал: у подонков волчий закон. Он понял, в какую ловушку попал. Пришлось играть. Дрожащей рукой Валерий поднял карту. На этот раз, к его счастью, проиграл Барбарис. «Идем!» — протянул Фазан нож. Валерка понял, что Барбарис убьет человека. Ни в чем не повинного человека — первого, кто из подъезда выйдет во двор. Они спустились по лестнице. Барбарисова мама кричала им вслед: «Ты куда, Боренька?»,— «Прошвырнуться»,— отвечал сын. «Внимание, Барбарис! Приготовиться!» — подал команду Фазан. Ничего не подозревая, вышел человек из подъезда. Валерий узнал его: это был Дмитрий Сергеевич Кирсанов. Валерий хотел ему крикнуть: «Бегите!» — но знал, что Кирсанов на протезе не может бежать, да и не побежит — не таков он, Кирсанов, чтобы трусливо повернуться спиной к смертельной опасности! И, когда Барбарис устремился к Кирсанову, Валерка заорал: «На помощь! На помощь!» — Почему же вы сами, здоровый молодой человек, не поспешили на помощь? Валерка молчит.
— Струсили?! — спрашивает судья. В голосе его столько презрения! У планка орденских ленточек на пиджаке; он воевал и видел, как трусов расстреливали перед строем полка. Вызывают Тарлецкого, старшеклассников, Вадима, меня. Выслушивают внимательно. Допрашивают Барбариса. И в зале кричат: — Убийца проклятый! Плачет мать тунеядца. Теперь поздно плакать. Раньше надо бы думать. Опять берутся за Фазана. — Что вас заставило, подсудимый, играть на жизнь человека? — Жажда острых ощущений! — И ради острого ощущения вы подстрекали подсудимого Абакумова на убийство?.. Оставьте ваши ногти в покое! — Мне было любопытно: что я почувствую, когда на моих глазах убьют человека. — Ты — мразь! — кричит тунеядец своему шефу. А в зале поднимается такой шум, что судья стучит по столу и грозит, что очистит зал. Подонки топят друг друга. Абакумов — Фазана. Фазан называет по именам своих покровителей. Со скамьи подсудимых несет смрадом, хоть нос зажимай. Закон джунглей, вы скажете? Леопарды людей пожирают запросто, но своих не едят. А эти подонки друг друга готовы сожрать с потрохами. Ну что ж, с ними покончено. Навсегда!
Тетрадь шестая
ПЛЕЩУТ БАЛТИЙСКИЕ ВОЛНЫ
ПЛАВАНИЕ
Первое плавание, очевидно, запоминается моряку на всю жизнь. Дед во всех подробностях помнит свой первый поход вокруг Скандинавии на «Авроре». Наш командир роты Бунчиков загорается, когда рассказывает о крейсере первых нахимовцев. Командование Черноморского флота отдало им крейсер «Нахимов». — Как радостно было идти на баркасе к крейсеру! Он ждал нас. Казалось, приветствовал. Нас встречали матросы. Баркас развернулся к трапу и подтянулся к нему. Первым ступил на трап Фрол Живцов. За ним — Никита Рындин, за Никитою — я. Мы поднимались, боясь оступиться, осрамиться перед матросами — они испытующе смотрели на нас. Но все прошло благополучно. Мы один за другим ступали на верхнюю ступеньку, прикрытую веревочным матом, шагали на палубу и отдавали честь флагу. И, когда пошли в свое первое плавание, мы не были пассажирами, гостями, бездельниками. Мы дублировали на вахте матросов, мы сумели им полюбиться, потому что не были белоручками. Они стали нам крестными отцами — ведь мы тогда были совсем малышами! Мы ходили по всем портам Черного моря, знакомились с тральщиками, подводными лодками, морскими охотниками, опускались под воду. Ну и страшно же в первый раз было! Впрочем, все это Никита Рындин хорошо описал в книжке о первых нахимовцах...
Из архива Героя Советского Союза Валентина Евгеньевича Соколова (тбилисского нахимовца, вып. 1953 г.)
А курсантом,— продолжал Бунчиков,— я плавал на парусном бриге. После крейсера все здесь казалось чудным: повсюду дерево, а не сталь и железо, деревянную палубу нам приходилось скрести и тереть песком, жесткими щетками и скачивать водой из шлангов. Спали мы в подвесных койках, похожих на гамаки. Под руководством зычного боцмана перебирались по вантам бизани с одного борта на другой, стараясь не глядеть под ноги: закружится голова, сорвешься и разобьешься! Боцман придерживался нахимовских правил: считал, что праздность недопустима. «А ну, покрась подволок в кубрике», — совал он мне в руки ведерко с краской. «А ну, закрась ссадину на фальшборте...» На паруснике, друзья мои, я научился ценить труд матросов. Никто из нас не увиливал от аврала, приборки, от стирки белья. Труд радовал. Мы дружно тушили «пожары», заделывали «пробоины». Мы поднимались по вантам и разбегались по реям, забыв об опасности. И бриг покрывался парусами и становился похожим на птицу... Когда я пришел наконец офицером на подводную лодку, я знал, что могу выполнить все, что выполняет матрос. Правильно говорят, что «адмирал начинается с палубы»...
А Дмитрий Сергеевич Кирсанов вспоминал времена более давние: войну. Дмитрий Сергеевич, видимо, опасался, что его сочтут хвастуном. Так хорошо воевал человек и так скупо рассказывал! Вышли в конвой. Охраняли транспорт. Отбили атаки «юнкерсов». Привели транспорт в базу. Или: попали в шторм, разболтало все потроха. Всё же выстояли. Или: встретили подводную лодку. Она стреляла по нас, мы — по ней. Торпеды ее прошли мимо. Вот и всё. — А еще? — Да чего же еще? Пришли в базу... Если бы я побывал на войне, я расписал бы бои самыми яркими красками! — А знаете, почему каждый раз все кончалось благополучно?— спросил Дмитрий Сергеевич. (Благополучно ли? Ногу-то он потерял!) — Потому что мы были готовы к войне. Духом и телом. Вы бы видели, сколько мы плавали до сорок первого года! Купались в штормах. На своих крохотных корабликах выходили в море в любую погоду. К учениям относились как к настоящему бою. Словно чувствовали, что не за горами война. Да ее и нетрудно было предчувствовать — Гитлер распоясывался все больше и больше. Молодежь чуяла, что в конце концов с ним придется схватиться. Не на жизнь, а на смерть... Закаленными стали ребята. Зато ни один не сдрейфил в боях... Где-то они теперь, хотел бы я знать! Поди, состарились, как и я... — А на чем мы пойдем в первый раз в плавание? — На крейсере. Ого! Поднимай выше! На крейсере!
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
Я вынул ремень, передал отцу. Но и дальше все пошло не так, как обычно. Обхватив мою голову ногами, отец порол, приговаривая: — За губернатора... За губернатора... Мне казалось, что торжественный голос отца заглушает боль. Порол недолго. Отбросив ремень, выпустил меня, оттолкнул: — Теперь садись за стол и пиши. Отец диктовал: «Свершил по своему малолетству... Не опознал губернаторского высокого лица... Оттого каюсь и слезно прошу простить меня, наказанного отцом и припадающего к вашим стопам». Слезливая и покаянная бумага эта называлась «Прошение о помиловании». Отец взял ее и ушел из дома. Писарь, как потом я узнал, прошение передавать не посоветовал, но намекнул отцу, что готов в магазине получать рыбу безвозмездно...
представлял из себя шесть лавок, первый этаж которых использовался для торговых целей, а второй этаж и подвал – под склады товаров. Главным предметом торговли здесь была рыба, поскольку наличие под домом речки делало идеальным содержание рыбы в живом виде. Уже долгое время спустя отец говорил мне: — Дорогонько обошлась твоя история с губернатором.— И ухмылялся:—Будь моя рыба, давно бы разорился, а хозяйского добра не так жаль. Но это все было позже. Запомнилась мне на всю жизнь осень 1908 года. В тот год из своего дома я проложил тропинку в школу. Мне купили тетради, букварь, грифель, пенал и ученическую сумку. Какой это было радостью! Казалось, что я вырываюсь из томительного и унизительного мира, где впору задохнуться: вечные попреки мачехи, грубость отца, прилизанная чистота дома, в котором и ступить ногой негде. То и дело раздавался окрик: «Куда пошел? Что смотришь?» Девочки, сестры мои, Надежда и Мария, как-то сжились с мачехой. Я не мог. Грубить не грубил, но и суп сварит — не ем. Лучше всухомятку день целый прожить, только б из ее рук не брать. Богомольная и суеверная мачеха заставляла нас часами молиться. Велела молиться и тетка Лена, что жила с нами после смерти матери, но та очень любила нас и все больше сама читала молитвы: за сестер и за меня просила у бога. Она ушла из дома с приходом отцовой жены.
А мачеха, та силой заставляет молиться то за ее благополучие, то за отца, то за родню. И главное — требует, чтобы мы отмаливали грехи какие-то. Крест мне повесила на шею. Не любил я его: давила веревочка. Помнил, что тетя Лена, та тоже все, бывало, кресты на меня вешала, а я терял. Тогда она плетеную веревочку, гайтан, приспособила. Такую крепкую — не развяжешь. Однажды баловались мы в речке с ребятами, нырнул я и головой ударился. Может быть, ничего бы не случилось, да веревочка от креста за корягу зацепилась. Чуть было не утонул. С тех пор даже тетя Лена не заставляла меня крест носить. А мачеха заставила... И откуда они берутся, эти кресты? Кто их делает? «Вымаливаю» милость у бога, а сам думаю: «Ну чем я перед ним провинился? И отчего бог такой злой? Ни разу не пощадил меня, не заставил мачеху и отца пожалеть мои силы». Хоть был мал, каждый день заставляла меня мачеха по многу раз носить воду. Тяжесть ведер — сколько лет миновало! —я порою ощущаю и сейчас. Зимой каждый день, едва поднималась заря, я уже на ногах — таскаю дрова, очищаю двор от снега... И вот с осени — школа! Я думал о ней, как о чем-то особенно светлом, радостном, что избавит меня от тяжелого, изнуряющего домашнего труда и убережет от побоев. Отец говорит: — Походишь года два-три, и я тебя в дело определю. Много-то учиться — вред. Вон погляди, что выделывают студенты, — замутили всю Россию. Великий вред от книг идет. Вот счету учись — дело нужное. А самое главное — почитай батюшку-священника. Он наставник от бога на земле. Смыслишь?
Замолк. И опять поучает: — Еще преклоняться надобно. Ползком, ползком в жизнь входи... Тогда тебя и оценят и пригреют. Я не понимал, почему надо ползком входить в жизнь. Но слова отца запомнились. Не раз потом в жизни я раздумывал над их смыслом. Ясной улыбкой встретила нас, малышей, учительница церковно-приходской школы Глафира Ивановна. Помню первый день в школе, помню уроки, вызывающие новые чувства. То было для меня великим чудом: простой букварь умел говорить! Ты складываешь букву к букве и слыишь живое слово. Оказывается, как много слов в одной малой книге, об этом я даже не догадывался. Учили мы стихи. Глафира Ивановна очень любила читать нам стихи Михаила Юрьевича Лермонтова. Музыка стихов очаровывала. Пристрастился я к арифметике. Учился со страстью, а дома мачеха ворчала: — И чего ты все сидишь над книжками? Чай, не дворянское дите...
Думалось: «Дворянские? Чем они лучше? Почему им можно?» Многое непонятно в жизни. И все пугают, стращают, не дозволяют. Вот и поп в школе держит нас в «страхе истинном». Зачем? Звали мы попа почему-то Водолазом. Был он с темной бородой, большой и пузатый, с зубами мелкими, щербатыми и желтыми. От него мы узнали, что бога надо бояться, что все беды на земле от неповиновения всевышнему. Только почему наш Водолаз всю божью немилость посылает на нас, учеников? То на весь день поставит коленями на горох, то линейкой по рукам бьет, да так, что синие полоски вздуваются. И еще любит наш Водолаз порассуждать. Вызовет и спросит: — Ответствуй, на чем земля держится? Надо отвечать: — На страхе. — А почему? И тут же сам ответствует: — Потому что, ежели не держать народ в страхе, порядку не будет. Скотина и та в страхе живет, а у человека ума больше.
Автор рисунков художник . Вызовет Водолаз ученика, вопрошает: — Отец порет тебя? — Порет. — Хорошо, — улыбается поп. -— А часто? Лучше всего было отвечать: — Каждый день, кроме праздников. — Хорошо, — еще больше доволен он. — Терпишь? — Терплю. — Правильно, Христос терпел и нам велел. А ну-кось,— Водолаз подходит, накручивает клок твоих волос на палец и сильно дергает. Если закричишь, обязательно будет долго мучить: — Не приучен терпеть. А в терпении — вся мудрость великая. На четвертый год обучения Водолаз избрал объектом для своих «нравоучений» меня. Долго я терпел. Но однажды не выдержал. В тот день в кармане у меня лежал недавний подарок материнской родни — игрушечный пистолет, единственная моя защита. В припадке ярости я выхватил его из кармана. Заряжен он был дробинкой, барабанчика не имел, но хлопал сильно, как настоящий. Выхватил я свой «Монте-Кристо» и ткнул в сторону Водолаза.
Для развлекательной стрельбы. Пулька выстреливалась энергией капсюля, порохового заряда не было. Использовался до начала 20 века.
Раздался «выстрел». Заревел и повалился поп навзничь, а я в ужасе бросился с разбегу к раскрытому окну, секунду помедлил на подоконнике и... прыгнул со второго этажа. Жив, слава богу, остался. Мгновение, и я очутился на улице. Куда теперь? Ясное дело, бежать! Но к кому? Домой? Пуще всего испугался той мысли. До смерти надоела порка. Да и время в нашем доме тревожное: накануне проиграл отец в карты все сбережения, мебель, весь домашний скарб, даже одежду. Дом пуст. Отец буйствует и только ищет повода, чтобы сорвать зло. К сестрам идти? Но там мачеха, которую я ненавижу всем сердцем. Нет, к ней я не вернусь! Хватит, надо бежать. Бежать из самого этого города. И дорога одна — на поезд, пусть везет куда-нибудь. Ведь вот в сказках рассказывается же — сколько их нам читала Глафира Ивановна!—что на белом свете есть и добрые, хорошие люди. ...Мне было одиннадцать лет. Детство кончалось.
БЕГСТВО
Ползу по траве, огрубевшей к осени, крадучись, чтобы люди не заметили, подбираюсь к воинскому , озираюсь по сторонам. Вижу, из одного вагона спрыгнул казак, стряхнул с бортов шинели сено и пошел куда-то. Ага — в теплушку к соседу. Была не была! Карабкаюсь, взбираюсь в вагон. Справа и слева лошади, мирно жуют овес, посредине копна сена. Зарываюсь в нее .с головой. Громко стучит сердце — боязно. Боюсь, что найдут, боюсь чужих людей и пуще всего боюсь остаться в Пензе. Быстрее бы хоть поезд тронулся. Сколько времени прошло, не знаю. Я, видно, задремал от усталости и страха. Разбудил звонок на вокзале, свисток кондуктора и пронзительный гудок паровоза. Наконец-то! Слышу перестук колес, ощущаю мерное покачивание вагона. И вдруг рядом в теплушке кто-то запел. Сколько еще жить мне на свете, никогда я не смогу слушать ту песню спокойно. С нею я входил в неизвестную мне новую жизнь. Словно мальчишка, снова чувствую запах сена, снова ловлю изнывающие тоской слова:
Мрак на полях, ветер на сопках гуляет... Плачет отец, плачет жена молодая, Плачет вся Русь, как один человек, Злой рок, судьбу проклиная...
У человека сильный красивый голос. И песня томит, волнует, хотя мне все до боли непонятно, особенно вот эти слова: «Плачет вся Русь...» Как может плакать вся Русь? И почему песня врывается в душу разъяренным ветром и вызывает слезы? Даже перестал слушать ровный перестук колес, чувствовать стремительный бег поезда. И вдруг — остановка. Дверь раздвинулась. Екнуло сердце и замерло. Что будет? Слышен говор. Кто-то пытается поддеть сено, оторвать его от копны и... обнаруживает меня.
