Подошли экзамены. В седьмом классе, учитывая его этапное значение, их было немало, кажется, девять. Запомнилось, что к экзамену по «сталинской» конституции мы готовились вместе с Виталием Серебряковым, с которым к этому времени заметно сдружились. Виталий тоже рос без отца, но у матери он был один. Умный, сообразительный, по характеру живой и общительный, в своём общем развитии Виталька явно превосходил меня. По-хорошему я завидовал его способности свободно чувствовать себя в любой компании, а его умение вести без тени смущения живо и непринуждённо разговор с несколькими девочками одновременно меня подчас просто изумляло. Ему не требовалось лезть за словом в карман, они, казалось, сами слетали с языка и, как правило, кстати. Не обременённый какими-либо комплексами, хотя подростка без этого «груза» представить трудновато, он был не по возрасту целеустремлён и, пожалуй, «себе на уме», тогда, впрочем, вполне в меру. Виталий тоже намеревался уйти из школы после седьмого класса. Он и предложил мне вместе попытаться поступить в какую-нибудь военную спецшколу. О военной стезе, как и о других, я не задумывался, но, как говорится, семя упало на благоприятную почву. Главным образом потому, что таким путём кардинально решался мой материальный вопрос: учёба в спецшколе сулила полное государственное обеспечение. Да и перспектива пофорсить в военной форме тоже привлекала. Излишне говорить, что представление о сути военной службы у меня не выходило за рамки навеянного советскими книгами и кинофильмами той поры: мудрые и заботливые командиры отдают приказания, а самоотверженные и мужественные подчинённые, наперекор козням всяческих врагов, их беспрекословно выполняют и своевременно докладывают. При этом все козыряют друг другу. Сопутствующий же армейской службе негатив относился или к старой армии, или к проискам врагов, или к «пережиткам капитализма».
Поскольку иных вариантов в запасе не имелось, решение поступать в военную спецшколу постепенно укреплялось. Вернусь, однако, к экзамену по конституции. Во время подготовки мы поневоле прочли её внимательно, от корки до корки, стараясь при этом, в меру своего разумения, проецировать конституционные положения на окружающую нас жизнь. Должен сказать, что особых противоречий одного другому мы не узрели. Единственное положение, вызвавшее у нас некоторые вопросы в этом смысле, было то, где говорилось о свободе слова, печати, собраний, митингов и демонстраций. Мы чувствовали, что в жизни эти положения реализуются весьма односторонне, и воспользоваться ими в полном объёме никто не позволит. После обсуждения этого вопроса мы сошлись на том, что, поскольку у нас конституция социалистического государства, то и свобода здесь имеется в виду только для слов, печати и так далее лишь в социалистическом духе. А для других в нашем государстве нет никакой базы, поэтому и быть их не может. На этом и успокоились. Эти «умные» рассуждения я привёл для иллюстрации возможностей и уровня нашего критического восприятия окружающей жизни в том возрасте. На мой взгляд, они достаточно типичны. Для обычного подростка в части его мироощущения преобладающим является убеждение: раз взрослые так говорят, так живут, значит, так оно и должно быть на самом деле. А чтобы разобраться в том, как оно действительно должно быть, может не хватить и всей жизни. После окончания семилетки мы с Виталием побывали в лётной и артиллерийской спецшколах, а также в Ленинградском военно-морском подготовительном училище, чтобы ознакомиться с правилами приёма. Все они были идентичны, но наше решение в пользу ЛВМПУ определило то, что, закончив его, мы попадали в высшие военно-морские училища, которые давали общее высшее образование. В наших представлениях это было очень веским аргументом в пользу ЛВМПУ.
Здание Ленинградского Военно-Морского подготовительного училища
В числе прочих документов для поступления в училище требовалась характеристика из школы. С этим вопросом я обратился к Анне Павловне – учительнице математики, замещавшей в роли классного руководителя ушедшую в отпуск Марию Сергеевну. Расспросив меня, что и как, Анна Павловна сказала: «Пусть придёт мама». Мама пришла, и между ними состоялся довольно долгий разговор. Два их силуэта на фоне окна в школьном коридоре и сейчас в моей памяти. Я бродил неподалёку. Закончив разговор, Анна Павловна велела мне прийти за характеристикой на следующий день. По дороге домой мама сказала, что учительница уговаривала её не брать меня из школы, и что она не согласилась. Получив на следующий день характеристику, я, среди общих похвальных слов, прочёл в ней: «...с выраженными математическими способностями». Тогда это мне, конечно, польстило, но позже, пройдя дважды курс высшей математики (в училище и в вузе), я склонен считать, что Анна Павловна переоценила мои «математические способности». Видимо, она приняла за них моё умение сравнительно легко разгадывать «изюминки» в её задачках. Да, это действительно имело место. Но настоящая математика, как мне теперь кажется, требует наличия у человека гораздо большего – неординарной силы абстракции и особого «математического» воображения. Когда я, влекомый какой-то тягой к этой «царице наук», брался за математическую литературу посерьёзней, то явно ощущал в себе недостаток этих качеств. Документы наши в училище приняли, мы прошли медицинскую комиссию, и очень быстро настало время экзаменов. Поступавших, надо сказать, было много – около двух тысяч на 200 мест. Всех нас разбили на «потоки» (группы для сдачи экзаменов), придерживаясь алфавита. Я попал в четвёртый поток, а Виталька, соответственно, в более поздний. Так с первых шагов наши пути начали расходиться. Экзаменов было, по-моему, четыре или пять. Остались в моей памяти два. Один из них, по русскому языку и литературе, принимал преподаватель Купресов, уже весьма пожилой, полноватый, с седыми небольшими усами на розовом холёном лице. Как и большинство преподавателей, одет он был в синий морской китель. На первые два вопроса билета я ответил легко, а на третьем – разборе довольно замысловатой фразы из нескольких трудно разграничиваемых безличных предложений – заметно напутал. В итоге тройка увенчала мои усилия.
Другой экзамен, по математике, принимал у меня Журавский – худощавый смуглый брюнет, с тихим голосом и вкрадчивой повадкой, очень спокойный на вид человек. Нам уже было известно, что он задаёт много дополнительных вопросов, и поскольку экзамен принимали несколько преподавателей одновременно, к нему ребята попадать избегали. Я билет знал хорошо и решил не изощряться в подобных попытках. Журавский действительно допрашивал меня по билету с пристрастием, а под конец предложил задачку. В ней содержалась «изюминка», к которым нас так приучала Анна Павловна. Я её довольно быстро разгадал и получил за экзамен отличную оценку. Остальные экзамены я сдал на четвёрки, так что мой средний балл оказался вполне проходным. После «мандатной комиссии», о которой в моей памяти остался лишь сам факт её прохождения, наличие большого числа военных и гражданских за длинным столом, перед которым я одиноко стоял, и доброжелательный тон задаваемых вопросов, в двадцатых числах июля я был зачислен курсантом ЛВМПУ. Вернувшись домой с этой вестью, я увидел в комнате сидящего с мамой незнакомого человека, взглянувшего на меня с ласковым интересом. Оказалось, что это брат Мирона Кульпановича, мужа маминой сестры Агриппины. Как и дядя Мирон, он долго служил на флоте, дослужился до капитана 1 ранга, в данное время в отставке и является научным сотрудником Военно-морского музея. Узнав о моём зачислении в ЛВМПУ, он веско сказал: – Что ж, Коля, морская службы трудна, но почётна – старайся! Так неожиданно я удостоился напутствия старого морского волка. Правда, больше его я ни разу не видел, и не помню, чтобы о нём вспоминала мама. Как будто специально, для напутствия мне, возник он из небытия и затем пропал навсегда. Ну, чем не мистика!
Мама, Лина и я сфотографировались перед моим уходом в училище. Ленинград, июль 1946 года
Окончательно уйти в училище мне предстояло 29 июля 1946 года. А 28-го был День Военно-Морского Флота. Вечером этого дня я сходил в парикмахерскую, остригся наголо и уже в «готовом» виде медленно вернулся домой праздничными улицами. На душе почему-то было грустно. И вполне закономерно. Она-то понимала: детство кончилось!
Санкт-Петербург 2003 год
Н.В.Лапцевич. Точка отсчета (автобиографические записки). Училище. - О времени и наших судьбах. Сборник воспоминаний подготов и первобалтов "46-49-53". Книга 8. СПб, 2008.
Автор проекта, составитель и редактор сборников Ю.М.Клубков.
Первая часть воспоминаний Коли Лапцевича опубликована в Книге 4 Сборника воспоминаний «О времени и наших судьбах». Во второй части своих воспоминаний, помещённых в Книге 8, Николай Лапцевич рассказывает о периоде обучения в Ленинградском военно-морском подготовительном училище. Широко охватывая все стороны жизни в училище, он в то же время детально и подробно излагает особенности воспитательного процесса в начальном военно-морском учебном заведении. Много внимания он уделяет характеристикам преподавателей, командиров и начальников. Эти разделы его повествования представляют особую ценность для истории, поскольку, к сожалению, не все офицеры и преподаватели сохранились в памяти курсантов по фамилии, имени и отчеству. Не менее интересны образные оценки своих друзей-однокашников, с которыми постоянно жил и учился в тесном контакте в условиях казарменного положения. При этом Николай старается быть предельно объективным. Во всех его аттестациях звучит доброжелательность, внимание к человеку. Он старается смягчить негативные моменты в поведении своих сокурсников и не жалеет хороших слов для хороших людей. В описании политической ситуации того времени и её влиянии на мировоззрение курсантов, иногда проскальзывают современные критические взгляды. Однако тогда юноши-подготы, находясь под мощным прессом официальной пропаганды, не могли критически оценивать существовавшие порядки. А некоторые необдуманные суждения на эту тему заканчивались печально.
Часть вторая. УЧИЛИЩЕ
Трудный курс
Рубикон пройден
Память наша весьма своенравно производит отбор событий, достойных храниться в её кладовых. Но, как правило, наибольшее равнодушие проявляет она к жизненным явлениям, протекающим спокойно, плавно, не требующим чрезмерных усилий и эмоций, и особенно охоча до тяжёлых ударов или резких изломов судьбы. Связанные с ними дни в большинстве случаев без особого труда восстанавливаются воображением спустя даже не одно десятилетие. 29 июля 1946 года путь от дома до училища, ставший мне хорошо знакомым за время вступительных экзаменов, я совершал, словно впервые. Мной владели не испытанное до сих пор томительное ощущение безвозвратной потери родного гнезда, привычного жизненного уклада, и тревожное ожидание будущего, которое на первых порах определённо не сулило ничего хорошего. Заманчивые мечты о морской романтике отодвинулись далеко за горизонт. Обуреваемый этими чувствами, я сошёл с трамвая у перекрёстка 11-ой Красноармейской с Лермонтовским проспектом и не спеша двинулся в сторону Обводного канала. Небольшой переулок, последний перед каналом, выходящий на проспект точно против красивого памятника Лермонтову, должен был заменить для меня изученную до каждой подворотни «Каляевку», а расположенное на нём здание училища - стать моим домом на долгие годы.
Конечно, не домом, думалось мне, а скорее приютом. К такому восприятию нового места располагали не только моё минорное настроение, но и название переулка- Приютский. О том, что между зданием, в котором размещалось училище, и названием переулка действительно существует прямая связь, я узнал много позже. В те времена факты, события, люди, не добавляющие напрямую своей сутью или жизнью желательных деталей в широко культивируемые тогда мифы (о героической борьбе трудящихся, коммунистической партии, её вождей за «новую жизнь» и тому подобном), как и прошлые свидетельства добросердечия, сострадания, подвижничества во имя ближнего отдельных людей, особенно богатых, тем более аристократов, не имели права на существование в официальной истории. Между тем, переулок, о котором идёт речь, своим названием был обязан приюту, существовавшему здесь задолго до революции во внушительном, строгом в своей простоте здании. Радением одного из наиболее выдающихся благотворителей России герцога П.Г. Ольденбургского, оно было построено в конце 19-го века специально для указанного богоугодного заведения. В советское время развернувшаяся борьба за «ликвидацию» Бога чуть ли не в первую очередь распространилась на созданные во славу Его социальные учреждения. Богадельни, приюты исчезли из нашей жизни. Добротное детище герцога изведало многих, но, к сожалению, не очень радивых хозяев. В блокаду в нём короткое время размещался госпиталь, пока причинённые обстрелами разрушения не сделали это невозможным.
Но самым тяжёлым, горестным и трагическим для меня ударом в моральном отношении был неожиданный уход из жизни самого дорогого для меня человека – моей любимой мамы, случившийся 8 марта 1975 года буквально накануне 76-летия в результате очередного острого инфаркта. Оборвалась единственная тоненькая ниточка в этом диком и безумном мире, связывающая воспоминаниями о трудном и голодном детстве, материнской заботе и ласке, безграничной доброте, нежности, понимании, прощении, надежде на долгожданное счастье и выстраданное благоденствие. Ну, как же так, думал я, почему в жизни много несправедливого и жестокого? Мне тогда было безудержно больно и обидно, что я очень мало уделял своего сыновнего внимания своей маме, больше расстраивал, чем радовал, мало общался и заботился. И на самом деле, в течение последних двадцати лет мы виделись только тогда, когда я приезжал в отпуск, да и то в те свободные от службы дни я больше проводил время по своему неразумному усмотрению. Даже в период своей непродолжительной службы в Москве, наверное, можно было больше уделять внимания маме. Сейчас я никак не могу простить себе, что в последний свой отпуск, когда видел маму, по какому-то с моей стороны поспешному недомыслию, у нас не получился совместный поход по её просьбе в театр на постановку «Царь Фёдор Иоаннович». Как сейчас помню, что я с напускной беззаботностью и излишней торопливостью проговорил, что, дескать, в следующий свой отпуск мы непременно вместе пойдём в театр. Но следующего отпуска милая моя и дорогая мама так и не дождалась. Мне вспоминается, что у неё, возможно, было предчувствие, что другого такого благоприятного случая может даже не представиться. А я, невнимательный и беспечный, этих душевных переживаний в тот момент не заметил, а если и заметил, то не придал особого значения. И вот теперь, как мне тогда казалось, я остался совсем один. Было бесконечно тоскливо, безрадостно и грустно.
На траурное мероприятие я прилетел своевременно и успел проститься с мамой. Спасибо моей сестре Жене, которая все хлопоты взяла на себя. В Москве чувствовалось приближение весны, хотя было по-прежнему прохладно, ветрено и снежно, в то же время кругом невообразимо мокро и сыро от тающей днём снежной слякоти. Ужасно неуютно и противно было всё вокруг, а на душе – полный мрак. Вот такой разобранный я возвратился в Хабаровск и чуть ли не на следующий день с высокой температурой загремел в госпиталь. Не знаю, что со мной тогда было: то ли простуда, то ли нервное стрессовое состояние, а возможно, всё вместе взятое. Лечащим врачом – терапевтом оказалась Таисия Григорьевна Снурницына жена бывшего курсанта штурманского факультета ЧВВМУ имени П.С.Нахимова, а ныне капитана 3 ранга Снурницына, который служил флагманским штурманом дивизии речных кораблей. Выяснив, что я тоже учился в Севастополе, но младше двумя курсами её мужа, как бы соблюдая черноморскую солидарность, была очень внимательна и доброжелательна к моему лечению и не делала никаких поспешных выводов по состоянию здоровья. Не трудно догадаться, что главным лицом, интересующимся моим положением, оказался Писюк, который появлялся в госпитале почти ежедневно, справляясь, как быстро я могу приступить к выполнению своих обязанностей. Таисия Григорьевна, рассказывая мне о настырных вопросах Писюка, никак не могла понять, к чему он клонит и почему требует дать заключение о состоянии моего здоровья. Лечащий врач терпеливо и твёрдо объясняла ему, что моя годность к службе не вызывает сомнений, но на данном этапе требуется непродолжительное лечение. В это время, как нарочно, я покрылся сплошными красными пятнами – стадия обострения псориаза, видимо, вызвано, как объясняла Таисия Григорьевна, повышенным нервным возбуждением. И вот такого разноцветного меня выписали из госпиталя. Псориаз, периодическое обострение которого продолжалось более двух лет, тогда мне пришлось лечить амбулаторно, о чём Снурницына записала в медицинский документ, сделав добавление – исключить туберкулёз кожи.
По прибытию на службу, я вдруг неожиданно узнал, что все объёмы моей текущей и перспективной работы, которые я в течение нескольких лет скрупулёзно выстраивал, выпестовал, можно сказать, вынянчивал, наглый и бесцеремонный Писюк без предупреждения и согласования со мной своим распоряжением передал на исполнение Евгению Синицыну. На мои попытки выяснить создавшуюся ситуацию Писюк без всяких аргументированных объяснений категорически заявил, что моё состояние здоровья ставит под угрозу выполнение годового плана. Спрашивая Евгения по этому поводу, который ранее более чем прохладно оценивал командирские качества самого «Пыжа» и об этом в кулуарах не стеснялся высказывать, я задал ему вопрос: Как ты мог на такое предательство пойти? Почему изменил своим взглядам? А Женя Синицын, встав на сомнительный путь конформизма, как ни в чём не бывало, ответил, что он тоже засиделся в помощниках, что и ему надо получать очередное звание, да пора уже готовить почву для перевода в Ленинград. Тут я не утерпел и проговорил ему в глаза: Значит, как я понял, «Пыж» тебя сломал, а ты прогнулся и стал прихвостнем. Хорош приятель? Незамедлительно, как в мгновение ока, Женя Синицын стал старшим помощником начальника и получил звание «капитан 2-го ранга», а затем, продолжая заглядывать под поясницу Писюку, был назначен начальником Первого направления. Конгениально! - Как любил иногда выражать вслух свои настроения Евгений. Затем он постепенно, но настойчиво стал пробивать себе дорогу в Ленинград. Но беда оказалась в следующем. Евгений, получив в своё исполнение мои разработки, не смог справиться с новым для него порученным делом, и важный участок работы оказался проваленным. Пришлось сослаться на форс-мажорные обстоятельства. Разбираться с реальными причинами такой неудачи никто не стал. В итоге Женя Синицын остался при своих интересах. Выяснять последствия данной неблагоприятной ситуации «Пыж» заставил меня, возможно, надеялся увидеть какие-нибудь недостатки моей работы. Но их не оказалось.
Вскоре произошли события, которые избавили от «писюковских» цепких притязаний, предвзятых придирок, незаслуженных обвинений не только меня, но по всей вероятности, всех тех, кто, на его взгляд, не являлся его любимчиками и имел собственное мнение.
Отправляя ежегодно по конкретным адресам в Москву бочками мешками солёную, а после путины свежую дальневосточную рыбу, «Писюку», всё-таки удалось получить унизительно выпрошенную индульгенцию от начальства и добиться своего вожделенного перевода в Одессу. Не прошло и трёх месяцев, как с черноморских берегов стали приходить неодобрительные отзывы о новом «дальневосточном» начальнике. Кого вы нам прислали? В дружном до приезда Писюка одесском коллективе начались распри, интриги, досрочные увольнения и прочие неприятности Да пропади пропадом этот Писюк, который навяз в зубах, встал поперёк горла, застрял в башке, подобно злой нечисти. Хочется выбросить его из памяти, ведь прошло с той поры уже более тридцати лет, а он неумолимо вспоминается, как носитель подлости, мерзости, мстительности и других отвратительных человеческих качеств. Написал эти слова и подумал, что, наверняка, перегнул, зашкалил, преувеличил. Может быть, не такой уж он и подонок? Какие положительные черты характера можно вспомнить? Требовательный, исполнительный, дисциплинированный. Безусловно, да! Но почему же эти положительные качества он использовал в своих личных интересах, угнетая, унижая и уничтожая своих коллег, сослуживцев, подчинённых? Почему же он под прикрытием хороших и правильных слов действовал так подло по отношению к своим сослуживцам? На мой взгляд, у Бориса Писюка полностью отсутствовала, как в таких случаях говорят, презумпция добропорядочности в отношении к другим людям, качество объективно присущее каждому нормальному человеку. Вспоминая об этом подлом индивидууме, я часто его сравниваю с одним из героев рассказа (1876-1916), тем самым Биллом, который ради своих мерзких личных желаний бросил своего лучшего друга одного умирать среди каменистой пустыни белого, снежного, морозного, зимнего безмолвия.
С большой долей уверенности могу утверждать, что по прошествии стольких лет при воспоминании о прожитом у Писюка никогда не возникало чувство стыда или угрызения совести за свои прошлые подлости, совершённые ради своей карьеры. Мне достоверно известно мнение начальства о Борисе Писюке, которое высказывалось весьма обтекаемо, завуалировано и неконкретно, вроде того, что он, как офицер и командир «проблемный». Я же написал свои личные впечатления и вполне уверен, что есть люди, которые считают по-своему и догадываются, кто скрывается под псевдонимом Писюк. И пусть будет так, это их право иметь своё собственное мнение.
21. Переломный момент к лучшему.
Самым критическим и в тот период моей жизни явился сорокалетний возрастной рубеж, который оставил в прошлом все искусственно создаваемые служебные неурядицы, глубокие сомнения своего профессионального предназначения, горькие личные переживания.
Наконец-то всё негативное, отвратительное, подлое, низкое, что порой неотвратимо давило, не давало человеческого спокойствия и душевного равновесия – всё осталось безвозвратно позади. Новым командиром нашей части был назначен капитан 2-го ранга Юрий Викторович Гавриченко, прибывший из родственной организации с перспективой роста в воинском звании. Юрий Викторович был младше меня, наверное, на год или два, но уже прослужил в Разведке Тихоокеанского флота несколько лет, имел необходимый опыт специальной работы, и ему не нужно было перестраиваться, что-то кардинально менять. Как-то сразу с первых дней он спокойно и уверенно включился в работу. Вырабатывая командирские качества не окриком, не давлением, а высокой требовательностью к оперативным офицерам и, что было сразу заметно, личной помощью многим ещё не имеющим определённого практического опыта офицерам, Гавриченко приобретал авторитет среди всех категорий личного состава. Мне кажется, что он тогда и сам успешно осваивал многие ещё неизвестные ему вопросы, прежде всего, специальной, а также хозяйственно-организационной деятельности. В этой сфере в помощь Юрию Викторовичу как нельзя своевременным и полезным оказалось назначение заместителем командира капитана 3-го ранга Владимира Ивановича Васюхина, который прибыл из зарубежной командировки и имел опыт работы на западном направлении. Однако это не внесло какого-либо диссонанса в общий ритм нашей специальной деятельности. Вместе с тем, как мне помнится, на хлопотном хозяйственно-административном участке работа стала проходить системно, стройно и по-деловому. Во всяком случае, необходимый для оперативной работы автотранспорт всегда был исправный и находился в готовности к выезду, да и катер в летнюю навигацию никогда не подводил. Занимая высокую командную должность, Васюхин, хотя был младше меня по возрасту почти на десять лет, в общении всегда был корректен и уважителен. Со своей стороны я тоже выдерживал необходимую субординацию, и наши отношения носили нормальный служебный и деловой характер.
Верюжские Мая Серафимовна и Николай Александрович. Хабаровск. 1975 год.
В этот период со мной произошло неожиданное, случайное, но счастливое событие: я встретил замечательную, добрую, внимательную, любящую и прекрасную женщину, с которой связал свою судьбу, и вот уже более тридцати лет мы идём вместе по жизни. Летом 1976 года командир части представил меня к назначению на должность старшего помощника начальника направления, а осенью того же года – к присвоению долгожданного очередного воинского звания «капитан 2-го ранга». Стало быть, как я прикинул, мне пришлось незаслуженно находиться в предыдущем звании почти два установленных срока и это при том, что должности периодически освобождались, но на них назначались офицеры значительно моложе, чем я, но угодные для прежнего командира.
Капитан 2 ранга Верюжский Н.А. Хабаровск. Октябрь. 1976 год.
Ясное дело, что в новых условиях моё настроение значительно улучшилось. Трудиться приходилось с прежней интенсивностью, но теперь-то чувствовалась поддержка и понимание своих начальников. Женя Синицын, оказавшись без подпорки Б.Д., так мы иногда называли Писюка, несколько «сбавил обороты» и к моим делам относился лояльно, без придирок и предвзятости, даже часто советовался и делился своими намерениями в скором времени перебраться в Ленинград. На мои вопросы, какие аргументы он использует для решения своей проблемы, он всегда уходил от прямого ответа. Он не писал каких-то заявлений, рапортов о переводе, но каждый раз, когда приезжала очередная комиссия с проверкой, всегда обращался со своим злободневным личным вопросом. В конце концов, эти настоятельные просьбы дали положительный результат, и Евгений Дмитриевич Синицын оказался в Ленинграде, правда, не на равноценной должности, как ему обещали, а с понижением, что его, естественно, очень обидело. Насколько мне известно, работа у него на новом месте по каким-то причинам не заладилась, и ему вскоре пришлось уволиться в запас в звании «капитан 2-го ранга». После отъезда Евгения Синицына в град Петров в одном из разговоров Юрий Викторович предложил мне возглавить Первое направление и, не получив от меня возражений, написал соответствующее представление, а уже с августа 1979 года я вступил в новую должность. Вот так в течение трёх лет у меня получился такой головокружительный служебный скачок. Естественно, круг моих обязанностей значительно расширился, повысилась ответственность. Количество дальних многодневных командировок у меня сократилось, но появилась необходимость чаще взаимодействовать с родственными частями и организациями. Работая в тесном контакте с Юрием Викторовичем, я всегда чувствовал его рабочий настрой на конкретное мероприятие, все мельчайшие детали он держал на контроле, без нудной назидательности осуществлял необходимую проверку всех отданных указаний.
По характеру ровный, в случае каких-либо промахов или недоработок, которые иногда случались в различных аспектах работы, Юрий Гавриченко никогда не проявлял грубости, оскорбления по отношению к офицерам, мичманам и гражданским сотрудникам. Бывали случаи, что сам командир, разбирая какие-то вопросы специальной деятельности, вызывал к себе того или иного оперативного офицера, где детально и обстоятельно совместно, не подавляя инициативу подчиненных, совместно с ними разрабатывал планы очередного мероприятия. Обладая высокой штабной культурой, Юрий Викторович строго и пунктуально, но без унижения человеческого достоинства требовал от каждого оперативного офицера качественного исполнения любого документа, независимо от степени его важности.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
